1
Хотелось чувств. Их хотелось всегда. И в юности, и в зрелости, и в перезрелости. И любилось... И казалось... И воспринималось, как хотелось. Долго. Очень долго. До самого «ягодичного» периода, когда сорок пять - «баба ягодка опять», и все происходящее до ягодицы. Мне пришлось продлевать наступление периода еще на пять лет, потому что дети. Дети растут долго, иногда всю жизнь, если вообще когда- нибудь вырастают. Как любила говорить моя старинная приятельница Ляля: «Дети - это, в лучшем случае, цветы на наших могилах». И то, если повезет. Мне повезло. Я еще живая. Я выжила, преданная придуманной любовью и ягодичным периодом одновременно. Все рухнуло в одночасье. Кроме умных, печальных собачьих глаз, и все менее сопротивляющегося старению тела, не осталось ничего. Я смотрела в зеркальное отражение этих глаз и пыталась изменить их выражение. Получалось слабо. Вернее совсем не получалось. Неожиданный звонок вывел меня из прострации. Звонила Ляля и, совершенно таинственным голосом, спрашивала:
- Созерца-аем собственное выражение лица? Все гадаешь, ка-агда а-ано изменится? Так не Ра-аждество ведь! Быстро держи па-аходку на дверь, буду лечить от душевного уродства.
Как настоящая одесситка, Ляля никогда не унывала. Она обладала большим умом, большим телом и напевной одесской речью, которую тщательно пыталась скрывать растягивая слова на певучий московский лад.
- Шо-об я так жила-а, если мы аккурат за два дня-я не приблизим тебя к обра-азу достойному покл-а-анения!
Внезапно Ляля изменила интонацию и грозно прошипела в трубку:
- Есть жертва-а! Па-атрясающе приличная!
Я попыталась вяло сопротивляться, хотя понимала, что это проходит со всеми, только не с Лялей. Ее темперамент может сравниться разве что с ее собственной грудью, на которой часто и с удовольствием усыпали молодые любовники. Гонимая материнским инстинктом, она любила всех искренне и, так же искренне, выпроваживала их, накормив умопомрачительным завтраком.
- Боже мой, — почти стонала Ляля, обращаясь ко мне. - Как ты можешь, разва-аливать та-акое тело простоем!
С телом у Ляли всегда были проблемы. Тела было много и оно напоминало о себе многочисленными натираниями во всех доступных и недоступных местах. Когда вечером я пыталась съесть свой забытый в сумочке завтрак, ее глаза приобретали очень печальное выражение и, минут десять, она сокрушалась о своем неуемном аппетите. После этого, с чистой совестью, она быстро садилась со мной и честно съедала половину моего завтрака.
- Ка-ак вкусна-а! - блаженно закатывала глаза Ляля. - И как ты можешь на-асить такое целый день и не помнить, что а-ано там лежит? Дай рецептик да-арагая, - просила она спешно поедая последний кусок.
Я уступала и, уже через три минуты, на моей кухне все булькало и шипело. Это Ляля воплощала в жизнь мой рецепт на завтрак. Завтраков Ляля не пропускала. Она вообще никогда ничего не пропускала ни в своей, ни в чужой жизни. Ее присутствие было неизменным атрибутом моей жизни. Противостоять Ляле было все равно, что сопротивляться цунами.
- Ты что не слышишь? — мощный голос подруги вытащил меня из раздумий. Больше всего я опасалась ее взрывного характера, который, при любом моем сопротивлении, неожиданно разражался грозой с, самыми что ни на есть, настоящими слезами и громоподобными причитаниями.
«Как будет, так и будет», - подумала я, и уже совершенно спокойно спросила:
- Когда надо быть?
- Ах, ты моя курочка! - радостно запричитала Ляля. - Сегодня! Неприменно сегодня!
- Но, сегодня... — вяло попыталась сопротивляться я.
- Никаких но! Ты что, не па-анимаешь? Приличная жертва сейчас такая же редка-астъ, как ха-арошая кефаль на а-адесском «Привозе»!
И совсем тихо добавила.
- От него ушла жена...
«Лучше бы она умерла», - неожиданно подумала я, и эта крамольная мысль развеселила меня. Впервые за все годы я так неожиданно среагировала на Лялино сватовство.
«Ну, ну! - подумала я. - Надо что-то с собой делать». Уверенная в своей внутренней красоте, я обворожительно улыбнулась своему жалкому, непричесанному отражению и стала раздеваться. Раздевшись до половины, я неожиданно поняла, что если я разденусь совсем, то все задуманное мероприятие рухнет. Романтичность настроения исчезла. Уже под душем, натирая докрасна свой безудержно размножающийся целлюлит, я напряженно представляла, как с каждым движением полотенца он исчезает. Так, во всяком случае, советовала мне Ляля, которая была собирательницей советов всякого рода.
Я даже могу сказать, что многие советы, приживались на мне как незыблемые традиции моего жизненного уклада. Это случалось не потому, что я была ленива по натуре, а потому, что Ляле было присуще врожденное чутье, которое помогало всем, кроме нее самой. Я любила эту большую взбалмошную женщину с ее суматошным характером и постоянным желанием, чтобы у всех все было хорошо. Мне казалось, что наше суррогатное время, напрочь избавило нас от людей, которым не присуща зависть и корысть. Ляля была именно такой. Она искренне отдавала все свое и, так же искренне, не спрашивая, забирала все чужое.
Этажом ниже что-то гремело, скрипело и перемежалось крепкими словами великого русского языка.
— О, привет, соседка! - на тусклом лице радостно блеснули глаза.
— Привет! Опять ключи потерял? - спросила я.
— Опять, — как-то обреченно выдохнул воздух из тощей груди сосед. Когда-то образованный, талантливый человек, с размноженной в наше время специальностью - стоматолог, он обладал совершенно нелепым эпохальным именем Авангард. Пережив большую личную трагедию и потеряв всех близких, он пристрастился к спиртному. После перенесенных стрессов у него открылся дар предвидения, за что окружающие называли его сокращенно Ванга.
— Что, уговорила тебя таки Лялька? - неожиданно для меня сказал он. — Не твоё это.
И хитро улыбнувшись, прошептал:
— Твоё оно ещё только зарождается. А можно я через твой балкон по трубе, а?
Я никогда не разрешала ему попадать в свою квартиру таким образом, и зная это, он намерено тянул время и просяще заглядывал в глаза.
— А хочешь, скажу, когда твоё будет?
Я вытащила деньги и на ходу всунула ему в руку:
- Не хочу. Ты бы поесть купил...
Звук визжащей пружины защемил его притихшую фразу:
-Жди Рождества... Рождества-а...
- Вот еще, - подумала я и шагнула на раскалённый асфальт.
2
Фраза скорректировала моё настроение, и я с удовольствием вылавливала своё улыбающееся отражение в плывущих мимо витринах. Показалось, что знакомый манекен, понимающе подмигнул мне.
Ляля жила в большом старинном доме с выходящими окнами на Патриарший пруд.
- Сподобил же Господь жить в таком святом месте, всё грехов меньше - часто повторяла она. - Вот выпровожу кавалера, выложу грудь на подоконник и мысленно — бултых все грехи в пруд. Вода, она ведь все грехи на себя берёт.
А потом виновато добавляла:
- Может поэтому лебеди здесь такие печальные...Грешница я великая.
Ляля была верующим человеком, но грешила и каялась одинаково неистово. Из церкви она выходила счастливой и умиротворённой. Это состояние длилось до момента, когда в оконном проёме своей квартиры, она снова могла видеть вечно влюбленных лебедей.
Опечаленная Ляля подходила к одному из ее зеркал, в котором ее отражение заканчивалось уютной ложбинкой на груди, максимально вытягивала укороченную годами шею, и, застыв на несколько секунд, игриво водила глазами вправо-влево. Затем, с несвойственной ей грацией, перемещалась к следующему, в котором отражалась только её грудь... В этом зеркале её не могла затмить даже сама Памелла Андерсон. Здесь Ляля задерживалась подольше, вздыхала, после чего начинала на чём свет стоит чернить мужской род, неспособный ценить женскую красоту. Как-то я спросила, зачем ей эти странные четыре зеркала, на что очень серьезно Ляля ответила:
- Милочка, поживёшь с моё — поймешь, что части тела конкурируют друг с другом и искажают действительность. Мужчина, он ведь тоже не всем телом сразу владеет, а частями... Дальше наступала многозначительная пауза, против которой аргументов не могло быть.
Не знаю почему, но всякий раз минуя пруд, я тоже поддаюсь таинственной грусти лебединой любви. Я не люблю гулять там, узнавая себя в многочисленных скулыпурных персонажах И.Крылова, которые так не вяжутся с этими птицами и их незыблемым укладом.
Дверь открыла Ляля, и я сразу упала на её необъятную грудь, на которой висело невообразимое количество бусин.
— Шикарно выглядишь, даже жалко отдавать, - сказала она со вздохом. Затем свела в пучок нарисованные бровки и выдохнула:
- Он здесь. Быстренько наполни глаза призывом, - едва прошептала она.
— Вениамин Петрович, — встрепенувшись, защебетала Ляля голосом, явно противоречащим её массе, - встречайте!
Меня всегда безумно развлекало умение Ляли наполнять глаза призывом. Она внимательно вглядывалась в своё отражение, затем делала глубокий вдох, выпучивала глаза до схожести с лягушкой, на которую наехала телега, и шумно выдыхая воздух, увлажняла их слезой собственного умиления.
Пока Ляля спасала фирменный пирог, из комнаты выплыл маленький человечек. Короткие ручки и ножки никак не совмещались с размерами его головы. Большая, сидящая на крепкой шее и лишенная всякой растительности, голова занимала всё коридорное пространство. Но глаза: большие, обрамленные длинными ресницами... Они нежили, ласкали и обволакивали гипнотической дымкой. Вениамин Петрович внимательно посмотрел на меня, помог снять пальто и, опустившись на колено, помог снять туфли... От этого жеста стало как-то тепло и доверительно.
- Аврора, - почему-то сказала я и протянула руку.
Вениамин Петрович галантно приподнял плечо, давая мне
возможность взять его под руку. Сватовство началось.
Лялин рай был заполнен диванчиками, тахтушечками, подушечками, рюшечками и многочисленными безделушками, по которым можно было проследить всю развивающуюся промышленность бывшего Советского Союза. На центральной стене висела старинная, инкрустированная перламутром, гитара, которую Ляля купила на «блошином рынке», и на которой никто не играл со времени покупки.
- Продай. Зачем она тебе? - как-то неосторожно сказала я Ляле, лицо которой внезапно обрело решительное упорство. Это случалась тогда, когда она вспоминала о своём благородном происхождении, мгновенно менявшем весь её облик.
- Ни за что! — чётко разделяя слоги, произнесла она. — В каждом прыличном доме должен быть музыкальный инструмэнт. Эта гитара - ма-алчащие струны моей души...
Фраза скорректировала моё настроение, и я с удовольствием вылавливала своё улыбающееся отражение в плывущих мимо витринах. Показалось, что знакомый манекен, понимающе подмигнул мне.
Ляля жила в большом старинном доме с выходящими окнами на Патриарший пруд.
- Сподобил же Господь жить в таком святом месте, всё грехов меньше - часто повторяла она. - Вот выпровожу кавалера, выложу грудь на подоконник и мысленно — бултых все грехи в пруд. Вода, она ведь все грехи на себя берёт.
А потом виновато добавляла:
- Может поэтому лебеди здесь такие печальные...Грешница я великая.
Ляля была верующим человеком, но грешила и каялась одинаково неистово. Из церкви она выходила счастливой и умиротворённой. Это состояние длилось до момента, когда в оконном проёме своей квартиры, она снова могла видеть вечно влюбленных лебедей.
Опечаленная Ляля подходила к одному из ее зеркал, в котором ее отражение заканчивалось уютной ложбинкой на груди, максимально вытягивала укороченную годами шею, и, застыв на несколько секунд, игриво водила глазами вправо-влево. Затем, с несвойственной ей грацией, перемещалась к следующему, в котором отражалась только её грудь... В этом зеркале её не могла затмить даже сама Памелла Андерсон. Здесь Ляля задерживалась подольше, вздыхала, после чего начинала на чём свет стоит чернить мужской род, неспособный ценить женскую красоту. Как-то я спросила, зачем ей эти странные четыре зеркала, на что очень серьезно Ляля ответила:
- Милочка, поживёшь с моё — поймешь, что части тела конкурируют друг с другом и искажают действительность. Мужчина, он ведь тоже не всем телом сразу владеет, а частями... Дальше наступала многозначительная пауза, против которой аргументов не могло быть.
Не знаю почему, но всякий раз минуя пруд, я тоже поддаюсь таинственной грусти лебединой любви. Я не люблю гулять там, узнавая себя в многочисленных скулыпурных персонажах И.Крылова, которые так не вяжутся с этими птицами и их незыблемым укладом.
Дверь открыла Ляля, и я сразу упала на её необъятную грудь, на которой висело невообразимое количество бусин.
— Шикарно выглядишь, даже жалко отдавать, - сказала она со вздохом. Затем свела в пучок нарисованные бровки и выдохнула:
- Он здесь. Быстренько наполни глаза призывом, - едва прошептала она.
— Вениамин Петрович, — встрепенувшись, защебетала Ляля голосом, явно противоречащим её массе, - встречайте!
Меня всегда безумно развлекало умение Ляли наполнять глаза призывом. Она внимательно вглядывалась в своё отражение, затем делала глубокий вдох, выпучивала глаза до схожести с лягушкой, на которую наехала телега, и шумно выдыхая воздух, увлажняла их слезой собственного умиления.
Пока Ляля спасала фирменный пирог, из комнаты выплыл маленький человечек. Короткие ручки и ножки никак не совмещались с размерами его головы. Большая, сидящая на крепкой шее и лишенная всякой растительности, голова занимала всё коридорное пространство. Но глаза: большие, обрамленные длинными ресницами... Они нежили, ласкали и обволакивали гипнотической дымкой. Вениамин Петрович внимательно посмотрел на меня, помог снять пальто и, опустившись на колено, помог снять туфли... От этого жеста стало как-то тепло и доверительно.
- Аврора, - почему-то сказала я и протянула руку.
Вениамин Петрович галантно приподнял плечо, давая мне
возможность взять его под руку. Сватовство началось.
Лялин рай был заполнен диванчиками, тахтушечками, подушечками, рюшечками и многочисленными безделушками, по которым можно было проследить всю развивающуюся промышленность бывшего Советского Союза. На центральной стене висела старинная, инкрустированная перламутром, гитара, которую Ляля купила на «блошином рынке», и на которой никто не играл со времени покупки.
- Продай. Зачем она тебе? - как-то неосторожно сказала я Ляле, лицо которой внезапно обрело решительное упорство. Это случалась тогда, когда она вспоминала о своём благородном происхождении, мгновенно менявшем весь её облик.
- Ни за что! — чётко разделяя слоги, произнесла она. — В каждом прыличном доме должен быть музыкальный инструмэнт. Эта гитара - ма-алчащие струны моей души...
[left]Единственной фундаментальной мебелью
