– Снова спросила Маргарита. Она была бледна.
- К счастью, все обошлось. Он сам дошел до автобуса. Руководителю мы на скорую руку сочинили что-то про местных. Она вместе с председателем побежала куда-то… были разговоры о милиции, но – быстро прекратились. Мы все вернулись в город.
- Почему же вы не рассказали все, как есть? – Удивилась Маргарита, а Собакевич хмыкнул.
- В те времена, – отвечал я, – выдавать своих обидчиков считалось недостойным делом, да и опасным. Мы бы только усугубили свое положение. А может быть, это не времена были такими? Может быть, это мы были такими; бездушными зрителями? – Я помолчал, - собираясь с мыслями. – Как бы то ни было, возможно, хоть часть своей вины я искупил тем, что рассказал все, как есть, не выгораживая себя, и не оправдывая.
- Безумие… – Выдохнула Маргарита. – Как дети могут быть такими жестокими?!
- Дети – самый жестокий народ. – Улыбнулся Собакевич.
Мне было по-прежнему совестно поднять глаза. Молчание становилось все более натянутым, и я уже начинал жалеть, что….
- …А вот что я вам расскажу! – Воскликнул бармен. – Случай этот весьма комичный, и я заранее прошу не поднимать меня на смех; хотя соблазн, признаюсь, может быть велик.
Общество зашушукалось, и с облегчением откинулось от стола.
- Просим! Просим! - Привстал со своего места Михаил и зааплодировал.
- Теперь самое время, – одобрил Катамаранов.
- Валяйте, дружище, – поддержал его Собакевич, – не то мы тут совсем скиснем.
Только Маргарита молчала и глядела на меня как-то по-новому.
- Итак, – начал бармен, – вот что случилось со мной. - Он прыснул в кулак и продолжал.
…Отправился я на курорт. В Крым. Ну, приехал. Гостиница – не первый сорт, но и не совсем развалюха. В общем, то, что нужно рабочему человеку. Соседи мои оказались один - сварщик из Костромы, другой - агроном из Ростова, третий – земляк наш, пчеловод из карагандинской области.
Познакомились. Как полагается, за знакомство выпили. Пчеловод из нас самый бойкий оказался.
- Давайте, говорит, мосты наводить.
- Какие такие мосты? – Спрашиваем.
- Ясно какие! Тут через дверь от нас заселились четыре женщины, и все без мужей. Такие, значит, и мосты.
Мы было смутились: как-то все быстро получается; не успели чемоданы разобрать с дороги, а тут…
- Да и что за женщины такие?
- Обыкновенно какие, - говорит пчеловод. – С руками, с ногами. Не красавицы, конечно, но и не сказать, чтобы страшилки. Словом, обычные курортные дамы.
- Ну, мы то, конечно, не против, - говорю ему, - а только все равно уж больно быстро все.
- Ничего, – говорит пчеловод, – я в этих делах опытный. Вы, главное, подготовьте плацдарм. - И выбежал за дверь; мы даже возразить не успели.
Агроном – делать нечего - достал из чемодана фрукты: «все рано, говорит, хотел соседей угостить. Нашего хозяйства урожай».
Я от себя поставил вино, коньячок-с, ну и так еще, по мелочи, что удалось найти в баре перед отъездом. Сварщик, не смотря на свою грубую профессию, оказался романтиком: вытащил из чехла гитару. Я, - говорит, - не только на гитаре играю. Я, - говорит, - еще и скалолаз опытный. Приехал местные горы покорять, а приходится, вот, женские сердца.
Ну, - собрали на стол. Сварщик настроил гитару; ждем, значит. Долго ждали. Уже коньячок распробовали, а пчеловода все нет.
Распробовали уже и винцо грузинское. Сварщик разошелся: поет нам про какого-то Серегу, – славного парня.
Агроном руки на животе сложил, большими пальцами друг вокруг дружки вертит, смотрит в потолок. – Что-то, - говорит, - мне подсказывает, что придется нам еще коньячку попробовать, раз такое дело.
Только было собрались мы пробовать коньячок, как вдруг – в коридоре хлопнула дверь. Громко так, раскатисто. Следом – голоса. Никак, думаем, идут. Рюмки отставили, сели как на параде, – приготовились встречать.
Только вдруг - крик, шум, грохот и звон битого стекла. В следующую минуту влетает в комнату пчеловод: глаза квадратные, рубаха порвана; кричит – «блокируйте дверь!»
Мы и не разобрались еще, что к чему, а все же среагировали: шкаф к двери придвинули, кадку с пальмой, все подперли диваном, сами сели сверху и спрашиваем: «что, - мол, случилось».
- Да вот, так и так, – отвечает, - дамы-то оказались все замужние, а одна и вовсе с двумя детями, только дети сейчас с теткой. Но и то бы ничего. Они ведь (дамы, то есть), как я пришел, поначалу даже обрадовались. Сразу рассказали, что сами самолетом прибыли еще вчера, а мужьям местов не хватило, - плетутся поездом, и раньше завтрего никак не поспеют. Это они тонко так намекнули, что раз такое дело, то вечерок-то, выходит, у них – того, свободный.
Я, понятное дело, не теряюсь: мол, мы люди современные, не мещане какие-нибудь, а культурные, и все понимаем, а потому, - и мерси, и сельвупле, - не угодно ли скрасить времечко в обществе скромных мечтателей, то есть - нас, и окрылить, так сказать, то да се, ну и, выходит так, что уже я держу одну за талью, а другая сама ко мне так и тянется губами - удалить соринку из глаза.
И вдруг, в самый разгар наших переговоров открывается дверь, и появляются на пороге четверо с чемоданами. Это неведомо каким макаром прибыли в ускоренном режиме, – сюрпризом, так сказать, - мужья ихние. Можа, такси словили от нетерпенья, али машинисту заплатили, чтоб быстрее вез, - чего не знаю, за то не ручаюсь, - а только стоят в дверях: кулачищи пудовые, глаза навыкате, зубами скрежещут, и все – кавказцы. – Это что здесь такое, - так твою-растак, - делается? – Спрашивают.
Я уже хотел было прикинуться, как обычно, больным, или сантехником, - много у меня есть вариантов на такие случаи, - да только где там: дамы, как их завидели, сразу в крик: «не знаем, - мол, - кто такой, и как сюда явился, и как мы вас ждали, что даже похудели, а это - насильник и псих, и спасите нашу честь».
Остальное – дым...
Чудом утек я из комнаты. Да только нет нам спасенья. От ресепшна, по всем этажам и до самого коридора рать идет на подмогу. Все сотоварищи ихние; все родственники, и дальние, и близкие, - мстители за поруганную честь. Словом - дрянь наше дело.
Мы как услышали, так и ахнули: «отдохнули, иттить…»
А за дверью уж топот многих ног и голоса грозные: «отворяй, собака! Все равно достанем! Если не возьмем приступом - осадой уморим. Отворяй по-хорошему!»
Что делать?!
Агроном кричит: «лезь все под кровать! прячься!» Пасечник с досады локти кусает; сварщик рвет на себе рубаху; в последний бой идти готовится.
Я тоже порядком скис: пропал не за грош. Родной бар вспомнил, посетителей, и как коньячок-с попивали за стойкой, и разговорчики - премилые, полупьяные, – и все такое родное - хоть плачь.
Однако, плачь не плачь, а жисть – вот она: ни бара, ни разговорчиков, а только погибель впереди.
За дверью же, слышим, уже команды отдают: готовят таран, собираются вышибать дверь. Уж конница выстраивается в каре, пехота окопалась, артиллерия развертывается.
Вот и первый залп, и крики «ура», – атака началась.
У нас же ни сабли, ни ружьишка, ни пушечки. Только вино да гитара. Ни дать ни взять: тихие барды.
Обнялись мы тогда на прощанье все четверо; плачем и прощенья друг у друга просим. За что – и не спрашивайте, сами не знаем. Ну, разве что кроме пчеловода, - тот знает, за что.
- Простите, говорю, если чем обидел, господа хорошие. Честь была знаться с вами. А только и помирать лучше, когда с честью, если нет другого выхода. Не в окно же мы улетим.
- Нет, - говорят пчеловод и агроном, – не в окно. Это ты правильно подметил, бармен ты наш разлюбезный. Авось, на том свете откроешь заведение – не забудь и нас, грешных, пригласить...
Тут сварщик как подскочит, да как закричит – знаю, - говорит! Знаю! Эврика! Нашел!
Хорошенькое дельце, – думаю, – подвинулся рассудком человек.
Сварщик же улыбается. – У меня, - говорит, - в чемодане веревка скалолазная. Аккурат хватит до самой земли. Я и узлы, - говорит, - такие знаю, что сколько не тяни не - развяжутся. Только бы успеть обучить вас основам.
Мы слушаем – ушам не верим. Неужто и вправду спасемся? Да и шутка ли – все-таки, одиннадцатый этаж.
За дверью же пушки грохочут, ржут лошади; атака полным ходом идет. Уже через замочную скважину летят ядра, картечь над головами посвистывает, – а мы скалолазное дело изучаем.
- Это, - говорит сварщик, – булинь. Это – восьмерка. А это – австрийский проводник.
- Какой такой проводник? – спрашиваем.
- А такой, – говорит. – Австрийский. В горах - наиполезнейшая вещь. Ну, а это вот, - и показывает нам железку, – «лепесток». Старая конструкция, но надежная. Все поняли?
- Не знаем, - говорим. – Уж больно мудрено.
Но, мудрено или нет - делать нечего: уже дверь по швам трещит, дым столбом валит; вот-вот неприятель сдвинет платяной шкаф и в комнату ворвется.
Обвязал нас сварщик ремнями, каждому дал по «лепестку», и подвел к балконной решетке. Высоко – ужас. И смотреть страшно, не то, что спускаться.
Однако, коньячок и тут помог. Отхлебнули мы напоследок, зажмурились, да и сиганули с балкона. Испугаться не успели, - глядь, уж на земле стоим, целые и невредимые. Только лепестки, будь они неладны, от трения раскалились, – хоть прикуривай.
Сварщик спустился последний, и веревку за собой сдернул, чтобы погони не случилось. А и вовремя; враг уже ворвался в комнату и с балкона грозит, да только где там? Мы уж далече; чешем во весь опор по набережной, только пятки сверкают.
Так до самого дома и добежал.
И больше, скажу я вам, с тех пор не помышляю ни о курортах, ни об амурных делах, особливо же - с замужними дамами.
- Скажите, бармен, – спросила Маргарита, – вы правда считаете, что мы должны принять все за чистую монету? Да и потом – что это за стиль такой? Лубочный? Вы, кажется, вовсе так не разговариваете. Или эта такая разновидность юродства?
- Я – что? - Смутился бармен. – Я только хотел добавить веселья. Вы простите, я все еще в образе, потому и говорю немного странно, но все же хотя бы часть из того, что я рассказал, может быть правдой. Ведь я действительно отдыхал по путевке. И уж точно соседями моими были именно пчеловод, агроном и сварщик, и мы пили за знакомство…
Что было дальше, я помню не совсем отчетливо... До того самого момента, как обнаружил себя на вокзале, с чемоданом в одной руке и дверной ручкой в другой. Откуда взялась эта ручка – не знаю, да и чемодан был не мой, хотя… вещи в нем были мои… Хотя и не все…
Кроме того, болела голова, а в кармане оказалась горсть песку и ракушки. Значит, на море я все-таки был…
Конечно, было немного обидно, что все прошло так быстро, и немного незаметно, но если я не помню того, о чем рассказывал, это вовсе не означает, что этого не было. Ведь доказать последнее невозможно, да и потом… согласно теории больших чисел...
- Ну так, стало быть, и довольно. – Перебила его Маргарита. – Я вижу теперь, что здесь только Йорик может быть искренним.
Я все больше раскаивался в своей нежданной исповеди. Сколько раз я обещал себе не поддаваться внезапным порывам, и вот снова поспешность сыграла со мной злую шутку. Я чувствовал, что должен защитить бармена, который, спасая меня, выставил себя в невыгодном свете.
- Почему же только я могу? - Сказал я. - Ведь кто может поручиться, что все, что я говорил – правда? Может, мне все рассказал один знакомый. А может, я сам был одним из хулиганов? А может… - Тут я замешкался,
