Но вокзал вновь обогревал, кормил в кафетериях, давал
присесть, а то и прилечь на ночь. И так чередовались дни то в общежитии, то на
вокзале, но на работу я шла, как на работу, и только отмечала все нарастающую
усталость и слабость от недосыпания, от сна на полу в общежитии или на голой
пружине кровати, или, скрючившись, на сидении
на вокзале, контролируя себя и во сне, чтобы не украли мою сумочку, в которой
ничего не было, кроме самой скромной косметики, пропуска и небольших денег.
Иногда сон на вокзале был очень крепок, и я просыпалась в великом внутреннем смятении,
не понимая где я и что со мной. И вдруг осознавала себя в своей
действительности, и боль пронизывая все сознание, умоляла меня
хоть что-то предпринять. Я вновь и вновь направлялась в отдел кадров, я
буквально умоляла дать мне общежитие, я объясняла, что мне негде жить, но мне
уже говорили открытым текстом, что нет, не будет мне дана прописка, не будет и
общежития и делай, что хочешь.
Судьба бралась за меня
основательно. Несколько раз ткнувшись к директору и заму директора, я нашла,
что и так не могу решить свой вопрос, ибо двери реально были закрыты именно
тогда, когда я стучалась. «Ну, если очень хочешь, - сказали мне в отделе
кадров, - поезжай сама в общежитие и узнай, возьмут тебя или нет, пропишут или
нет…». Что делать. Я взяла адрес, узнала, как туда добраться и уже скоро ехала
в этом направлении на электричке, желая хоть что-то изменить. Несомненно,
общежитие было расположено далеко от Москвы.
Но люди так тоже работали и ездили. Но место, куда я приехала, больше
напоминало деревню с хилыми домиками, где не было ни широких улиц, ни больших
домов. С трудом я нашла и само общежитие, более похожее на одноэтажный широкий барак. Общежитие было более
неуютным, с огромным холлом в центре, где по краям как по кругу лепились,
прижатая одна к другой двери общежитских комнатушек. Изредка где-то сновали
девчонки, так и не давшие мне вразумительного ответа о своей администрации, ибо
здесь не было видно даже вахтера. Одиноко мыла полы уборщица, тоже оказавшаяся
немногословной и неприветливой. Просидев несколько часов в этом заведении, я
так и ушла не солонахлебавшись.
Здесь совсем недавно прошел
дождь, и приходилось петлять среди луж,
однако, то там, то здесь погрязая в местной грязи, до которой мне, по сути, уже
не было никакого дела. Я вновь ехала в Москву, ибо надо было поспеть к своей
второй смене. Оказавшись снова на вокзале, как дома, я решила присесть перед
работой, подумать и осмыслить увиденное. Но вдруг ко мне подошел милиционер. О
таких свиданиях я еще не знала. Первым делом он попросил у меня паспорт. Паспорт был в отделе кадров моего
предприятия, и так я, оказалась в отделении милиции. К милиции, как
к олицетворению власти и порядка, как к
основе нравственности и защиты человека, я всегда относилась с большим
уважением и внутренняя такое понимание не давало мне основания к предвзятости.
Я легко полагала, что нет ничего здесь
возмутительного, даже если они будут выяснять все о моей личности, доверяла им,
доверяла судьбе, ибо, ну, что можно было со мной сделать? Я вполне доброжелательно
пояснила свою ситуацию и вскоре строгая обращенная ко мне речь заменилась
благосклонной, как только было выяснено, что мой паспорт действительно в отделе
кадров. По пропуску на предприятие был сделан звонок, и молодой милиционер, уже
отпуская меня, спросил, как я думаю, почему он меня задержал. Да потому, что в
Москве было сухо, а на моей обуви была налеплена грязь. Что-то в этом его
насторожило. Мне еще некоторое время приходилось ночевать на вокзале и, проходя
мимо, он здоровался со мной, как со старой знакомой. Милиция этого вокзала уже
знала меня, не тревожила лишний раз, ибо с отдела кадров им было сказано, что
все в порядке.
Однако, в порядке у меня
ничего не было. В такой ситуации, время от времени заходя к девчонкам в Баумановское
общежитие и ночуя у них, я писала письма домой и Ромику, ибо у него были ко мне все те же интересы, и мое
перемещение в Москву он принял с
радостью, стал писать чаще, все еще связывая со мной свои надежды и никак не
желая жениться на обрученной им девушке, готовый сбежать от нее и надоевших родственников
хоть куда.
В одном из своих к нему
писем, смягчившись или расслабившись от долгих и изматывающих ситуаций, я
написала Роману, что мне приснилось, будто он приехал, открываю глаза – и…
никого. Этот сон действительно промелькнул для меня тяжелым видением, когда я
спала на вокзале, но я смягчила его и описала красочно, как неуловимое
обещание, как свое желание. И зачем надо было мне это писать?
Но, опять же, судьба, Сам
Бог, дает человеку вещи и поступки непредсказуемые, ибо Богу нужны причины и
основания, чтобы претворять Свой замысел, а человеку кажется, что причина – он
сам, как и его необдуманность и следование нежданно назревшему решению, которое,
порой, готов отменить, или представить
ошибкой. Но поезд судьбы трогается и из-за таких мелких и незначительных
событий, да так…
Короче, Роман получил мое
письмо. Рано утром, когда я спала у
девчонок в общежитии, раздался стук в дверь. Меня вызывали вниз. Приехал Роман.
Увидев меня, он радостно бросился навстречу, приговаривая, обращаясь к вахтерше,
которая, изумленно моргая, держала в
руках список: «А вы говорите, она здесь не проживает! Да, вот же она. Я не мог
ошибиться…». Увы, будучи не в курсе моих дел, он своим приездом теперь навсегда
закрывал дверь в это общежитие, открывая двери к вокзалам, аэропортам и еще…
домой. Рома приехал не один, но с другом, планируя для себя в Москве великие
вещи, рассчитавшись на работе, оставив невесту, мать, выписавшись и с тем,
чтобы здесь где-то устроиться на стройке, обосноваться и, собственно, жениться на мне. Он не мог
знать, что Бог и ему отвел небольшие мытарства, дабы угомонился и женился на
той, которая изначально ему была
намечена Богом.
Рома приехал в самый
неподходящий период. Я бы категорически не желала этой встречи, если бы можно
было, я бы даже не вышла, но неведомая сила привела меня переночевать в
общежитие именно к его приезду, именно она подняла и спустила на первый этаж и
предоставила все времени и обстоятельствам. Я должна была как-то выкручиваться,
но главное было сделано. Он был здесь и мой внутренний бунт и неготовность
должны были смягчиться и приукраситься словами, которые можно было бы принять
за истину.
Я пояснила Роме, что я учусь
в Баумановском училище, что сейчас мне надо ехать на занятия, что ему я не могу
обеспечить никакое жилье, ибо у нас строго, сам видит. Я также посоветовала ему
ждать меня на вокзале, объяснила, где, и рекомендовала это место, как место для
неплохой ночевки. Ну, что я могла ему еще предложить, как могла отменить его
замысел удивить и порадовать меня, если
он не предупредил о своем решении, если последовал на поводу своего иллюзорного
ума, представившего все более красочно, не имея простого понимания, что чудес
не бывает, тем более в Москве.
Так потянулись дни, где я
уходила на работу, а оттуда ехала на вокзал и там мы все втроем коротали ночь, или я уходила
якобы спать в свое общежитие, а сама ехала на другой вокзал, находила
себе местечко и, как могла, уже который
день спала полусидя, полулежа, едва растягивая деньги до зарплаты.
К неприятности сказать, к
приезду Ромы я вообще оставалась без денег, и ему приходилось подкармливать и меня и
глубоко задумываться о реальности своего предприятия. Нам в таких условиях не
было до любви, до особого проявления чувств, он оказался в условиях жалких, даже не пытался найти работу, деньги уходили,
и ничего из своего приезда он не мог
извлечь. Но одно событие его окончательно добило.
Однажды, когда мы на вокзале
в очередной раз расположились спать, и он лежал, положив мне голову на колени,
к нам подошла группа милиционеров и попросили пройти с ними. Это была все та же
знакомая мне милиция. Но на этот раз допрос ожидался с пристрастием.
Допрашивали порознь. Как говорится, не дав нам опомниться. Как долго мы друг
друга знаем, из какого города, кто где учится, что закончил, с какой целью…
Отсюда сделали снова вывод, что мы для общества не опасные, что свела нас
любовь, но я узнала, что он собирается на мне женится, а он узнал, что я нигде
не учусь, но работаю. Милиция сказала ему то, что знала, что не смела сказать я,
и этим его окончательно определила.
Неделя хороших мытарств по Москве
достаточно отрезвила его, и в
один из дней он сказал, что деньги его истекают, и он вынужден вновь уезжать в
Кировабад. Накануне отлета у меня была зарплата. Накупив продукты им на дорогу, я проводила Романа с другом в
аэропорт и с облегчением вздохнула, когда самолет скрылся из виду. Я оставалась
в Москве при своих убогих интересах, не печалясь за мнение Ромы, свободная, как
птичка, и решила сменить свое пристанище на проживание в аэропорту, ибо здесь
еще не примелькалась, и местные бомжи, как я пригляделась, не очень-то были
обеспокоены здешней милицией и могли спать не скрючившись на деревянном
сидении, но растянув ноги на мягких скамейках или полулежа на достаточно
удобных креслах, где так же был предоставлен и телевизор и все другие службы.
Хочет или не хочет человек,
но в подобных условиях должен думать и об удобстве для своего тела, ибо и оно
может уставать и мешать делать все остальные дела. К тому же, здесь было более
культурно, тепло. К этому времени уже значительно похолодало, дело шло к
ноябрьским праздникам, в воздухе к ночи чувствовался морозец. Но как
перезимовать, и как вообще жить дальше было для меня вопрос вопросов. Оба мои
чемодана теперь прописались в камере хранения, и я ходила в одном и том же.
На работе как-будто не
замечали ни мой вид, не мою
неухоженность. Лишившись общежития, я
лишилась и душа, и теперь страдала от
своей грязи, непостиранности, хотя по-прежнему делала укладки в парикмахерской,
мыла там голову и хоть как-то пыталась себя поддержать. Работу я выполняла
несложную, в основном обеспечивала швей всем необходимым, писала какие-то
бумаги, отчеты, что-то заказывала, за чем-то следила… После работы устремлялась в метро, ехала в аэропорт, что-то ела,
усаживалась смотреть телевизор, да так в сидении и засыпала до утра, не снимая
пальто и с тяжелыми веками вновь устремлялась на работу, иной раз едва волоча
ноги от гнетущей и продолжительной усталости, в которой некому было
пожаловаться, которая, казалось, никогда не пройдет, ибо это было очень
непросто так жить.
На самом деле, я была глубоко
измотана, и внутренний мир был миром
отторженным от нормального человеческого существования. Безысходность была
очевидна. Все двери казались закрытыми. Вместе с девчонками после второй смены
заходя в метро, я видела, как некоторых уже поджидали родные и провожали домой,
я же по темноте ехала не в теплую квартиру, но туда, где никто не мог ждать. И
что дальше?
Когда так долго живешь в
аэропорту или на вокзале, а я уже жила по этим общественным местам месяца полтора-два,
то становишься по неволе
