сама исходила отнюдь не по моему желанию, но как-то автоматически,
где каждое движение руки должно было быть легким и удобным. А как это выглядело
или могло быть истолковано – мне было не ведомо. Теперь, конечно, Волею и
откровением Бога я знаю, что мое рождение в очень богатой семье в одном из
прошлых воплощений сохранило те навыки, к которым я теперь тяготела
автоматически, и которые были для меня ныне естественны, как впрочем и многие
другие мои качества (как и для любого человека) легко были объяснимы и практиками
прошлых воплощений и нынешним рождением.
Так состоялось мое
знакомство с Александром Стенченко, студентом пятого курса биофака, которому
уже было внушительных с моих глаз двадцать пять лет на фоне моих пока
семнадцати. Когда я вспоминаю об
Александре, то и теперь испытываю маленькую, но не прекращающуюся радость от
того, что он был в моей жизни.
Мимолетному знакомству в столовой в обстоятельствах обыденных я
не придала значения, ибо мне на тот период было достаточно лишь малого, хотя бы
скользящего внимания, и далее стоял
запрет, который судьба никогда не смягчала, но действовала самовольно, меня не спросясь, выводя на другие судьбы и уводя прочь, не
задерживаясь, никому не давая на меня существенно влиять в плане ее перемены,
но в виде внутреннего акцента и долгой мысли.
Этот маленький скорее мужчина, ибо на парня во мне он никак не
тянул, частенько встречался мне на
территории университета. Теперь же, шла ли я на лекцию, возвращалась ли, он все чаще и чаще встречался на моем пути, и я легко, не строя на него планы, с ним
общалась, ибо он был такой человек, такой внешности, что обезоруживала непритязательностью, простотой,
расположенностью и всегда струящимся светом из глаз, как и светящейся улыбкой,
которой я бы, имея уже свой опыт, не придала бы значение, но тогда
привлекалась, как своеобразным
проявлением дружелюбия, которое хоть в такой мере, но едва скрашивало мою бестолковую
замкнутость, и за одно отмечала для себя, что есть люди, к которым я открыта
душой, пусть и не многословна, но с которыми я могу говорить хоть чуть-чуть и
неограниченно рада выслушивать.
Любой более, чем в меру затянувшийся разговор с человеком, к
которому сердце не расположилось, требовал, чтобы я отступила и удалилась, ибо
очень боялась мельчать в обыденной и пустой речи. Александр при встрече всегда воркующе и искренне
называл меня, теша мое самолюбие, Наташенькой, спрашивая, откуда я или куда, у него неожиданно для меня
в кармане оказывалась шоколадная конфета, от которой я категорически
отказывалась, боясь подавать хоть малейший повод, но и не смея ответить на его искренность, однако,
неизменно оставаясь к нему приветливой и
надеясь, что это временно и пройдет или будет в порядке вещей, никого не
отягощающих.
Для меня эти встречи были едва трогательны, но серьезно не
западали в душу, пока другие не начинали мне об этом говорить, этим
направляя мое сознание в эту почти
запретную зону, и время подтверждало, что здесь что-то не так, что его
намерения серьезны, и он настойчив. Но
продолжений более серьезных я никак не желала, ибо это был не он, не тот, кто
бы мне вдруг стал дорог или необходим, или кому бы я позволила запасть в мою
душу, как это получилось с Ромиком, ибо Волею Всевышнего я была озабочена
другим, и это другое во мне непрерывно
болело и уводило от того, чему, казалось, впереди достаточно времени и места,
но и к будущему душа это не привязывала никак, поскольку здесь виделся только
крах чуть ли ни самой себе, стоит мне оступиться, т.е. посмотреть в сторону
мужчины, вопреки цели.
Это была все та же моя учеба, где я билась, как головой об
стенку, ни на мгновение не зачеркивая себя, какими бы ни были неудачи, и ни на
мгновение не давая место сколько-нибудь серьезно любить и серьезным отношениям.
Билась я, желая скорого просветления в своих мозгах, ибо некуда было деть свою
самоуверенность, которая во мне стояла железным стержнем, по сути, билась с судьбой и Планом Бога на меня.
Делом моей жизни был труд и труд, который один мог мне открыть
нужные двери, а заходить во множество других я упорно не желала, но заглядывать
в силу своего любопытства могла, и то едва, ибо точно знала, что эти другие
двери отношений слишком втягивают в себя, но здесь еще может быть очень больно.
Другой моей болью было положение в группе, которое было ни на
руку моим планам идти вперед, ибо создавало ту среду, которая не благоприятна.
И не могла я никак пойти на более близкие отношения ни с кем, не могла
позволить себя любить, тем более ответить взаимностью, но выбирала нейтральное,
что казалось мне более устойчивым моим состоянием при наличии этих двух
проблем, ибо они легко также разоблачались, делали меня проблемной, и тогда я могла бы занять то место в понимании
другого, которое его бы отвело от меня, причинив мне боль и унизив меня, если
исходить из тех мерок, которыми в студенческой среде мерят.
Все это были мои незыблемые причины. У Бога же были причины
свои. Какая-то все же существующая во мне природная робость и ограниченность в
общении мешали через одно помочь другому, но заставляли вариться самой в себе,
где мой достаточно слабый статус в группе рассматривал мою кукольную
нарисованную внешность, как оболочку, за
которой можно было подозревать элементарную тупость, и в этом направлении
следовало себя доказывать.
Все эти мои проблемы все
же были для меня существенны и не давали места проявлению каких-либо чувств,
как и не позволяли им вообще зародиться и питаться моим внутренним настроем.
Однако, свои чувства Саша никак не скрывал, но проявлял неизменную
восторженность при любой нашей встрече и что становилось достоянием многих, ибо
общежитие есть вещь достаточно обозримая.
Хотела я или нет, но мне нежданные информаторы сообщали о нем
многие подробности, хотя он готов был утолить любое мое любопытство о себе.
Таким образом, из разных источников я узнала, что он лучший студент на биофаке, душа общества, что он занимается
активной научной деятельностью, что он к тому же фотокорреспондент университетской
многотиражки, работает на телевидении, что у него очень много поклонниц,
которые посчитали бы за честь удостоиться его серьезного внимания. Все это меня
почему-то более отталкивало, чем привлекало, но в плане просто дружеских
отношений мне было все-равно.
Саша же, будучи в своей эйфории, упорно приглашал меня в свою
фотолабораторию, расположенную на нашем этаже в правом крыле общежития, и
однажды я все-таки была им сюда
приведена, тем более, что она находилась на нашем этаже, о чем я даже не имела
представления ранее. Лаборатория состояла из двух смежных комнат, одна из
которых была вся завешана крупными
черно-белыми и цветными фотографиями и слайдами, а в шкафах на полках
громоздилось великое множество альбомов. Здесь также были разные фотоопараты,
стоял фотоаппарат на ножках и у окна между шкафом и окном торчала сложенная раскладушка. На стуле стоял
тот самый черный большой футляр, куда и
помещалась его фотооборудование, что он неизменно носил за плечом. Другая
комната была темная, и вход в нее всегда
был занавешен плотным черным материалом. Видимо, все таинства рождения фотографий там и свершались.
Саша был словоохотлив, очень энергично посвящал меня в свои
дела, во всех деталях и подробностях описывал мне природу каждой фотографии,
комментируя свои успехи, буквально упиваясь воспоминаниями и приключениями, которые
зафиксировал фотоаппарат, результатами, желая увидеть во мне столь же активное
проявление в этом плане, но это увлечение рождало во мне спокойную реакцию,
уважительные вопросы и слабое участие. Но Саша неустанно, не придавая значение
моей реакции, рассказывал о том, что объездил весь дальний восток, Камчатку,
полюбил долину гейзеров, привел в доказательство снимки, где стоит на фоне
бьющих из-под земли горячих источников, также другие фотографии, рассказывая
многие эпизоды из его поездок на Север, но никак не касался своих родителей и
своей родины. Александр был достаточно настойчив, желая как-то ближе сойтись со
мной, звал приходить сюда заниматься, и сам на этот период обещал удаляться или
заниматься своими делами и не мешать.
Александр прекрасно понимал важность учебы в университете, был
уникален в своем пристрастии к биологическим наукам, целеустремлен, шел на
красный диплом и желал видеть во мне
какое-то подобие себя в этом направлении, не зная, что мерит и меня теми же студенческими предвзятыми мерками, страстно желая увидеть во мне все же
успешность и стабильность, проблески ума
и интеллекта, и малые искорки слов моих вожделенно перемалывал и восторженно возвращал
мне в предвидении тех моих качеств,
которые я отнюдь еще не проявляла, но
которые он интуитивно предчувствовал и доверял в этом себе.
Его многословию, гостеприимству, культуре, интеллекту, казалось,
не было границ. Чувства он проявлял
столь неподдельно и искренне, что шаг за шагом, но входил в мое сердце,
но отзывался в нем не любовью, а благодарностью и печалью, ибо ответить
взаимностью я не могла.
Своим пристрастием к природе и путешествиям, своей подвижностью
и устремленностью он напоминал мне моего отца в минуты благостного
расслабления, а потому был мне дороже, но ни на столько, чтобы ответить, и по этой же причине.
Но как ошибочно было бы довериться словам этого молодого
человека, ибо слишком слащавые слова настораживали и мое неискушенное
понимание, да и не мог он быть тем, кто готов был бы разделить со мной мои
личные печали, да и доверить их кому-либо на тот момент было почти не вероятно,
ну, разве что такому же человеку, как я, или абсолютно непривязанному к человеческим
меркам.
Ибо любовь в чистом виде начинает однажды мыслить и чаще всего
не в пользу обожаемого предмета, ибо никуда не деться от многих других мнений,
как и от указаний все видящего беспокойного ума, открывающих тебе глаза и
сердце, порою не любящих и малейшего изъяна.
Это, по сути, они делают
правильно, когда и этому подходит свой час,
но, увы, подтверждают зыбкость чувств и желаний, в который раз
доказывая, что все на Земле не вечно. Но своей невечностью и созидает качества
великие. Но это уже из несколько другой оперетты.
Все во мне относительно Саши укладывалось пока просто в интуицию,
имеющую свои основания, которая на все его ухаживания мне говорила: нет, нет и
нет. Частенько в его фотолабораторию приходили его сокурсники или
стайками залетали девушки из его группы, и он становился эпицентром разговора,
становясь деловитым, ответственным или
непринужденно болтая, нет-нет, да и поглядывая на меня. Далее, когда все
расходились, он в который раз начинал пытать меня, отчего я взгрустнула или ни
приревновала ли я его к кому-либо, не почувствовала ли я в себе что-то к нему,
стараясь все время понять или выпытать мои чувства, находясь в постоянной
больной зависимости от моего отношения к нему.
На
