Вообще, надо знать, что ни один человек в своей судьбе не
является ее творцом, хотя иллюзорная энергия Бога именно в этом утверждает его,
дабы путь имел в себе борьбу и этим казался естественным и позволял человеку
погружаться в материальный мир полностью и проигрывать в нем игры и роли до
конца с максимальной отдачей и проявлением себя, поднимая нагара все свои
качества, как есть. На самом деле, это знание является совершенным, духовным,
как и тайным. И много найдется тех, кто не пожелает признать себя ведомыми в
судьбе, но неизменно ее вершащими. О таких людях можно сказать, что их
духовный, да и материальный опыт еще не дал им более истинных пониманий. Но у
каждого свое время, свои причины увидеть через свои качества и повороты судьбы,
что отнюдь не он причина всему в своей судьбе.
Только Один Бог многими незримыми путями в круговороте сансары
непонятливого делает разумным, а разумного делает непонятливым, дабы принизить
эго и этим открыть новые врата, чтобы
познать мир и проявить себя, как и извлечь, и с этой стороны и с той стороны, из
богатого и бедного существования, успешного и безуспешного, прославленного и гонимого,
талантливого и бездарного…, открывает и
закрывает двери любовных отношений, ибо и они имеют возможность утомлять и
проявлять себя однобоко и ущербно для развития человека, и не позволяет в них
войти до поры, рисуя умом человеку свои причины, дает каждому встречи
незабываемые и то, что обязано уйти из памяти навсегда, расслабляет человека,
догмы заменяет позволением и новыми установками, как и человеческими законами, увлекает в новые
отношения или их запрещает.
Я оказалась в условиях, благоприятных мне до поры, в тех
условиях, что экзамены были сданы, и мое
место в судьбе было зарезервировано в общежитии Горьковского университета, но
ни с тем, чтобы остаться, но с тем, чтобы именно отсюда начать или, лучше
сказать, продолжить свой быстрый, но много охватывающий вояж по жизни, дабы в
короткие сроки ликвидировать свое абсолютное непонимание жизни и несколько
излечиться от чувства своей уникальности и неповторимости или к этому
относиться разумно, а также с тем, чтобы, наконец, к зрелым годам увидеть многоликость человека в
процессе его материального и духовного развития, ибо каждый есть великое творение
Бога, долгий Божественный труд, и каждый – личность, имеющая много, очень много
и достоинств и недостатков. Поэтому, в поисках этого прозрения, постепенно, шаг
за шагом, это продолжение (учеба в университете) начинало готовиться еще в
Кировабаде и уготавливать мне едва видимые и различаемые мной свои причины и
следствия, которые и открывали мне глаза в мир с болью и многими размышлениями.
Вообще, Бог дает все
видимое и происходящее с человеком с материальной точки зрения логично и последовательно, с тем, чтобы
человек, чтобы другие по этим надводным причинам могли себе и другим дать
оценку, как мыслящие существа, и сказать, что произошло то или это по той или
этой причине, хотя у Бога все происходящее имеет корни глубоко подводные,
невидимые, непостижимые материальным
опытом и порою едва обозримые только издалека или начинают осознаваться и
проявляться, как качества и убеждения, только к концу жизни или в новом
рождении ставя человека перед фактом, что он таков. А почему? Сокрыто, ибо это
уже или неважно или невозможно знать
пока или никогда. И так на каждого.
А потому следует знать, что все, что ни происходит, выше сил и желаний человека, что его почти
невозможно осудить в его невежестве (ибо материальный мир – мир невежественных,
только идущих по пути духовного развития и
постижения совершенных знаний), ибо он, человек, уподобляется щепке
в пучине несущихся вод реки судьбы,
имеющей на него свои планы. И непонимания, и прозрения, и сомнения, и выводы, и
новые устремления, и встречи, все связи, все зависимости, все чувства,
переживания, все мыслительные процессы, убеждения, события, ситуации и пр. –
все это работа Бога над человеком изнутри и извне, чтобы так расставить
обстоятельства, чтобы все другие двери оказались закрытыми, кроме одной двери,
в которую живое существо, ведомое своими качествами и пониманиями, втягивается
однозначно, не умея и не смея возразить, разве что констатировать, что это с
ним происходит, винить или хвалить себя, ибо, ну, кого еще можно увидеть
причиной? Невежество не видит за всем стоящего Бога.
Но на самом деле в неуспехах, которых зачастую пруд пруди, следует
винить только свое несовершенство, выражающееся в материальных качествах человека, в его
привязанностях и вечных устремлениях к некой высоте, которую, будучи в
невежестве, путает с материальными
благами, материальными знаниями, с
материальными наслаждениями и что Бог дает успешно преодолеть, леча именно
этими устремлениями, давая погрязание в них надолго и разными путями, как и с
разными и порой не лучшими последствиями, ибо Бог ставит Своею целью, прежде
всего, развитие души, а не материальные амбиции, хотя и они играют роль маяка,
хотя достаточно иллюзорного.
Вот так и со мной начинало происходить долгое мыслительное
брожение, как побочный продукт моего долгого маяка, которым были мои
устремление к науке и предчувствие своей некоей избранности, замыкаясь во
мне на большой внутренней
неудовлетворенности по самому ближайшему и кажется плачевному результату, т.е.
на абсолютном чувстве своего несовершенства; и на этом фоне любые встречи и события были для меня не опасны, ибо ум не желал на
них серьезно сосредоточиться, имея и свои основания так думать, исходя из моих
возможностей и целей, но и не отказываясь от навязчивой действительности,
которая казалась не крылом судьбы, а случайным, поверхностным, приходящим, что
ум сметал и говорил: «Не твое, претерпи...» - и давал указания душе не
сосредотачиваться и хранить себя от лишнего, ибо главным стержнем была наука, и
по ее стопам желалось идти.
Мне хочется рассказать эту давно минувшую маленькую историю, ибо
есть в ней и трогательность, и чистота, и, может быть, то, чем нужно дорожить, ибо более ничего
подобного в моей жизни не было. Медитируя на свои страдания много позже, я часто обращала свой внутренний взор к этому
образу и мне становилось легче. Когда внутренняя неудовлетворенность в ходе моего
обучения и непонимания доходила до отметки страдания, я брала деньги и шла в
столовую в двух шагах от нашего общежития, поднималась на второй этаж, брала поднос…
Чаще всего я брала одну котлету без гарнира, два кусочка хлеба и чай,
садилась за одинокий столик и очень
медленно начинала есть, более погруженная в размышления о своем студенческом
бытии, ища умом хоть какие-то двери, давая себе изнутри указания, которые чаще
всего сводились к тому, чтобы снова собрать свои книги и пойти в читальный зал
главного корпуса университета, который работал допоздна, или взять у кого-либо
лекции и переписать или решить все же задачи по матанализу или высшей алгебре.
Все это планировалось вновь и вновь и другого направления мысли мои не знали.
Так рассуждая, полностью погруженная в себя, едва пережевывая
котлету, я не заметила, как к моему
столику кто-то подошел. «Можно я здесь присяду?» - вопрос не сразу дошел до меня. Я недоуменно
посмотрела на молодого человека, не совсем понимая вопрос. Вокруг пустовало
достаточно столов, да и за мой стол кто бы не позволил сесть, если так удобней,
да и я меньше всего истолковала бы это как-то в свою пользу, ибо никогда на
свой счет не принимала отношения ребят к себе истинными и себя сколько-нибудь
готовой серьезно ответить на любые знаки внимания. Это был щупленький, не
высокого роста молодой человек, брюнет с слегка вьющимися волосами, в черном
костюмчике, с, может, чуть коротковатыми брюками. У него было странноватое, но
очень добродушное, приветливое, несколько взрослое для меня лицо уже зрелого мужчины. Один глаз был как бы с приопущенным
веком или полностью не открывался, черные маленькие усики и какой-то гладкий,
по-девичьи закругленный подбородок. В лице
была непривычная, но четко выраженная добродетель, взгляд глубокий и
чуть грустный, но глаз придавал ему доступность, мягкость, добродушие в
выражении, что обеспечивало легкость обращения к нему и имел в себе что-то
веселое, подмигивающее, хотя в редкие
минуты можно было видеть его серьезность и задумчивость, как и внутреннюю
сосредоточенность, что уже виделось потом и так осталось в моей памяти
навсегда.
В его речи легко улавливалась почтительность и интеллигентность,
а весь образ вызывал чувство недосягаемого
совершенства, который снизошел.
- Вы знаете, почему я к вам подошел? – спросил он с удивительно
доброжелательной и настойчивой улыбкой и продолжил, не давая времени на
осмысленный ответ, - Вы очень интеллигентно кушаете. Я за вами давно наблюдаю…
Здесь мне припомнилось, что этот молодой человек достаточно
часто встречается и в общежитии и в университете, и на территории университета. Он вечно куда-то
спешит с какой-то бандурой за плечами. Эдакий внушительный черный ящик на
ремнях за плечом, вечно торопящийся, везде как бы мелькающий, в своих узеньких
коротковатых брючках и черными, как буравчики, глазами на взрословатом худощавом бледном лице, странно сохранившем какую-то детскую
обаятельность. Никогда не могла подумать, что однажды он будет ближе ко мне по
своему как бы одухотворенному и значимому образу, чем виделся тогда, когда
мелькал где-то в коридорах, обстоятельный и отрешенный.
- Так едят, - продолжал он – только аристократы. У вас, видимо,
очень хорошее воспитание. Вы, наверно, играете на музыкальном инструменте? Вы
знаете, я вас давно заприметил. Я знаю, в какой комнате вы живете, как вас
зовут? меня - Саша… Александр (Михайлович) Стенченко, -
представился он.
Он поставил тарелку на стол, отнес поднос, еще раз извинился и
сел напротив меня, без умолку что-то говоря, не давая возможности ни с чем ни
согласиться, ничто опровергнуть. Его излияния я приняла холоднова-то, еда моя
была уже съедена, я молча встала и ушла. Мне было не до него. Изящный в
разговоре, Александр привлекался всем, что было тонко, не на поверхности,
немногословно, хотя в словесности его Бог не обидел. Эти детали и слабые
подробности мне приоткрылись позже. Но легкая интуиция взрослого человека Волею
Бога ему указала на меня, сделав его моей долгой памятью, как источника
неиссякаемой чистоты, а меня для него – его непростым чувством, с которым ему
предстояло еще бороться.
Чуть позже Бог во мне обратил мое внимание на то, как я ем. Как
бы я ни была голодна, как бы пища ни казалась вкусной, я ела медленно,
беспристрастно, непременно с закрытым ртом, ибо так ела воспитательница в
детском саду, и мне это очень нравилось, поскольку это было красиво и тонко.
Вилку я держала ни как ложку, загребая ей, но дугою вверх, аккуратно накалывая
кусочки еды и мизинец был едва отведен в
сторону… Еда доставляла мне
удовлетворение своей неспешностью, и
процедура
