закинуло. А я из Налётовки. Это на севере, в самой тайге. Спокойное место, хорошее для человека. Мне али кажется, али не можется тебе? Голова болит? Давай, ромашки тебе попросим запарить. Целый куль везу. Всем по цыбику, а на зиму и хватит. И другой травушки везу. Насушила, намолола. Што мне ещё поднять-то доступно теперя?
Милая, принеси нам ещё кипяточку, травку нам запарить надобно, голову полечить. Вот и спасибо. Вот, так оно и лутше будет. Прихлёбывай, потом и ещё запарим, ехать долго, делать нечего. Глядишь и соснешь. Работа из головы не идёт? А кем будешь-то? Слыхала. Как не слыхать? У нас тоже однова журналист приезжал. Всё спрашивал, да записывал. Уж и не знаю, зачем то ему надобно было, про старую нашу жизнь всё выспрашивал. Вы по-другому живёте теперя.
А плакала-те ты о чём? Ни о чём? Энто уж ты неправду говоришь. Бабы, оне о чём плачут, как обычно? О мужике, о здоровье чьём ни-то. А сейчас ишшо о деньгах, сказывают, ревут. А ты об мужике страдаешь. Да уж вижу. Чего тут видеть, эка невидаль. Живой? Ну, и Слава Богу. Здоровый? И то в радость. Значит, по нём твои слёзы недолгие будут. Как начнешь всё думать, да по полкам класть, так оне и высохнут. Уж так завсегда бывает. Известно. Гулёна, што ли? Не-ет? А детки есть? Нету?! Энто — самая беда. Энто — ты плачешь честно. Бога надо молить. Он даст. Покаяться, да и молить, вдвоём на колени встать. Даст непременно, если с верой. Как это?!Ты не хочешь?! Што ты, милая моя? Што ты?! Энто же грех какой! А он? Хочет? Ох-хо-хо-хо-хо-хох! Грехи наши тяжкие. Вишь, как тебя корёжит-те. А ты помолись, инда, и отступит от тебя нечистый.
Мужик-то справный, али завалящий совсем? Ишь ты. Да ты с ним спишь, али, как у вас теперя? В гости только ходите? Ну да, ну да. Бабы сейчас все в работе, как и мужики. А денег всё не хватат. Знакомо мне то. Я только дивлюсь инда, и это как мы без денег почти жили. Только на тетрадки сначала надо было маленько. Учиться они у нас старались, мы, уж, тогда тоже тянулись, сколь могли. А как в город оне у нас стали отъезжать, тоже на обутку стало надо. В лаптях-те не очень способно по городским дорогам ходить, вмиг — и нету. Лыка не напасёшься, бывало. Валенки, куда не шло, валяли. Калоши купишь — и герой. А летние-те купляли, штоб оне у нас среди других одинакие были. А потом оне и сами уж за деньги стали работать, нам подсобляли с малыми-те. Полегчало тогда, но это уж посля войны стало так-то.
Из-за денег, значит, ребёнков своих на свет не пускашь? Ну да. Кушай ишшо, милая, кушай. Мне дочки полну сумку напихали. Сроду столько не съесть. Одна принесла, да другая принесла Я взяла, штобы не обидеть. А тут ещё и сношка моя золотая добавила. Вот энти круглые, оне с повидлой яблочной. Вкусные. Ты ешь, ешь. Худющая ты совсем. Да кака ты нормальная? Я слыхала, што иные так себя доводят, што и кровя уходят вовсе. Нормально всё? И слава Богу. Беременела хоть? Ишь ты, до чего человек додумался. Слыхала, как же, слыхала. Мои тоже спервоначалу об энтом всё шушукались, как взамуж выскочили. Сейчас уж баушки обе, внуков по десятку. Правнуки пошли. А мне и вовсе праправнуки. И прапраправнуки есть давно уже. Со счёта путаюсь. Сегодня столько, а завтра уж и больше их.
И кого только у нас нету! И инженеры, и врачи, и учителя, и агрономы — все есть. А младшие ещё волонтерами какими-те работают. Смешное название. В Сочи, слышь, ездили Олимпиаду выигрывать. И чудное там получилось. Один чемпион там, весь-то он в золоте, а оказался — родственник! Всех уже и не знаю. Древняя я, только что мохом не покрылась. А скора, инда, и покроюсь. Зовёт он меня, мой миленький. Не торопит, но и не задярживаться просит. Скушно ему без меня там, говорит. Привыкли мы к друг дружке за всю-то жисть.
Да, нет, милая. Кака любовь? Мы не так жили даве-те. По-другому мы, конешное дело, жили. Где нам до вас-те? По-другому.
Конешо, бил! Бил. А как же? Без энтого и никак. И пил тоже, што ж он не мужик? Мужик, чай. Да и выдали меня за его не по любви, как это у вас сейчас, а по согласию. Вы ж теперя совсем себе вольные. Полюбились, потом поженились, а то и разбежались, кто куда, сам по себе. Ни он тебе, ни ты ему не виноватая. Где познакомились? Да нигде мы не знакомились. Што нам знакомиться, коли я его помню, как он в одной рубахе ещё бегал. Штаны-те им одевали, когда они ссаться совсем переставали, а потом и по достатку штаны-те покупляли. У нас в деревне золоторучка одна — Царствие ей уж небесное давно — жила. Солдатка. Она моему Фролушке и сшила первые штаны из молескину черного.
Муж у ей кавалерт Георгивский был. Ему за службу, значит, отпуск тогда дали. Он и приволок ей машинку швейную оттель. Вся деревня смотреть ходила на эту чуду. Это сейчас у вас и чево только и нету. Вон, и у моих машинки у всех есть. Стоят пылятся. Место только занимают. А тогда…Што ты!!
Чудо то было! Тут за вечер сколь нашьёшь, пальцы наковыряшь, а она за час всё энто тебе сошьёт. Навырела она тогда знатно. Все сшить-те могла, Золоторучка, одним словом. Я уж и имя ей не помню. Золоторучка, да Золоторучка, сразу всем и понятно, об ком речь. Степанидой вроде звали. Уехал он, кавалерт, супруг ейный, а ей пузо оставил, крест свой Георгивский и машинку энтую. Зингерт называлась вроде.
Она хорошо зажила. Што ты! Вся деревня наша шить к ней заходила. А ей и муку, и картошку, и яйца, и молоко — всё несли. У баб-те руки тоже высвободились. Поди-ка обковыряй иголкой семью-те всю. Ладно, когда девок много родится. А когда одни парни, как у свекровушки моей, Царство ей небесное? Взвоешь тут. Зато на пахоте да дровах мой батюшка выл. Одне девки. Правда, и мы ему, как могли, помогали. И дрова, инда, кололи, куда деваться-те? Зимой-те замерзнешь вовсе без дров.
Мы, село-те наше, везде тогда и выделялися, на всех ярманках. Аккуратненьки да ладненьки. Ну, по вашему-то, вы это бы и не одели, может, а по-нашему — шибко красно было! Баско! И родила она потом девчонку, помощницу себе, золоторучка-те. Дочь-те золоторучки Ефросинья Ниловна звали. Она мать потом и вовсе к старости за машинкой заменила. Заменила, штобы, хоть, спину матушка на старости разогнула. А кавалерт её, батюшка Ефросиньин, так и сгинул на войне. Пришла бумажка вместо мужа. Она, сердешная, Степанида-то золоторучка, замертво три дня лежала. Даже и не выла. Черная встала с лавки, в доме прибралась: «Чтобы Нил Федотыч в чистую хату наведывался, как к празднику», — говорила. Нил Федотович — это её кавалерт и был. Тоже не по любви их поженили. Сосватали, да и дело с концом! Замуж больше не пошла, хоть и много к ней сваталось.
Не было тогда никакой этой любви, про которую всё по приёмнику-те говорят. И битв за урожай не было. Спокойно мы жили, без битв энтих ваших. Как мой меня сосватал? А как все. Заслал к моим родителям сватов, как мне шеснацать стало. Так-то я весёлая была. Ух, как хороводы с девками водить любила! Он меня и приглядел там. Завсегда парни на хороводы глядели. Кто кого выглядит. Если родители согласны, то куда ж денешься? Неча в хороводы ходить, коли непокорна. Таких и силком, бывало, выдавали. Я-то? Не, я — не силком. Я тоже видела, как он смотрит. А в хоровод он сроду не вставал. За позор для мужика считал с девками хоровод водить. В стороне стоит, да зыркает глазищами. Чубатый был. Кудреватый. Не сказать, чтобы здоровый. У них младший был — вот верста коломенская был. А мой-то Фролушка середний среди братовьёв своих был. Но меня-те пузатую легко бегом подымал по крылечку, как заартачусь што-нибудь. У пузатой завсегда придури много, вот и лечил.
Как лечил? А как мужик лечить может капризу брюхатую? Уташшит на кровать, да приголубит, как следует. Вот и всё лечение. Какие слова? Да что ты?! Мы и слов-те таких сроду не знали. Кто их нас говорить-те учил? Никто не умел. Да и што слова? Улетело и пропало слово-те ваше. Мало ли чего сдуру наговорить можно? Молчание-те — оно лучше. Природнее. Я уж тогда поняла, что последнюю вёсну хоровод вожу, как увидела ево на пасху. Стоит, молчит, из глаз искорки, а по губам улыбка промелькиват, уголки губ подергиват. Так, слегка. Любованье такое у него было.
Я домой пошла, подружки поотсыпались, по дворам своим разбежались. По дороге он меня догнал, было, совсем. Идёт сзади рядом, прутиком помахивает, цветочки посшибывает, как случайно, вроде. «Сватов засылать мне, али другой у тебя на сердце?» — спокойно так спрашивает, а у самого глаза вприщур, отчаянные. Я ему тихо тоже отвечаю: «Засылай». «Ладно, коли так. Хорошо, што без драки какой, — говорит. — Завтра ожидай, лапушка». Вот и весь разговор, я домой завернула, а он дальше, как ни в чём ни бывало, пошел. Походочка пружинная, мягкая, как у зверя лесного, да наметом, быстрая. Под прутиком-то вся травка посшиблась тогда. Весной той родители же и сговорились сразу.
В хоровод я уж не ходила больше. Меня матушка за приданое посадила, и сестры все помогали. Нас у матушки с батюшкой семеро были. Да парень один напоследок родился. Восьмой. Сеновальничек, его матушка всё звала. Почему сеновальничек? Ох, вы и просты! А где ж им любиться-то было, когда четырнадцать ушей в дому лежат? У меня всё больше баннички были. И сеновальнички были. И малушничек был. И овинничек был, и амбарничек был. Как уж придется. Хозяйство-то большое у нас с им, с Фролушкой моим, было.
Свадьба? А простая свадьба была. На Покрова Богородицы и повенчали нас. По снежку топали пехом, малый снег тогда был. На санях не поедешь, карет не было. А на телеге позорно. Да там нам до церквы меньше версты было. Размялись. За столом-те под иконой насидишься. Ни повернуться, ни поговорить, ни поесть толком. Как, об чем говорили? Ни об чем не говорили. После сговора, когда уж можно стало, придёт, поклонится, чаю попьёт, с отцом поговорит там об чём-то. Потом простится, да и пойдёт себе довольнешенек. Идёт по дороге, да прутиком сбивает травинки-те, только подпоясочка развивается. А сестры-то мои вповалку хохочут, меня подначивают, как смотрел, да что видел, да что думал, как глазами вертел. А у меня от злости только слёзы. Скорей бы уж от них подальше отойти.
А потом мы все дружно жили. Все мы нахлебались досыта. Особенно в коллективизацию. Ох-и! Тогда чего только не нагляделися, не натерпелися! Ефросинью Ниловну тогда, помню, раскулачивали за нетрудовую жизнь. За машинку энту, значит. Отобрали, на склад поставили для трудового народу. Она там вся чуть не заржавела. Ниловна её масляной тряпкой обернула, так и спасла, а корпус заржавел снаружи. Во время войны она в швейной артели на ней солдатам ватники шила. Никто уж и не помнил, что её раскулачивали, осталась машинка у неё уж опять. Бедствовали они с матерью потом, как их раскулачили. Не сослали, потому, што у Ниловны деток-то было восемь человек. По многодетству не трогали их. И нас тоже. Да и куда ссылать-то дальше?
Отец Фролушкин приказал маслобойню ихную добровольно в колхоз отдать, да самим же на ней и работать на колхоз-то, чтобы и не сломали что по дурости, и чтобы толк всем был. Мозговатый он мужчина был, дородный. Мы рядком на показ стояли домами с братьями моего Фролушки. Все восемь домов, как яйца из лукошка. Только наличники у всех разноватые. Крепко в селе семьи жили, кто здоров был. Весело и мы жили поначалу. Про революцию ту совсем узнали уж в девятнадцатом, когда чехи проехали. Потом в другую сторону все побежали к китайцам. Мы далеко от дороги жили, не сильно
