Юлия Ник. Хроники любви провинциальной. Том1. Ушедшая старина.

било по нам. Потом уже и раскулаченные поехали. Страх смотреть на людей было. Кожа и кости. Даже поговаривали, что и детей они продавали за булку хлеба, значит, чтобы хоть большеньких спасти от голода-те. Сирот разрешали забрать малолетних, а остальных на перевоспитание увезли. Перемерли почти все. Их же в голом лесу вывалили зимой. Без одежки, считай. Кто што на себя напялил — с тем и приехал. Помню мужика там одного, он никому сидеть не давал, чтобы не замерзали, заставил всех землянки копать. Это попробуй в мерзлой-те земле, почитай голыми руками! А ну!?! Пособили мы им струментом… Ништо… выкопали. Топиться им было чем, слава Богу. Лес валить начали сразу, согрелись. А тот, мужичонка-от, сам в фуфаечке одной, в сапожешках, и на голове треух. К нашим мужикам пришел договариваться, Христа ради, штобы те, дескать, нам работу какую для домов наших делали, а мы им пропитание мало-мальское, кто что может, пока им работу не определили выжиги-те, которы их сюда привезли да бросили на умирание. Вот тогда я клопов и увидела. Прямо на пнях в лесу около них жили клопы. Жрали их заживо. Страсть. Сидят красные от крови и шевелятся. Зимой.
Жалели мы тех сосланных, страсть, сами-те мы такие же, крепенько жили. Только што ссылать нас некуда дальше было. Да и ссыльщики-проверяльщики те пропадали в тайге часто. Не любили к нам ездить проверять. Энтих, кто привез тогда первых ссыльных, да уже обратно уехали, искали тоже. Пропали, видно, где. А потом их, сосланных-те поехало сотнями. И все-те так же, без одежды, без инструментов, без жилья. Так они и мерли, как мухи в холод. Жалко их было страсть. Сибирь и тайгу так-то и заселяли. Потом продналог и продразверстку и нам ввели. Приедут за продналогом энтим с ружяьми. На кажной телеге по четыре ружья. Тут уж страшно стало. Бывало, что и до последнего зернышка всё выгребали, а чем сеять-то?! На деревах он, хлебушко, не растет. Тоже сборщики энти часто пропадали. Вместе с ружьями и телегами, и лошадями. Иди, ищи в тайге, когда и следы зарастают за неделю.
Озоровали мужики, зверели. В народе тогда так и говорили, кто кого съест, тот и выживет. Ох и времечко было! Находились и семена на посадку. Глядишь, а у всех засеяно. Што откуда взялось, — молчали об том. Про городских ничего не скажу, кого и за што ссылали, а вот сельских жалко было. На земле, ведь, богатства-те не нажить. Себя бы прокормить с ребятенками, да кому близеньким по нужде помочь. И то — спробуй! На кулаке спали вместо подушки. Оттого и звали их кулаками. Наши мужики справные, как один. Все, почитай, тогда кулаками и были. Там власть делили, а на нас искры сыпались. Сгинуло тогда народу тьма. Хорошего народу. Работящего. А кто барыгами был, мироедами, были такие, куда же без энтих-то кровопийц, рубль одолжит, да два возьмёт, так те, почитай, все откупались, да сбегали в города. Ищи свищи, а у нево в запояске золотые звенькают. Ну, и с этимя всяко бывало, конечно.
Опять тебе про любовь рассказать?! Ну да, оно понятно. Молодому всё про это надо, что ж, оно, это дело, природное. Надо, так слушай. Ну, обженили нас. Перед сном, как положено, сватья мне всё рассказала. Што да как, да и зачем. А как же? Стыдно было, аж, дышать трудно, краснела всё, пока она меня раздевала, да укладывала. Книги? Да не было книг энтих ваших тогда, и читала я по слогам. Книги. Какие книги? Твой муж — твоя и книга. Но он говорил, что и с ним говорили перед обручением, брательник его старший говорил, дружкой был. Сдуру-то и испугаться можно. Ну, мы, конешно, и так про многое знали, шептались между собой. Вчера подружка, — а сегодня чья-то уже и жена. Рассказывали, чего там! Шила-то не утаишь, когда всё внутри играть начинает. Оно ничего, энто хорошее всё, природное, когда с умом, без любови этой вашей.
Ох-и-и-и! Глупенькие мы были, зелененькие. Он-то старше меня на несколько годков, на трое почти. Мужик уже, по-деревенски если. Это сейчас двадцать — а дитё. Женилка отросла, а ума мужского и нет. Тогда ровно это было. Женилка отросла, беспокоится начал — значить женись, милок. За семью отвечай. Или уж в монахи иди, там и без бабы можно за кампанию-те. А тут, как без бабы прожить? Никак. Забеспокоился — женись. Никто против не будет. Мой-то сильно беспокойный был. Взглянет, аж ожгёт. Боялась я его. Чумным он со мной становился, когда до калитки его провожала. Это уж обязательно до калитки надо провожать, уважение оказывать после сговора-те. Одно мне на прощание говорил: «Ты не печалься, любушка. Скоро уж.» — а у самого не глаза, а пожары. И руки добела за забор схватывались. Я так-то и не печалилась вовсе, недосуг было, а после слов ево, как молния по мне пройдется. Аж, вся задрожу, как осина. Зареву, и сама не знаю отчего.
Ну, вот, дальше теперь скажу. Отгуляли гостеньки. Нас до постели проводили, значит. Ушла сватья, одежку мою сложила до завтрева, чтобы всё аккуратно было. Берегли тогда всё. А через время он зашел. Нам тогда в малухе постелили. Там все ево братья жить начинали, пока дом им, кажному, не достраивали. Один, потом второй. Мой-то предпоследний из них восьмерых был. Нам-те дом в лето следущее скатали, махом. От земли и до крыши, с подклетью, как положено. Хороший дом был у нас. В нём сейчас наш младшенький живёт, тоже дед давно уже. Много от нас с Фролушкой людей народилось.
Ну вот, зашел, инда, он ко мне, а я в одной рубахе тонкого полотна, а по вороту да по низу оберег вышит. Лежу и не дышу, аж заходится сердце-те. Ох ты, Господи, Боже ты наш! Энтого уж николи не забудешь в жизни. В малухе жарко для нас натопили. Окно занавешено. Икона занавешена. Еда стоит на столешнице в уголку. Свеча горит, да так-то она по мне плачет — капает, да так-то мне себя жалко стало. Реву себе тихонечко. Он, энто, быстро с себя скинул всё куда-то и рядом прилег в одних нижних портах. Новые порты на ём были, с вышивкой обережной по поясу. Красивый сам, белый, пахнет веником берёзовым. Я его впервые так близко рассмотрела тогда. Он тоже немного припечалился: «Не бойся ты меня. — говорит. — Я тебя пуще глаза беречь буду. Ладненькая ты у меня такая.» А сам меня оглаживает по бокам-те. Чую, и у него руки дрожат. «Может, поедим, — говорю. — А то от голода дрожишь, поди. Я тоже голодная совсем, со вчерашнего дня не ела». Он засмеялся, быстро так вскочил, как ровно косуленок, принес мне миску со столешницы. Так на кровати и поели немного.
Он и вовсе только для виду прикоснулся, не мог, видать. Меня кормил со своей руки. Насмеялись мы тогда с ним. Да ни об чем мы не говорили. Што тут говорить? Свечку задул и… махом. Я и не поняла, как он с меня всё сдернул, рубаху ту мне жалко потом было. Порвал в темноте. А он всё дразнил меня посля: «Как вновь, уж не заштопаешь. Это уж так положено нам мужикам. Рвать. Всего-то и потерь ради праздника такого».
Праздник-то? Был. Конешно. А как же. Большой энто праздник для девки, когда мужик так улыбаться умеет. Глаза серьёзные, строгие, печальные даже, а по губам улыбка промелькивает, такая-то сладкая улыбка… Кино тут я смотрела про любовь вашу. Што ты! Куда актерам энтим до Фролушки. Не понимают они ничо в делах энтих. Ничегошечки. И научить уж некому. Повымирали мужики наши. И Фролушка ушел надысь. Не ругается, но спрашивает, не нашла ли, случаем, ково наместо ево. Энто он меня завсегда подзуживал этак. Придёт он за мной скоро. Обещался. Уж он придёт. Жду я ево.
Вот и говорю, был у меня праздник, и у нево был. Я и испугаться-то не успела, ойкнула только, а он уж мне шепчет в самое ухо: «Какая же ты сладенькая у меня, какая же тепленькая, да плотненькая, да в самую пору мне, да внатяжечку».
Так и прошептались мы до петухов. Заснули, а уж горшки в стену летят, будят нас. Понесла я сразу. Ох уж и довольная я была! Это ж беда, когда баба не несёт от мужа. Бедовей беды-те и нет, считай, — вдвоём бобылями жить. Всю зиму мы из малухи, считай, только по нужде и выходили. В бане через день парились, по праздникам гулять ходили, да на работу какую, срочная если, выходили размяться. Молодых никто в это время раньше и не бередил ничем. Им сжиться надо. Разные, ведь. Мы быстро сжились.
Пил-то? Пил, конешное дело. А кто ж в праздники не пьёт? Все пьют. И он пил. Заранее скучать начинал, что ночь вместе спать не будем, но обычай тоже уважал, мужиковел. Как и положено им всем. И на кулачках бился. Само собой. Улица на улицу шли, потом морды от крови умывали, носы затыкали, мирились все, обнималися, да и пить шли к кому-нибудь, у кого дом уже был. Потом отсыпались сутки, в себя приходили. Как зачем? Как энто зачем? Што ты! Мужик он завсегда в силе быть должон. Што ты! Ты ж смотри — всё время война! У кажного нового прироста наших мужиков — своя война. Все через войну прошли, кто и через две. Што ты!
Нам ещё батюшка мой говорил, што русскому в ближнем бою и равных нет. Всё рассказывал про штурм мервяков. В германскую то было. Давно. А память — живёт. Русские мужики, газом потравленные, обессилили вовсе, в окопах помирать легли. Пошли немцы в их окопы, думали, што они уж мертвые все, а они возьми — да встань! Молоденький их офицерик за собой повёл. Им уж выбирать не приходилось. Всё одно — помирать. Они и пошли в рукопашную атаку со штыками. Сотня почти мертвяков да против тысячи. И побежали те, тысяча, которые. Все побежали от ужаса перед русскими мужиками. Непобедимые они у нас. Пусть свои дерутся, чтобы чужие боялись. А как Россию-те оградить инако? Лезут к нам и лезут.
Пусть дерутся! Носы заживут. Не до смерти же, вполсилы бились, им это, — мужики говорили — и для здоровья нужно. Но на женщин руку напрасно не подымали. Позорным это было тогда. Сейчас слышу, что бьют. И те, и другие бьют друг дружку. Меня-те? Бил. Я же тебе уж сказывала?
Почему понапрасну? Потом-то поняла, что не понапрасну, а как сразу тогда, то обиделась, было. Сильно на нево осерчала, проучить захотела. А как бабе мужика проучить? Все знают. Вот и я этак же. Все половики собрала и стираться начала, да на три дня и затеялась. Половики у меня светленькие, домотканые были, в полосочку разную. У меня сестра средняя на станке их ткать навырела знатно. На половики-те рванину разную на полоски распускали. И я всё, што уж не заштопаешь, рвала, да в клубках копила. Холстинные-те полоски крепкие, долго половики из них лежать могли под ногами. В горнице да в спаленке белешеньки лежат. А в сенях да жилой комнате, да в кухне — там потемней, с частой полосочкой. Пол — желтеет, скатерочки — беленькие. У нас с сестрой самые нарядные дома-те были, сердце от красоты, аж горело. А в кажный день ели без скатерти, в кухне, там большой стол стоял скоблёный. Желтый, чистый, листвяницей пахнет. И лавки скоблёные, блестящие. На них, ведь, семья сидит, не мухи ползают, вытирают до блеска задницами-те. У нас дом последним был из братовьёв, крайний. Целая улица, восемь домов да родительский. И все одинакие, только наличнички разным покрашены для различения и красоты. Наш край называли Налётовским. А был ещё и Резниковский. Вот они и сходились на кулачках-те все. А в войну в одном полку служили.
А как проучила-те? Да просто проучила, как и все бабы проучивают. Да, вот я и говорю,… ты меня не торопи. Вспомнить надо ишшо. Половики выстирала, да и дом ещё снаружи помыть решилась одна. Обычно все бабы в этом друг дружке по очереди помогают. А я одна стала мыть, никого не пригласила на помогу. Гордая. С