Сценарист

повторюсь, - я человек неприхотливый. Вообще, на все я смотрел словно со стороны, и держался особняком. Ведь жизнь, согласитесь, так коротка, и затеряна слабой искрой меж полюсов вечности, а потому глупо принимать ее всерьез, и ввязываться во что-либо по-настоящему.
Днем, при свете солнца, занятый текущими делами, я действительно так думал. Но вечерами делать было решительно нечего. Я приходил домой, забирался с ногами на диван, и закутавшись в одеяло сидел и смотрел в темное окно, и тогда мне начинало казаться, что та самая вечность, холодная и равнодушная, как пустая бутыль, вольется в это окно вместе с темнотой, и поглотит меня – слабую искру.
Я не гасил свет...
Была зима. За окнами гулял ветер и завывал в щелях и, бывало, до утра я не мог сомкнуть глаз, и только молил кого-то о том, чтобы скорее настал рассвет, и ушла тьма.
Больше всего на свете в такие минуты мне хотелось, чтобы рядом со мной был кто-то. В комнатах подо мною пил Платон; но в одиночку преодолеть пространство своей квартиры и спуститься по неосвещенной лестнице на первый этаж я был не в силах...

И вот однажды - помню это как сегодня - погас свет. Проводка в доме старая, а собрать достаточно денег на ремонт большинству жильцов не по карману, поэтому у нас все время что-то происходит... 
Тьма, которая доселе глядела в окна, вдруг оказалась внутри.
«Вот оно…» – подумал я, и почувствовал, как бездна близится, и уже я балансирую на самом краю.
Налево от меня стоял шкаф. В нем – я помнил это хорошо - на одной из полок был огарок свечи, который я положил туда когда-то вместе с остальными вещами. 
С колотящимся сердцем, в холодном поту я добрался до шкафа, открыл дверцы и стал торопливо обшаривать полку за полкой. Тьма стояла за моею спиной и всматривалась пристально. Я затылком ощущал этот взгляд и судорожно, наощупь перебирал содержимое полок, которое шуршало, перекатывалось, звенело под моими непослушными пальцами и валилось на пол.
Наконец, я отыскал свечу и зажег ее.
Тьма отступила, но не ушла совсем. Она знала, что свеча в отличие от нее не вечна, я думаю…

Я поставил свечу на письменный стол у окна. Она дважды отразилась в стеклах. Теперь, когда не светила лампа, окно из пугающего черного квадрата сделалось вдруг глубоким, словно… Вы помните, в нашем детстве были такие шары с окошком, а в окошке – фотография. Помните? Вот и мое окно будто бы враз стало таким шаром. Пространство за ним раздвинулось, и я увидел, что там тихо шел снег и горел фонарь, и спали кусты и деревья под снегом.
Это немного успокоило меня. Я присел на краешек стула и стал разглядывать двор, будто бы в первый раз замечая и забор, и фонарь, и дворнягу, которая сидела у забора, и будто ждала кого-то.
Понемногу страх улегся, и все стало почти как прежде. Я даже осмелел на столько, что смог обернуться, и оглядеть комнату, в которой был.
Свеча слабо освещала письменный стол. Темнота залегла глубокими провалами по углам, и где-то возилась мышь, от чего тишина делалась еще более весомой.
Я понимал, что уже слишком поздно, и электричество, скорее всего, не дадут до утра, поэтому чтобы хоть как-то развлечь себя, решил прибрать свое жилище. 
Я поднимал вещи с пола и раскладывал их снова по полкам. То были обычные безделицы; старые счета; складной метр; шкатулка, а в ней – склянки и ленты; чья-то брошь; катушки с нитками; лампочка; тетрадь с пружинным перелетом. В переплет был вставлен карандаш. То была моя старая тетрадь, еще со студенческих лет, неведомо как сохранившаяся.
От нечего делать я снова присел за стол и открыл ее. Несколько первых страниц были исписаны моим малопонятным почерком, а дальше ничего не было. Я стал было перечитывать написанное, но ничего не понял, закрыл тетрадь и снова поглядел в окно. Там все так же шел снег, и перемигивались огни.
Тогда, чтобы не думать о страхе, который мог вернуться, я открыл тетрадь на чистой странице, взял карандаш и написал: «Идет снег». Потом подумал, и добавил: «Светит фонарь».
Я давно уже отвык писать. Строчки ложились криво, и руке было неловко. Но тут под фонарем появился прохожий, и поэтому я все-таки написал еще: «Под фонарем остановился прохожий. У него бледное, худое лицо и темные глаза, хотя, при таком освещении не сложно и ошибиться». 

Я оторвался от блокнота. В свете свечи бумага представилась мне древним манускриптом, а я был будто отшельник в своей келье. Сравнение мне понравилось, поэтому я снова взял карандаш.
Человек все еще стоял под фонарем. «Возможно, он ожидает кого-то. А может быть, случайно зашел не в тот двор, и гадает, вернуться ли ему, или попытаться пройти напрямик», - написал я. 
Когда я снова поднял глаза, под фонарем уже никого не было. Только снег по-прежнему шел тихо и густо. Должно быть, человек этот тоже шел сейчас где-то, и снег опускался на его плечи, и поскрипывал под ногами, и перемигивались за его спиной дальние огни.
Мне стало интересно, как его могли звать, куда он идет и зачем; что было с ним раньше, и что случится после.
Я попытался это описать.
Пламя свечи то тихо шевелилось, то замирало, то начинало приплясывать, от чего тени скользили по стенам, и предметы в комнате казались живыми. Выдуманная мною история так увлекла меня, что я не заметил, как настало утро.

На следующий день, вернувшись домой, я снова сел за стол. И снова, как и в первый раз, просидел почти до утра.
На третий день я купил новую тетрадь, авторучку и свечу... 

Так, неожиданно, у меня появилось увлечение.
Сроду я не увлекался ничем, и вот, пожалуйста: я едва мог дождаться окончания рабочего дня, чтобы поскорее открыть тетрадь - и тогда забор, и фонарь, и сами стены моего жилища словно бы раздвигались, исчезали, и я летел куда-то с головокружительной быстротой, - и полет этот был упоителен! 
Днем я вставлял пистолет в бак, управлялся с метлой и мусорными пакетами, а ночью не помня себя парил….
Мир, который я создавал на бумаге, разрастался. В нем появлялись новые герои. И каждый требовал своего места, каждый норовил взять главную роль.
Я осаживал наиболее назойливых из них, наказывал по справедливости провинившихся, и воздавал почести тем, кто был скромен, умен и отважен. Словно добрый пастырь, я управлял их жизнями, а они владели моею. Мы были словно бы одно целое, и - я был счастлив. То, чего не было у меня, – дружбы, семейных уз, любви, – разом было дано мне. Нет, это не бред сумасшедшего; я ведь понимал, что все существует только в моем воображении, и все же та, выдуманная реальность, была и ярче, и полнее действительности, с ранних лет окружавшей меня. Герои мои казались мне живее, например, начальника бензоколонки, который все сидел за своим столиком в углу, и только поглядывал то налево, то направо.
Я лелеял их; я растил их; я оберегал их; я наделял их чертами благородными, заботясь о том, чтобы черты эти представляли их людьми живыми, из плоти и крови.
Стопка исписанных тетрадей на столе росла, и каждую ночь в окне моем горела свеча; раз начав писать при ее свете, я никогда не изменял этой традиции.
Казалось, уже я мог осязать их, моих героев, ткущихся из воздуха вокруг моего стола.
Они обступали меня, склонялись над строками и, шумя и перебивая друг друга, споря и даже ссорясь, диктовали мне, нашептывали, старались ухватить авторучку, чтобы от себя добавить тут и там нужное слово, и заставляли писать, писать, писать, пока силы не покидали меня окончательно, и я не засыпал иногда прямо за столом.
Наверное, мне нужно было быть более твердым с самого начала…

Постепенно я перестал следить за собой. Часто приходил на работу с опозданием и не исполнял данных мне поручений. Начальник посматривал на меня косо. Думаю, он подозревал меня в пьянстве.  Впрочем, мне было все равно. Вообще, ко всему, что не было связано с моим главным занятием, - сочинительством, - я относился со все большим безразличием.
Бывшая одноклассница Васильева приносила из дома то бутерброд, то борщ в банке, и жалела меня. 
«Жениться тебе надо, Рогов», - говорила она, глядя своими добрыми карими глазами. – «А то пропадешь…». - Она всегда и ко всем была добра - я помню это еще со школы...
Я понимал, конечно, что подвожу ее, но - я не мог, не хотел... я только ждал ночи, и плохо помню, что было днем.
О, эти безумные, упоительные ночи! Вас-то я помню… Помню яркие, чарующие цвета. Помню плавный, стремительный полет, и дивной красоты кружева холодного пламени, которые возникают из ниоткуда, соединяются причудливым образом, неведомым мне, но – с моей помощью и благодаря мне - и оседают на страницах моих тетрадей буквами, строчками, абзацами, страница за страницей, глава за главой.
Разве могло это сравниться с тем, что окружало меня в повседневной жизни? Разве я мог после этого всерьез воспринимать что-то другое?
Я даже посмеивался над Васильевой в ответ на ее увещевания.

Как человек не осознает своего перехода в сон, так и я не помню, когда именно реальность отдалилась от меня окончательно, и ничего не осталось кроме дивного мира, в котором я теперь жил; кроме голосов, которые рождаются из ниоткуда и зовут, вдохновляя, окрыляя надеждой, лишая собственной воли и наполняя неведомой, другой силой, уводя все дальше от опостылевшей комнаты, от всего, что с ранних лет составляло мое окружение, и что я сбрасывал теперь, как гусеница сбрасывает свой кокон… 

…И вот однажды голоса смолкли.

Я поднял глаза и увидел фонарь, застывший вопросительным знаком на фоне бледного предрассветного неба.
Свеча не горела. Передо мною была стопка тетрадей. Комнату наполнял пепельно-серый свет раннего утра. Окно было открыто, и за окном этим тихо стояли клены, укрытые молодой листвой. Забор утопал в зарослях шиповника, пенящихся розовыми соцветиями, и утренняя свежесть струилась через подоконник.
Надо же, – подумал я. – Ведь это - лето.

Я встал и прошелся по комнате. При этом окружающее показалось мне ушедшим, отдалившимся от меня и словно бы плоским, как если бы я смотрел на себя со стороны, и в то же время действовал от первого лица…
Комната была до крайности запущена. Всюду клубами лежала пыль и обрывки бумаги. Полы были истоптаны, цветок в горшке иссох, а из мутного от пыли зеркала на стене, как с речного дна, на меня глянул кто-то безумный, с воспаленными глазами и всклоченной бородой.
Я остановился и провел ладонями по лицу. Мне не показалось. Борода у меня действительно была.
Сделав это открытие я, не о чем более не думая и не чувствуя ничего, кроме животной какой-то усталости, доплелся до диванчика, и - все провалилось…

Не помню, сколько я проспал. Может, несколько часов, а может, и несколько    суток, но только когда в следующий раз я открыл глаза, за окном был вечер. Клены шумели, с детской площадки доносились чьи-то голоса и удары по мячу.
Я спохватился было, что проспал свою смену на бензоколонке, но понял вдруг, что больше там не работаю.
Как и на что я жил все это время, неизвестно. Память моя была словно подернута густым не то туманом, не то дымом.

Зашел Платон и принес селедки и кусок хлеба на тарелке. Видимо, это он присматривал за мной все это время. Впрочем, я ничего не сказал ему. Кажется, во мне не было слов. Платон тоже ничего не сказал мне. Он только поставил на стол тарелку, покачал головой