48.МОЯ ЖИЗНЬ. ЧАСТЬ 21(1). ЗА ДВЕРЬМИ ШКОЛЫ… ВКРУГ МЕНЯ.

48.МОЯ ЖИЗНЬ. ЧАСТЬ 21(1). ЗА ДВЕРЬМИ ШКОЛЫ…  ВКРУГ МЕНЯ.

Воистину, труд учителя был непрост, но никак, как бы ни старалась, не составлял окончательную и незыблемую основу моего  изначального пути, как бы я в него ни входила, какие бы усилия ни прилагала, но шел параллельно с тем, что было более значимо, более непреклонно  за дверьми школы,  шел  чуть ли ни зависимо,  однако,  создавая  дополнительное напряжение такой силы,  которая сотрясала  мой личный потусторонний от школы мир постоянно, что говорить о своем тыле и внутреннем подспорье не приходилось и не думалось.


Никогда судьба не оставляла меня без проблем, без потрясений, без тяжелейших раздумий,  без долгой мыслительной медитации по многочисленным поводам, втягивая меня в извечные земные игры разных уровней и значимости, заставляя их принимать на полном серьезе, из всего непременно и методично извлекая то, что могло послужить величайшим уроком, да  и служило, превращая  и  школу все же в некий непростой автоматизм неизбежных деяний, который неустанно требовал, вновь и вновь запрашивал своих умственных и практических вложений, однако, не считая никак этот путь определяющим и дающим конечный смысл жизни.


Конечно, школе, с виду простому, но великому Божественному творению в материальном мире, имеющей многие от Бога указания и полномочия,  еще предстояло потрясти меня неимоверно, ибо сия мастерская Бога была средством обоюдного развития, как берущих на себя сии полномочия, так и самого воспитуемого материала, но это ее уникальное от Бога предназначение  было для меня и больным и бесчувственным состоянием одновременно, ибо много раз повторю, что  не в ней, а за ее пределами я была вся, потрясающаяся, как груша,  со всех сторон и кем и чем не лень до такой глубины, что школьные дела всех уровней, как теперь говорят, отдыхали, хотя и привносили.


Величайшее, неизмеримое страдание приносил мне порою мой муж. По деспотизму на уровне подсознания, о котором он даже не догадывался,  он не мог затмить моего отца, но дополнял его столь неожиданно, что мужской род превратился для меня в то, что тщательнейшим образом следует обходить, не задерживаясь и не поднимая глаз. Если отец давил на все и вся, а преимущественно на ближних своих от избытка мозгов и умственной непрерывной материалистичной деятельности, едва подернутой слабой нравственностью, то Марков, которого я редко называла Сашей, изничтожал крайним невежеством, беспощадной нахрапистостью, которой утверждал себя постоянно, и высочайшим демоническим характером, основанном на напористости быка, не знающего умиротворения в часы его безудержного буйства.


И пусть Марков, как рыба по гороскопу,  был отходчив и улыбчив, он никак не располагал к себе, был тягостен, буквально тяжел, неминуем в моей судьбе, навязчив порою чувствами без предела, но и давал мне передышку в том, что  не контролировал и не забивал до конца,  давал степень свободы, любовью своей, как мог,  утешал и благословлял все мои начинания, даже материально. С ним можно было жить, а можно было и не жить. Но судьба, Сам Бог стоял на том, чтобы только жить, терпеть, благословлять  крышу над головой и  устоявшийся какой-никакой  быт, ибо категорически не было,  куда идти,  и жизнь как бы вовремя в моменты непростых раздумий все услужливо сглаживала, приласкивала мысль, давала надежды и утешала до следующего марковского разгула.


А разгулы были просты, типичны, без особых изощрений, монотонно-жестокие, не дающие себе отчета, почти без мыслительного процесса, в животной грубости и в крайнем неуважении. Ему не надо было напиваться до чертиков, достаточно было и небольшого опьянения,  и он тотчас терял над собой контроль. Он не искал причин. Он рвал, мычал,  кричал не своим голосом, словно сам дьявол вырывался из его нутра. Этот голос казался рвущим воздух и все, что было рядом. Его голос и поведение были достаточно угрожающими и, если он не бил, то мог легко толкнуть так, что я летела, в полете думая, как приземлится, то бишь приполиться, чтобы не поломать кости и воспитывать дочь, как и нести свое некое предназначение, которое было непростым и долгим бременем, как и смыслом вообще жить.  И так, не многословная, я трепетала только по одному поводу – чтобы он не порвал мои сочинения и чтобы не навредил психом  моей дочери, дабы не было в ней жуткого страха при виде отца, который всегда преследовал меня с рождения. Видимо, хорошим кровопийцей была я в каких-то своих воплощениях, и  Бог щедрой и справедливой рукой и в подходящее время (имея на меня не простые планы) возвращал мне долги по любому поводу, ими же очищая и всучивая мне нормальное понимание относительно жизни, что было мне фактически и на пользу, и во благо, делая мои мысли четче, глубже и решительно очищающими свое существование, ибо вели против принятия любого насилия в любой форме.


Но в один из дней моя печатная машинка была все же грохнута им об пол и все летело со стола, словно ураган пронесся над всеми моими чувствами и идеями, над печальным и многострадальным их воплощением. Его не щадящая рука после одного из разговоров не била, но отбрасывала меня так, что я летела, не чая, как приземлиться и долго рыдала, не имея к кому уткнуться в грудь, в беспомощности и боли невысказанной.

Отоспавшись, настонавшись сам, перебесившийся в который раз, он приходил в себя тяжело, мутно вспоминая и не особо смотря в этом направлении. А я, склонившись над ним, неведомо откуда черпая в себе силы, тихо и  твердо говорила с ним вновь и вновь… или порою молчала, уставшая, замученная, переживающая за свои труды, за дочь, которая иногда  была и свидетельницей этих жутких сцен. Однако, Бог Милостью Своей часто уводил ее к подружкам,  я как могла хранила ее понимание от  этих жутких сцен, так что память ее, как и младшей дочери, не удержала ничего против отца. По сути,  я его к ним особо не подпускала, а он, любя их, особого рвения в воспитании не проявлял. И слава Богу.


Машинку печатную он купил новую, но страх во мне был долог, тяжел, непроходящ…  Дни, скорее минуты перемирия были  неизбежной необходимостью, где он никак особо ничего не заглаживал, кроме своей предательской и неразумной улыбки, которая все сводила на нет тотчас, не давая остыть боли, представляя  события, как случайное недоразумение, в которых он никогда на себя не брал ответственность, но и не мог повернуть против меня, ибо никогда его не доставала. Может быть, в этом и была причина? Ибо он был из тех, на кого действовала власть и голос, что более успешно применяла его первая жена, имея на то большее основание, и что ему не очень нравилось. Но подчиненное мое положение, и в некотором роде зависимость, как и то, что он заработал квартиру, давало ему основание пренебрегать и подавлять мой протест в любой форме  на корню физической,  грубой силой и напористостью, хотя слова его были просты, ничего ниоткуда не выковыривали и не несли в себе особой мысли и требований. С ним я начинала жить чего-то выжидая, обозревая умом, куда можно уйти, веря в расставание и не ударяя ради этого палец об палец, ибо жизнь в своем реальном приложении пока шансов не давала никаких.

Познавшая же мытарства, я не желала усугублять свой путь, тем более, что была не одна и героически все сносила, зная за собой и свои недостатки, которые, однако, объясняла себе большой своей занятостью, неуклонной и неотделимой целью,  и все делать хорошо решительно не могла.


Увы, двери все были закрыты наглухо, родительский дом -  не был в этом плане гостеприимен в лице отца, да и мамы, панически боявшихся принять меня, бросившей мужа, с ребенком на руках. К тому же,  мама вечно жила мнением других, куда неизменно входили соседки по Пирамидной, которым она успела представить меня, как педагога, человека независимого и целеустремленного, которая прекрасно ладит в своей семье, прекрасная мать и хозяйка, так подлаживаясь  под ценности, которые правили умами и которых каждому катастрофически не хватало. Да и с нашим отцом ужиться было бы  не легко.  И в который раз мне приходилось говорить Саше, что я все же учитель, что у меня должна быть внешность не битая, не искромсанная, что я перед людьми, перед родителями, перед многими все понимающими детскими глазами…   

Разговор о нравственности, о понимании, о разводе особо не цеплял его, но он давал передышку, он отвечал проснувшимися  низшими чувствами, силой укладывая меня рядом на продолжительное время, в итоге ввергая меня в долгие и долгие размышления. Моя внутренняя судьба, то, что было недосягаемо, как суть внутреннего устремления, была в моих руках, насколько я понимала, и это невозможно было попрать никакой неотесанной силой; но чтобы идти и претворять, нужно было внешнее окружение подстраивать под себя, дабы благоприятствовало, но не отводило. Все мои силы были направлены на воспитание своего мучителя, увы, лаской, добрыми словами, разъяснениями, что было возможно, ибо такое качество в нем Бог подготовил, приберег для меня, что и было отчасти моим спасением, включая все же  и чувства, о которых по случаю  и без он говаривал и на которые в ответ я ему врала, ибо в этом тоже был свой ход выжить и делать свое дело с меньшими потерями.


Он поддавался моим наставлениям, но быстро забывал,  и Бог вновь и вновь вел меня через те же пути страданий,  заставляя наступать на те же грабли,  как  и учил говорить и говорить так, как я не любила, учил быть твердой не только внутри себя и ради себя, но и твердой в обращении к мужу, учил противостоять, но не склонять голову, учил входить в словесный бой, как бы он ни казался мне примитивен, ибо всегда предпочитала глубокое молчание, обиду или достойный разговор, или временный отход, что было не больно и в свою меру утешало.

Домашняя школа потребовала громких уроков и не литературной, однако, и без мата речью, ибо это, оказывается, действовало на него магически. Он почти вытаращивал глаза, когда шло в ответ нечастое  противостояние, иной раз  с насмешками и шутками его косноязычию, логика должна была прошибить это отсталое сознание, положить на лопатки его доводы, выбирать ход нападения, и в такой тактике моя нравственность должна была  быть проявлена круче и на пользу…

На это должны были уходить годы, делая меня обыкновенной нормальной бабой, твердой и готовой огреть без слащавых слов, дабы доходило и с этой стороны. Огреть, конечно, не сковородой, но метким словом, которому возразить было невозможно, как и отвинтиться, как и прислониться к стеночке его деяний во благо семьи, ибо таковой, по сути,  и не существовало. Моя вожделенная культура речи и поведения  терпели фиаско, но приобретали  здоровый житейский диалог,  достойный и услышанный тем, кто так этого вожделел.


И все же, силы были неравные,  и не всегда все получалось без синяков, а уж с пьяным  с ним говорить – явный проигрыш. Кому же это я в прошлых своих рождениях  принесла столько беспокойства своей  неуемной дурью, что Бог щедро и к стати возвращал мне сии плоды сначала рукой отца, а потом – мужа? И когда? По какому случаю? Когда… высоко помыслив о себе, посчитала себя выше таких разборок и за гранью таких отношений