Кто скажет, день теперь, или ночь…
Всегда горит свет.
***
В этот час в баре никого еще не было, не считая господина за столиком в углу, который пил абсент и что-то писал в блокноте. Белокурый и тщедушный, с зализанною на бок челкой, с острым носом и тревожными глазками, господин этот был и не господин даже, а так - господинчик.
Я-то здесь завсегдатай и каждый меня знает, и я знаю каждого, а только господинчика этого видел впервые. Наверное, он и был здесь впервые.
Я отхлебнул из своего бокала, и в ожидании других завсегдатаев стал фантазировать.
Я часто так делаю, чтобы скоротать время: бывает, целую биографию придумаю какому-нибудь незнакомцу, пока тот сидит себе спокойно в сторонке: кто он, откуда, и кто его жена, и что он сделал и, бывает, до того замечтаюсь, что уже готов и обнять его, как старого друга, а может, и напротив, заявить ему прямо в лицо, что он – подлец, и знать я его не желаю.
Наверное, он тщедушен не только физически, - думал я, украдкой поглядывая на господинчика. - Он долго мучился этим и однажды совершил нечто, что до сих пор является ему в ночных кошмарах. А зовут его - Альберт.
Тут нежно пропели колокольчики над дверью, и трое, закутанные по самые глаза в темные плащи, прошли к столику у окна. Бармен подхватил со стойки меню и пошел встречать гостей.
Гости заговорщицки зашептали ему, тыча пальцами в винную карту. Свет мозаичного плафона на темно зеленой стене играл на их лицах, отчего казалось, что они гримасничают и строят рожи.
Я их часто видел здесь, хотя и не заговаривал ни разу. Они всегда держатся особняком, не привлекают внимания, а все сидят, почти касаясь друг друга лбами, бормочут быстро и невнятно, вскидывая руками и делая движения всем телом, так что и представить, о чем там у них идет речь, невозможно.
Приняв заказ, бармен вернулся за стойку и, чтобы скоротать время, я разговорился с ним.
- Скажите, бармен, кто эти люди, что сидят особняком, не ищут другого общества и так загадочны?
- Не знаю, – ответил бармен. – При мне они говорят только о том, что будут пить и есть. К примеру, сейчас заказали белое вино и пиццу. Хотя, на проходимцев и не похожи. Скорее, на богему…
- А что такое богема? – Ухватился я за мысль. - Что она такое? Категория людей, что кутит и веселится, не зная приличий, а в промежутках мастерит или рисует, чтобы кутить и веселиться? Если так, то немало найдется среди нас богемы, пусть даже и не рисующей.
- Нынче каждый волен называться, кем хочет. – Отвечал бармен. Он взял со стойки пивной бокал, протер и посмотрел сквозь него на свет. - Я бы даже больше сказал: грядет время анархии.
- Именно! - Оживился я. - И даже прямо-таки библейский случай; много грядет пророков, и всем нам следует быть разборчивыми.
- Смутное время, – вздохнул бармен. – Во всем - упадок. Едва ли найдется хоть крупица золота в бархане песку. Хотите еще коктейль?
- Ну, знаете… – отвечал я, без колебаний протягивая ему пустой бокал, – вы как в воду глядите.
- Знавал я одного писателя, – послышалось из-за ширмочки, отделяющей барную стойку от ниши, в которой была устроена кухонька и моечная. - Все мечтал сочинить сюжет, которым заинтересовались бы в самом Голливуде.
- И что же? – Спросил я у ширмочки. – Сочинил он такой сюжет?
Ширмочка сдвинулась, и из-за нее показался сначала внушительных размеров нос, затем подбородок, а вслед за ними и вся голова на длинной, тонкой шее с острым кадыком и взъерошенная, явилась на свет. – Нет – сказала голова. – Не сочинил.
Голова принадлежала помощнику бармена, который, по его собственным словам, пусть и не видел, но слышал многое. В этом он, помощник, сам признался мне, когда подменял бармена за стойкой.
«Дело мое маленькое» – говорил он. – «Сижу себе за ширмочкой, делаю, что прикажут. Никого не вижу, и меня никто не видит, зато слышу я все прекрасно. И из того, что я услышал за все это время, можно составить целую повесть. Захватывающую, с неожиданными поворотами; где есть и любовь, и ложь, и подлость, и благородство, но более всего, конечно, в ней смешного. Смешного до слез, до истерики, - такого, что и за всю жизнь не оправиться. Ведь смешно, согласитесь, быть невольным соучастником того, о чем люди думают, что говорят тет-а-тет, невольно поверяя самое сокровенное постороннему человеку.
Иногда мне бывает совестно. Иногда - страшно. Ведь откровения могут быть и такие, что не дай вам Бог услышать хотя бы малую часть их. Уж сколько раз просил я бармена сделать ширму прозрачной…».
Теперь же я спросил голову помощника:
- И что же стало с этим писателем? Удавился он?
- Нет. Спился.
Ответив так, голова снова скрылась, а бармен уже ставил передо мною новый бокал. Там, в рубиновой толще кока колы и рома, таинственно плавился лед.
- Все потому, – сказал бармен, - что для себя надо писать, а не для Голливуда; тогда и Голливуду интересно станет: «а о чем это он там пишет так увлеченно?». Другими словами – талант нужно иметь, - продолжал бармен. - А им важен эффект, а не суть.
- Беда в том, - отвечал я, - что иные так ловко маскируют эффект за самую что ни на есть суть, что и Голливуд не отличит ее от подделки, и берет. А отличив, – лишь пуще станет нахваливать, и других заставит, чтобы самому не прослыть дураком. Вот и гуляет по миру голый эффект, и строит рожи, но все так привыкли, что уж и забыли, как выглядит самая суть.
- Значит, наш писатель не преуспел даже и в этом. – Огорчился я. - Так действительно сопьешься. - И сделал глоток.
Мы помолчали.
- «Однако, – сказал бармен, — уж час прошел после открытия, а посетителей все нет».
Действительно, бар был пуст. Только троица за столиком по-прежнему шушукалась, извиваясь всем телом, да господинчик тревожно оглядывался и горбился над своим блокнотиком.
За окном сгущались осенние сумерки; сеял не то дождь, не то снег, и изредка мелькали темные силуэты прохожих. Лучшее время, чтобы посидеть в тепле и уюте за стаканчиком чего-нибудь горячительного и посудачить о том о сем; удивительно, как можно пренебрегать такой возможностью в конце рабочего дня.
И вот, когда бармен уже, кажется, начал подсчитывать убытки, снова пропели колокольчики, и появилась парочка весьма обычного для этого заведения вида: он - в бакенбадрах, она - в открытом зеленом платье с блестками, с накинутою на тонкие плечи лисьей шубой.
Двое проследовали не к окну, где обычно обретаются интроверты и незнакомцы, а к самой стойке.
У него было свирепое лицо бульдога и пиджак в крупную клетку. У нее – огненно-рыжие волосы, собранные на макушке в узел, который пронзали и удерживали две тускло блестевшие стальные спицы.
- Добрый вечер, – сказал я.
- Bonjour! – Откликнулась женщина, а ее спутник вместо приветствия так хлопнул меня по спине, что она загудела, как колокол.
- Ну-с, – спросила женщина, усаживаясь напротив, – что у нас новенького?
Бармен пожал плечами, и стал натирать бокалы с таким видом, будто он - только бармен, и ничто другое его не касается.
- Стоит только позволить себе небольшую вольность, - сказал пришедший, – как тебя тут же перестают замечать. - И добавил, – Ээээ…. Любезнейший! Не будете ли вы так добры…. Как обычно.
Бармен кивнул, налил обоим по рюмке водки и подал вместе с блюдечком, выложенным ломтиками сала и хлеба.
Господинчик за столиком взглянул испуганно, втянул голову в плечи и застрочил в своем блокнотике.
Здесь я должен сделать отступление.
Эти двое, что сидят теперь напротив меня – актеры. Муж и жена. Впрочем, только гражданские. Служат в одном театре. У них своеобразное амплуа: оба они - травести.
Те, кто видел их на сцене, приходят в восхищение от ее игры, и в недоумение – от его. Ее сравнивают с нимфой, прочат большое будущее, его же, как за глаза о нем поговаривают, держат в труппе из жалости, страха и уважения к прежним заслугам.
В чем заключаются прежние заслуги почти никто уже не помнит, однако старые театралы утверждают, что когда-то именно он блистал и подавал надежды.
Страх же заключался в том, что будто бы как-то, будучи пьян, он заявил, что подожжет театр, если кто осмелится заявить, что он уж не тот, что прежде, или исключить его из труппы. Учитывая внешность говорившего, ему поверили…
Да, я забыл представить новых наших героев. Зовут его – Собакевич (именно так, и ни я, никто другой не знает его по имени). Ее же – Маргарита Николавна, или просто - Марго.
Итак, Маргарита провела ладонями по своим волосам, и сказала, глядя на меня русалочьими зелеными глазами: «милый друг, скажите, что вы думаете теперь? Почему вы всегда один? Неужели не найдется ни одной приличной дамы, способной скрасить ваше одиночество?»
Терпеть не могу, когда ко мне обращаются с подобными вопросами. Я убежден, что задаются они из праздности и за отсутствием такта.
- Не понимаю, к чему вы клоните, – ответил я с достоинством, – но я прихожу сюда с единственной целью…
- …Нажраться! – рявкнул Собакевич и захохотал, довольный своей выходкой. - Как я вас, а?! – Спросил он, трясясь от смеха, и вскинул широкую ладонь. – Ловко, а? Дайте пять, сэр! – И выпил.
- Вы знаете, - продолжал Собакевич, отсмеявшись и закидывая в рот кусочек сала, – мне, между прочим, новую роль предложили.
Я изобразил на своем лице оживление и спросил: «действительно?»
- Да-с... – Собакевич откинулся на своем стульчике. – Впервые за долгое время мне дали, наконец, одну из главных ролей.
- И что же это за роль такая? – Поинтересовался я, чтобы соблюсти приличия.
- Роль замечательная! – живо отозвался Собакевич. - Скажу вам по секрету - я долго мечтал о ней. И вот, счастливый случай преподнес нам творение сценариста из Европы...
- Ах! – Закатила глаза Маргарита. – Гений, гений!
- Так и есть. – Подтвердил Собакевич. - Единственный в своем роде.
- Кого же вы играете? - Спросил я.
- Маргариту! – Торжественно произнес Собакевич.
- Какую Маргариту? – Удивился я.
- Как какую? Ту самую. – Лицо Собакевич просияло тихой гордостью. - Маргариту Николавну. Марго.
Я с недоумением взглянул на Маргариту, но супруги всплеснули руками и заголосили, тыча в меня пальцами: «полюбуйтесь! Он совсем не читает книг!»
- Я читаю, – обиделся я. - Но позвольте… Если вы не играете Вашу супругу, то выходит, что…
- Именно, – ответил Собакевич. – Именно это и выходит.
«Господи…», - неопределенно подумал я, и осушил свой бокал.
Бармен посмотрел на меня сочувственно и смешал новый коктейль: «За счет заведения», – шепнул он.
- Да… – довольно жмурясь повторил Собакевич. – Маргариту.
- Ну, а вы? – Спросил я Маргариту Николавну. – Вы кого будете играть?
- Я буду играть Собакевича.
Чтобы снова не попасть впросак, я только пожал плечами.
- Ну, Собакевича! – Повторила она укоризненно. - Мой друг, определенно вам следует заняться своим образованием.
- Согласен. – Отвечал я. - Но ведь Собакевич и Маргарита… образно выражаясь… живут на разных улицах?
- Ах да, - улыбнулась Маргарита снисходительно. – Забыла вам сказать, что спектакль экспериментальный. Конечно, с одной стороны нет Собакевича, а с другой – Маргариты, но соединить несоединимое, но разрушить устои, но заставить взглянуть по-новому... Ах, как это свежо, как великолепно! Нет, это невозможно, невозможно передать словами! – Простонала она, и тоже выпила. -
Сценарий, как мы уже сказали,
