18.МОЯ ЖИЗНЬ. ЧАСТЬ 9. АЛЕКСАНДР.

желала оказаться в ее
тисках вполне реальных и неумолимых, бьющих наотмашь  ту идею, ради которой и дышишь.

 

 

Что за несчастная любовь была, могла быть у меня в прошлом
рождении, чтобы теперь я так панически ее боялась и не подпускала к себе? Бог
знает. Но опыт, не рожденный именно в этой жизни, уводил меня от чувств,
проявленных ко мне, и чувств, которые во мне рождались.

 

На самом деле, я никогда не познала ту любовь, которую ждет
каждый. Но любовь к моим детям, родителям и Богу – мое незыблемое чувство, а к
мужу – высокое уважение, и не более. Так было отведено мне лично Богом и это не
показатель для других, ибо Бог умеет дарить это чувство мужчине и женщине во
всех его проявлениях и полноте, тем любовь обогащая, развивая, дополняя,
украшая, и своим путем извлекая из нее великолепные человеческие качества,
которым нет цены, которые важнее всех слащавых и гладких отношений, которые
движут человека и человечество, по сути, только к  Богу и открывают двери каждому к рождению
самого себя через рождение своих детей.

 

 

 

 

Нет цены этой великой созидающей энергии Бога, но начинающему
размышлять человеку, как и глубоко религиозному, любовь видится в другой своей
ипостаси, имеет другое направление, всепрощающее и к каждому и никак не облачается
только в интимные отношения, видя в ней вершину всех чувств и отношений.

 

 

 Саша в плане чувств и
любовных переживаний был более счастливый, чем я,  человек, ибо мог позволить себе любить, как и
отдаваться этому чувству, пусть со своей болью, поскольку считал себя
вершителем своей судьбы и все остальное в круг него, заканчивал университет,
строил планы, ибо мысль устремлялась к будущему, и там уже было место семье и
всему, что из этого следует.  Но почти
осечка со мной его озадачила, и он шел на штурм или чуть ли ни выпрашивая
любовь, едва разделяя, где любовь, а где азарт или ущемленное чувство
собственного достоинства. Может быть, это было и так.

 

 

А между тем началась сессия и Александр Александрович Мальцев,
как и обещал, завалил полгруппы первого курса, включая меня, к чему добавилась
задолженность по высшей алгебре, причем такая нелепая…  Я буквально отчеканила теорию, но задачу, увы,
не решила. Отаукивалось то, что я пропускала пары. И с большим сожалением,
предложив мне ряд других заданий, преподаватель по высшей алгебре поставил мне
неуд, предварительно дав мне ряд других задач, с которыми я также не справилась,
и сказал, что без практики не поставит мне и тройку, хотя по теории был готов
поставить и отлично. Какими бы объяснениями не сопровождалась моя двойка, мне
стало понятно, что я осталась без стипендии, с двумя хвостами, которые так
долго предчувствовала, и с родительскими деньгами, которых теперь было совсем
не много, а родители полагали, исходя из моих писем, что до конца учебного года
вполне хватит.

 

Александр  на каникулах
засобирался уезжать и предложил мне на время его отъезда воспользоваться
ключами от фотолаборатории, на случай, если мне захочется уединиться от всех и
заниматься, поскольку никуда уезжать я не собиралась. Несомненно, о моих
плачевных делах он и не подозревал, я же решила воспользоваться этой
возможностью уединяться, чтобы позаниматься.

 

 

Скоро Саша уехал,  и почти
каждый день я получала от него столь великолепные письма, что не хватит никаких
слов, чтобы передать их искренность, нежность, ранимость, обаятельность и
тонкость души, которая на самом деле была очень больна своими чувствами.
Никогда, сколько я ни жила далее, никто не слал мне такую россыпь неземных чувств
и ожиданий. Никто не облекал мысли в такой трепет и самоизничтожение ради  другого, никто так  ни жил своей мечтой и надеждой, связанной со
мной.

 

Письма приходили постоянно, иногда по два в день, написанные
мелким красивым почерком. Меня Саша не обязал писать ответ, а потому вся моя
обязанность была читать и понимать, как и запоминать то, чем судьба одарила
меня на мгновение, ставшее долгой моей памятью с чувством неисчерпаемой
благодарности за то, что он был в моей жизни.

 

 

Все письма были уничтожены мной, ибо воздыхать над прошлым смолоду
было не моей стезей. Много великолепных посланий многих людей, воистину ценных
духовностью и чистотой, уничтожались мной всегда, ибо реальная сегодняшняя
жизнь перекрывала прошлые отношения, хоть и никогда не зачеркивала их, но
доверяла всецело своей памяти, которая все напомнит в лучшем виде в свое время.
Вот и теперь, память из всех писем напоминает мне только одну строчку из всех.
Одно письмо пришло сплошь  как залитое
мелким дождем и строчка эта была: «…И я теперь слезы сушу над пламенем
костра…».  И в этом он был весь. Такова
была его мягкая, впечатлительная, а может быть успевшая настрадаться в жизни
натура, ибо играть в чувства… Но для чего? Он брал этот нектар любви изнутри по
Воле Бога и так им в себе распоряжался, беспомощно и доверчиво, позволяя себе
полностью привлечься им и жить им, легко поддаваясь этим Божественным энергиям,
которые не всегда предназначены для сильных людей, которые могут их приостанавливать
или оценивать или отказываться от них, или извлекать…

 

Не зная меня, он скорей всего идеализировал мой образ, и это
было для меня прозрачно, чуть больно и не вовремя. Читая, я не верила своим
глазам, его словам, даже если они были самые искренние, ибо он был под влиянием,
как я понимала, временных чувств, и выздоровление должно было быть однозначно,
начиная с дня, когда разумная, трезвая 
мысль охладила бы  хоть одну мысль
в мою пользу. И тогда б, как по цепочке, все чувства его водворились во круги
своя, ибо не я была ему предназначена.

 

 

Когда Саша приехал, я сидела в его фотолаборатории и читала свой
матанализ. Дверь открылась – и он стоял на пороге, удивленный и  уставший. «Наташенька…» - он шагнул ко мне и,
не зная, как я это восприму, поцеловал меня в щеку, коснувшись меня своим
холодным с мороза чуть колючим лицом. Этого не должно было быть. Я, как могла,
держала между нами расстояние. Я не желала ему давать надежду, ибо он и сам эту
надежду вырастил в себе до слишком необъятных размеров. Я почти оттолкнула его
протянутую руку и буквально вылетела из комнаты. Я не могла себя сдержать, я не
могла учесть его чувства, я не могла и запретить ему. Он в одном лице был для
меня магнит с двумя полюсами. Я хотела существовать не приближаясь, чтобы не
приблизиться совсем, я хотела не удаляться, чтобы не быть отторженной совсем.
Но судьба не позволяла мне быть в таком подвешенном состоянии и требовала туда
или оттуда. Я ушла, чтобы этот вопрос решался не мной. И он решался не мной.

 

Отношения с Сашей не прервались, он не позволил, но неизменно
был мне рад. Чувства, которые я своим поведением пыталась остудить, не только
жили в нем и вели его, но и никак не сдавались, а, напротив, черпали себе силы
из минутных встреч и требовали новых. Он буквально из окна
фотолаборатории,  где был хорошо обозрим
вход в общежитие, подкарауливал меня и пока я поднималась по лестнице, он уже
несся мне на встречу только для того, чтобы переброситься со мною несколькими
словами, чтобы протянуть мне сжатую в руке конфетку, чтобы как-то неуверенно,
но все-таки спросить, не приду ли я сегодня в лабораторию или, не желаю ли я с
ним прогуляться, на что я уклончиво говорила, что занята, что у меня свои дела
и, по сути, не врала, однако чувствовала, что начинаю его просто игнорировать и
рада бы и избегать. Но что-то трогательное в нем удерживало и обращало к нему и
без того мое озябшее сердце от моих растущих, как грибы, проблем. Чтобы как-то
объяснить ему свое к нему отношение, дать понять, как все во мне укладывается и
во что выливается, я написала ему стихотворение, которое частично, насколько
помню, здесь и приведу, поскольку оно более всего отражает то мое состояние
семнадцатилетней девочки, я писала: «Мой лучший, верный,  добрый друг, мне тягостно твое признанье,
любви нежданной излиянье вотще обрушилося вдруг. Пойми меня, недуг любовный…
мной овладеть он не успел, отчаянный порыв твой болью мне раны свежие задел. Ты
любишь, милый, но не вправе тебя любимым называть. Я о другом молю, страдая.
Увы, тех губ не целовать…». Ни о ком я не молила и ни с кем целоваться не
мечтала. Но так повел стих, и я не возражала, да и видела в этом причину
устраниться от меня  не очень болезненно.


 

Когда Саша пришел в мою комнату очередной раз, он увидел, как мы
с девчонками разбираем шахматную партию. Увидев меня за шахматной доской,
обсуждающей ситуацию, он засветился так, как никогда. Видимо,  и он был любитель интеллекта и прибавил мне
столько бонусов своим видом, что не очень-то хотелось его охлаждать своим
стихо. Не охладила, ибо и этот дар, пусть в такой форме и с такой информацией
ему понравился, и с того времени диапазон наших разговоров значительно
расширился и углубился, хотя идти на сближение он уже опасался и выдерживал
дистанцию, ожидая своего часа. Но, увы. Если бы все были столь терпеливы.

 

 

Саша умел восторгаться мной. Он как-будто искал повод, чтобы
хоть что-то, но сказать особенно приятное. Он часто преувеличивал. Его
поведение иногда носило оттенок навязчивости, требования взаимности, уединения.
Я начинала его избегать, не встречаться с ним лишний раз или искала предлог
уйти. Он все понимал, он со всем неизменно соглашался, мои устремления в
читалку явно приветствовал и сам желал быть в моей жизни, но так, чтобы я
училась и становилась настоящей студенткой. Для меня же эта задача была трудно
выполнимой, и рассеянный ум мой никак не мог найти ту колею, начиная с которой
все пошло бы само собой. Но как бы я ни устранялась от Саши, я так явно  чувствовала его боль в себе, его страдания,
что не могла  стать резкой, отталкивающей,
но постоянно смягчалась и, как могла, объясняла себя и свои чувства, как они
были на самом деле. Я искренне хотела, желала, почти мечтала, чтобы он разлюбил
меня, увлекся другой, чтоб без боли вырвал меня из своего сердца, но уже из
своего сердца не могла вырвать тот свет, который вошел в меня и в лучах
которого я грелась даже будучи без него, который и должен был остаться навсегда
долгой памятью, омраченной, увы, моей же безответностью, ибо и от своей
безответности тоже страдаешь сколь угодно долго. Такова была моя дань тому, кто
не был мне предназначен, но в отличии от меня сразу в себе этого не
почувствовал и боролся за свои чувства, как мог. Многие парни в моей юности
проходили мимо меня чисто, красиво, трогательно ухаживая и отдалялись, и
никогда сердце не гналось вдогонку, но отпускало легко и навсегда. Много раз
мне говорил разум на разных жизненных перекрестках: « Не он… Нет… И этот –
нет…» и стена внутри неизменно подтверждала. Невидимая сила  упорно изнутри напоминала и настаивала на
моей избранности, чему я переставала верить, но отделаться от этого чувства
было невозможно, ибо оно жило независимо от моего ума и желания и придавало мне
силы борьбы, как только на горизонте появлялся еще один претендент, и Воля
судьбы тотчас уводила его, ибо все должно было произойти как у царей: не по
своей