утра до ночи, и с ночи до утра, к вечеру — с ног долой, и рот не улыбается. Малого к маме отнесла, он уж должон был от груди отниматься. Она мне его на третий день и принесла обратно. А я ей ни словом про Фролушку да про меня, ни-ни. Што ты! Это же стыдобища какая — сор из избы выносить. Но, сдаётся мне, поняла она всё. Больно уж старательно дом я свой, и так ещё новый, мыла. А старые-те дома после мойки сильно веселеют, окнами светлеют. Всю зиму и до летней пыли на душе праздник от них, от вымытых-те, тобой вымытых. Мама мальца кашей накормила крупичатой, манкой вы её зовёте. Нам пирог с капустой, да блинов принесла. Наелись, хоть.
А што он? Половики выжимал. Вокруг кругами ходил, половики по забору раскидывал. Картошки в мундирах сварил. Все дрова перерубил да сложил в пирамидку-те. И всё-те молча работал, печаловался сильно. Исподтиха посмотрит, как я тут, и дальше работает, дел-те полно в хозяйстве. Ссориться — ссорьтесь, да квашню ставьте, завтре тоже жить придётся. Как понял, што я матери не сказала ничо, перестал болеть, глазами зазыркал по мне. Баню истопил. Потом уж снова улыбаться по-своему начал, губами промелькивать. Хитрющий был. Ох-и-и! Да и я тоже взглядывать начала. Куда уж дольше трёх дней поврозь спать, мочи никакой нету. Но характер свой держу. А рябину ту он сразу, в тот же день, и вырубил, под корень. Одним махом и перерубил. Хрясь! Как и не было. Как почему? Из-за неё, ведь, он мне по щеке-то шлёпнул. Не гляди, что он не сильно, вроде, и могутный, а телегу с сеном поднимал. Зачем? Так чтобы колесо надеть, ось-те приподнят надобно. Как иначе-те? Сгружать, штоль, всё сено?
Слетело тогда в самой колее. Ништо. Надели с богом. Я-те с пузом, а мы-те в лесу одни, не докричишься, и меня одну оставить боязно ему, совсем на сносях напросилась погулять напоследочек перед родами. А ин и ладно. Помогла ему немного. Коряжину подставила под край. У него сыромятный ремешок на оси колеёй перетерло. У кого не бывало? Доехали с Богом. А к вечеру я и опросталась первеньким, вовремя доехали, еле матушки прибечь успели, да баню он успел истопить. В бане рожали тогда почти все. Хорошо родила. Быстрехонько.
А рябину он вырубил, уж когда наш первенький подрос, я же и говорю, пришла пора от титьки отнимать. Тут мне подружка и нашептала, што рябиной бабы от детей берегуться. Я и решила поберечься. А он и почувствовал, вроде и каша была мягкая, но и запах, ведь, от неё есть. Вот он и взвился! Ух ты мне! Сказалась я ему, конечно, шила в мешке не спрячешь. Он меня и шлёпнул по щеке. Вроде и легонько, а всю ночь и утро ещё щека-то ныла. Засинелось всё, аж. Ладно, платком прикрыть можно было. Как што взвился? За оскорбление посчитал: «Я тебе самое дорогое, што у меня есть отдаю, а ты семя моё травить вздумала? Не хочешь от меня рожать — я в малухе спать буду. А спать с женой, да оглядываться — энто уж не по мне. Што энто за счастье такое — с оглядкой? Сразу энто дело давай кончим, и живи спокойно. Я тебя трогать не буду. Живи себе молодая да красивая, но без меня, в своём дому распрекрасном». Вот за энти слова евоные я и решилась тогда всё ещё лутше перестирать, чтобы знал, што я и ещё лутше могу, инда. Вишь, ты! Хлопальщик выискался!
Ну вот, употела я вся, растрепалася, пока то да сё, да малец уснул. Пока не спит — тоже не уйдёшь. А заснул — тут хоть в трубу дуди, а всё спать будет до утра. Собралась я в баню, и грязную постилку с кровати с собой взяла, не сказываюсь ему, и ево не зову, как обычно было. Фасон-то держу, пусть-ка ещё поулыбается так-то. Будет знать. Чистое себе собрала, а чистое-то так хорошо пахнет свежим ветром. Он на меня наискось глядит, тоже молчит, смотрит, как я собираюся, да всё мимо нево. Тоже ещё гордый.
К ночи уж и похолаживать в те поры стало, заосенило, но налегке пошла. Всегда в баню налегке ходим, после парилки тело от жары быстро спадает, пока бежишь по морозцу-те обратно. Ребятишек только боронили от холода, закутывали, малы ещё. Зашла в предбанник, скинула все в чан зольный сразу. И постилку, и своё исподнее, под крышку из листвяницы. Бельё-те как назолишь за ночь, как валиком побьёшь, да как прополощешь утречком, хоть и в корыте,… ух какая чистота да красота! Мой-те Фролушка мне зимой на речку не давал ходить, берёг меня. Одна баба у нас от рук замороженных померла. Болели оне у неё, болели, да и скрутила огневица её. А Фролушка натаскат мне воды, да горячей плесканет, оно и ништо, и зимой в бане-те. А потом развесишь его на ветерке….Ох и красота, как в доме чистым пахнет. А летом на реку для забавы полоскаться ездили, и купаться заодно. Што ж не порадоваться, когда минута есть.
Ну вот, я и говорю, воды себе в шайку налила, холодная тут в кадушке стояла рядом, а горячая в чистом котле под крышечкой тоже, чтобы зря не парило. Умно всё в хозяйстве было у нас. Да и у всех так-то было, учились друг у дружки ладом жить. А как же? Только в парильню собралась, волосы распустила, а он на пороге и встал! А я и села! Пришел, молчит, не улыбается. Прошли улыбочки-те. Доня-я-яла я ево. Говорят же: «Мужик с колом, а баба с блином, а всё она ево достанет». Совсем осерчал на меня. И не смотрит поначалу, это уж, значит, совсем сердце у нево загорелось от обиды. Тоже своё исподнее снял, в чан сунул и стоит — на один косяк спиной, а в другой косяк рукой уперся. Да тут уж на меня смотрит, не отворотишь нос-от в бане. Там и места, нос куда воротить, нету. А голова у нево такая кудреватая да легонькая, с шеей заодно стройная да высокая, поворачивается легко да плавненько. И руки все берут, как приклеивают, уж не сорвется, коли взял, да мягко так надежненько. И плечи все играют, перекатываются и ноги длинные, как стройны столбики перевивчатые, ступешечки аккуратные, без шишей. А перст-те ево мужской, как перст Господень, прямо в меня вперился, аж синим налился, и волосы там такие мелкие кудреватые вокруг перста-те. Я такой красоты мужниной во всю жизнь не забыла. Фролушка, он, хоть, и тонкий был в перепояске, но кремёшный с молоду, Плечики широкие, отделяются, как играют будто. Работал же много, затяжной был, сильно охочий до дела. Уж взялся за што — будь в надеже. Никто лутше не сделает. Кажную плашечку наяснит. Смотреть любо-дорого.
Што дальше, што дальше? Ясно што. Где мне устоять перед ним, наторным таким? Загрёб меня молча ручищами своими, как ровно оковал меня, у меня в глазах всё и замутошило. Он мне слаще прежнего показался. Как истомой-то под ним застрадала, так и закричала кричма без силушки. Слышу только: «Так-то куда лучше, кричи милушка, так-то славно, да дорого мне с тобой бывать, миленькая. Нету ничо лутшего, окромя тебя» Ну и сам поворчал немного рыком-то. Энто у нас сразу повелось, как развязал он меня в малухе. Не могла я сдержать сладость в себе, разрывалась вся. Пока ребятенки маленькие были, так и не думали мы об том. А как подросли они, глазастые да слухастые, так мы и забегали, заизгалялися. А и тоже ничего. Есть што вспомянуть, веселье наше, кричанье да рычанье. Так уж Господь одарил. Потом он меня помыл, у меня-те у самой руки и ноги дрожма дрожали. Попарил, как следует, всю соль выпарил из меня до пресноты. Вроде и отошла немного, отудобела.
А дома снова до утра прощали друг друга. Я ему и сказала, што об ём это я думала, с рябиной-те той срубленной. Энто сколь же ему работать надо, штобы нас всех прокормить и обладить? А он мне ответ такой дал: «Не твоё дело меня окраивать. Твоё дело деток наших рожать и обихаживать. Всё остальное — моё. Моё семя оно мне дороже жизни. Справлюсь с Божьей помощью. А ты рожай, сколь нам Господь даст, лишних да нелюбимых не будет. Все они только наши с тобой, милая ты моя лапушка. Уж ты их вынашивай, миленькая и ни об чём не тужись». Через месяц уже и понесла. Плодовитая я была, радостная. Мне ево дитятко на свет выводить радостно было. Ну, покричишь немного. Куда ж деться. Да сразу и забываешь, как к груди приложишь. Тот-те, «рябинничек» мы ево звали меж собой, такой уж славный был да ласковый мальчонка. Да все у меня хорошие были. И двойнята наши первые, хоть и помене других вылезли, а догнали всех и такие-то дружные были. Всё в обнимку спали нос к носу. А рябинничек от, тот наособицу тем только был, что через оплеуху получился. Больше уж николи Фролушка меня не хлопал. Жалел сильно, берёг.
А они у нас все, как горошины одинакие, только по росту иной раз и отличали их одного от другого сдалека-то. Парнишки одни получались. Уж как я ево просила, хоть едину девчоночку мне в утешенье сладить. Он только смеялся: «Я, мать, в сей момент о мужицком деле думаю, забываю о девчоночке-то. Они и выскакивают, они же быстрее». Они и вправду все шустрые, быстрые, как веретенья. Всё бегом, да наметом, как отец. Он их только махоньких сильно баловал, на коленях держал лет до трёх. Завсегда у него колени имя протерты были, заплаты только успевала ставить. Потом уж с собой брал везде, сызмала приучал ко всему, и вожжи подергать, и сено лошади задать, и доски строгать да приделывать. Про пахоту и говорить нечего, как на праздник собирались. А им и в охотку с ним. Ни минуточки он без дела не сидел ни единой. Просто идёт куда –и то — не просто. Туда энто несёт, обратно опять чего-то придумал ташшить. В хозяйстве всё на ём держалось. На мне дойка да по дому всё.
Хватало и ему, и мне хватало. Когда-никогда вечером со стола уж приберу всё, поскоблю столешню-те, а энто, хоть умри, но сделай. Посуду-те один раз добрые хозяйки моют — после еды. Сразу помыл — и до следущего горшка каши на столе чисто. А коли перед новым горшком её засохшую моешь — стало быть, цельный день ты в грязи копошишься. Энта выучка у нас с детства была у всех девчонок от матушки моей. Мне сильно страмно бывало на снох иных смотреть. Инда возьму да вымою, душенька моя грязи не терпела, как в грязном дому детей чистыми ростить? Ну вот, уберёмся, так и посидим, поглядим друг на дружку, поулыбаемся промеж собой.
А мальчонкам нашим с ним всё веселей, чем около меня пузатой копошиться. Я, как по уставу: год ношу, два кормлю, потом малец канючиться начинает, грудь выплевыват. Всё, значит, зачала. Я, слыш-ко, даже кровей не ведала, окромя родильных, после замужества до войны. Сподобил Господь меня своей милостью. Всё себе удивлялась, пошто бабы не родят? Только и подтираются ходят, да поправляются, нет, нет, да и потечет по ноге. Смешно мне это было.
Как почему? Спросила тоже. Трусов-те у нас не было. Та-а-а-ак! Не было — и всё тут! Мне Фролушка трусы привез, я уж вторым ходила, энтим самым рябинничком. Поехал в город за накомарниками, больно сильно меня комара да мошка летом доставала. И траву от неё варили, и корни пырея. И коров мазали, и сами мазались, а што толку? На час-другой только и хватало. Так нажиляют, что горит всё лицо, да пухнет. Удобные трусы были, с резинкой по ноге, чулки подоткнуть можно. Он радовался, а про меня и говорить неча. Вот уж похвасталась я всем тогда. Нас у мамы семь дочерей было. А…, говорила я это уж... Старая становлюсь. Запамятываю. Девяносто четьвертый пошел, инда, на Рождество, забываю всё. Раньше всё помнила, кто, што, где, кому. Нынче — не то. И иголку, вроде, хуже вижу, не как в девках было. Очки? Да почто они мне? Это вы всё начитаться не можете про чужую жизнь. А я и своей не нажилась, не успела, и без чтения. Так вот я и говорю, сестры все замуж вышли, да не Христа ради, а с
