48.МОЯ ЖИЗНЬ. ЧАСТЬ 21(1). ЗА ДВЕРЬМИ ШКОЛЫ… ВКРУГ МЕНЯ.

характера, который, казалось, не перешибить, и воспитанию поддавался местами, едва-едва, ибо  в иных вопросах считал себя пупом земли и гнул свою линию тупо и беспросветно. Самовоспитание и самобичевание, как и признание своих ошибок,  было то, что он обходил стороной тщательнейшим образом или абсолютно не замечал, ибо редко раскидывал умом в этом направлении, и в некоторых вещах был до того негибок, что оставалось или плюнуть, или осознанно идти на таран, если конечно хотелось очередной встряски, чего мне не очень и хотелось.

И все же он гнулся, ибо буквально млел от ласк, напрашивался на них,  и я в рабочем порядке их приурочивала к назиданиям, самым безобидным, но точащим его сознание непрерывно, как ржа железо или по каплям, которые в своей монотонности могут пробить любую броню, ибо каждый день преподносил его ошибки, которые и по мне били нещадно и, может быть,  целенаправленно Божьей рукой, но не его лучшими проявлениями ума, и с тем, чтобы я тоже прикладывала руку к его воспитанию, поскольку супруги преимущественно и выполняют по жизни эту задачу от Бога по спиливанию взаимных  углов. 

Но с Богом в свое время я это дело все же в свою меру провернула и не раз давала ему уроки неслабого порядка, ибо Бог развязывал мне руки, а ему в некоторых вопросах закрывал глаза, уши и связывал руки, о чем я еще с удовольствием поведаю. А пока я ломала ноги на лоджии об свалку, которую он в своей природной жадности и глупости там устроил, снося в квартиру все, что только можно было унести из близлежащих мусорных баков и свалок, полагая, что гнить у нас всему этому надежней, да и сердцу милей.

Нахрапистость  характера Саши – было как природное явление, ибо не знаешь с какой стороны и в какой момент и какой силы, ибо иногда легким ветерком, а иногда штормило до опухших глаз и сильнейшего потрясения. Изощрен был не он, но Бог, ибо знает, где у кого что слабо, что и чем можно подправить, какую кому мысль дать или что напомнить – и вот уже вовлечен в материальные игры, чуть ли ни побоища, полагая, что все исходит от него и от тебя. Нет, все только от Бога, но с учетом наработанных качеств каждого. И так день за днем – глядишь, и в чем-то преуспел, в чем-то ослабел, какую-то формулу вывел, в чем-то себя предупредил. И далее – уроки повторения и забвение того, что уже твое, дабы использовать в мирных целях и во благо.


Или позволю себе еще раз напомнить тот момент, когда он схватил топор и рвался изрубить мою маму, которая, буквально в не меньшей глупости нарывалась на эту драму, а я стояла между ними с ребенком на руках и умоляла его убрать топор,  а ее – закрыть, наконец, рот… Вот отсюда я в два счета и покрылась сединой в свои тридцать с небольшим лет. Это было, когда родилась Туласи,  и почти на пустом месте.

Не скажу, что мама была плохой тещей, любил он у нее и поесть и попраздновать, и подарки получал, но и у нее он огоньку доставал легко и чаще всего из-за меня, ибо любил меня, жалеясь ей по частой своей рожденной тетей Аней привычке  облить меня очередной грязью, из-за чего мама рвалась ему открыть глаза на меня, но слишком уж активно, иной раз не учитывая его пьяное состояние.


Мама с отцом частенько приезжали к нам искупаться. Отец больше лебезил перед ним, стараясь особо не встревать в наши отношения, дабы выглядеть перед ним не плохо, чтобы не навредить мне, а скорее всего себе, ибо никак не желал моего возврата в отчий дом, ибо там была его вотчина, его личное поле сражения с мамой, как и место его великих трудов, ибо он все еще думал о всем человечестве и о своем предназначении. Отец уже второй год сидел без пенсии, ибо ее и не заработал,  подрабатывал силуэтами,  делил с мамой мамину зарплату, которую она тщательнейшим образом зарабатывала для пенсии, и устраивал ей по-прежнему фейерверки, не зная в этом послабления, как и  в своей неуемности и самонадеянности.

Не так часто, но и я ездила к родителям по поводу и без, часто возвращаясь в состоянии гнетущем, с грустью отмечая в себе, что отец никак не угомонится в своих придирках и скандалах, что никак не сложит себе и цену, ибо силуэтное дело делало свое худое дело,  и его разумный, не  отягощенный нравственностью  ум не мог бороться со славой,  с преклонениями перед его так сказать талантом художника, он все принимал за чистую монету и грешным делом, будучи в частом окружении молодежи, подумывал о молодой жене, а маме желал всех благ в гробу. Жестокость отца была  в его словах, в его отношении к маме, в его намерениях.

Его постоянно мутил гнев, неудовлетворенность, сама идея спасти человечество, в результате чего он, как мог,  обставлял себя неприкосновенностью, закрывая дверь всем попыткам судьбы его обеспокоить или привнести нечто ему инородное. Даже когда дочь Галина пожелала с ним встречи, приехав в Ростов-на-Дону из Улан-удэ, он уклонился, не явившись домой, проигнорировав ее просьбу.  Отец рвал связи с теми, кто мог на что-то претендовать или мог обеспокоить его быт, не взирая на родство, идя на поводу своих качеств, не зная над собой никакой реальной воспитывающей силы, как и игнорируя нравственность. Однако, таковая (сила) была и там, где он не ожидал. 

Так уж случилось, что судьба повела путем неожиданным,  никак не предполагаемым. Осенью 1986 года, приезжая к родителям, я стала замечать, что отец внешне заметно сдает, его лицо осунулось, фигура крепкого еще старика становилась тонкой, так что спортивный костюм уже не обтягивал, но жалко висел на нем, плечи заострились, взгляд стал тревожно вопросительный. Он все еще настойчиво приглашал меня за стол, с грустью покачивал головой. Мама  в который раз не знала, чем угостить, предлагая то одно, то другое. Нервы, школа, Саша, внутренние неурядицы – все это  держало меня в долгом состоянии отсутствия какого бы то ни было аппетита. Я и дома иногда только к вечеру вспоминала, что еще ничего не ела. У родителей почему-то никогда есть не хотелось. Было другое  не проходящее чувство – не мешаю ли я, не ждут ли, когда я уйду… Откуда было во мне это состояние? Бог весть. Не знаю.


Никогда я у родителей долго не была, не засиживалась, как будто судьба через меня и мое состояние им возвращала боль за то, что не очень в сути своей и были ко мне гостеприимны по большому счету и никогда свою крышу не собирались поделить со мной, когда мне было плохо или невыносимо, даже теперь, с Сашей. Отец жил в великом страхе, что я посбудусь такого жилья. Увы, не имея дармовых благ, все достигая в великом труде и через немалые страдания, они вот так ценили то, что доставалось и мне, и так сохранили мне причитающееся, эту Сашину квартиру, что в свое время было полностью отдано детям.


И, тем не менее, отец и сам начинал чувствовать, что слабеет и силы иссякают. Каким бы он ни был по жизни, он нам с мамой был дорог, фактически любим, родным, как бы против нас в свое время ни буйствовала его вечно неугомонная суть. С болезнью отца, которая явно прогрессировала, моя жизнь усложнилась  в немалой степени. Отдавая должное школе, своим в ней поискам, я вынуждена была всякую свободную минуту ехать к родителям и спешно уезжать, ибо меня ждали тетради, собрания, уроки, подмены, дочка, Саша… Но надо отдать должное Саше на все времена. Когда в семье, у моих родных или его было горе или болезни – он становился человечным, понимающим, отдающим и в этом плане мне не диктующим, но разделяющим и делающим все от него возможное и зависящее, если это, увы, не деньги.

С деньгами он был поосмотрительней, всегда довольно неохотно с ними расставался, но и не зажимался донельзя, если необходимость все же диктовала. В один из приездов к маме я узнала, что отца положили в городскую больницу. Стояла осень 1986 года. На следующий день я должна была отвезти ему  продукты и поговорить с заведующим отделения. Этот день, пожалуй, мне не забыть никогда.


После уроков, купив продукты, заехав к маме, чтобы взять баночку с борщом, я поехала к отцу в больницу, едва еще понимая суть происходящего, в некотором автоматизме бесконечной череды дел. Но больница отрезвила меня с порога… Отец лежал в палате на семь-восемь  больных, лежал жалкий, истощенный, не похожий на себя. Привычная улыбка, едва проявившись, бегло сошла с лица, оставив нетронутой все еще вопрошающие глаза, не знающие за жизнь столь великой немощи, но глядевшие печально и с надеждой.

В палате была тишина. Почти шепотом отец стал рассказывать о своем самочувствии, чуть бодрясь и более утешая меня, поглядывая на меня из-под густых бровей непривычно дружелюбно, стараясь передать мне свою надежду и увидеть ее рикошетом в моих глазах. Отец действительно был болен, осунулся, притих до неузнаваемости. Он стал мне рассказывать о том, что дела у него не так плохи, почему-то рассказал, что ночью привезли бомжа, чьи дела были куда печальней, он рвал черной смесью, словно ел землю, а к утру умер…

Чужая смерть неожиданно послужила ему великой надеждой, как-то так вывернутой из чужих страданий его вечно блуждающим и беспокойным умом. Может быть потому, что только что отсюда вывезли умершего, все  молчали, непривычно для палаты, где обычно в друг друге и черпают надежды.  Отец ел мамин борщ неохотно, часто вздыхая, ибо дышал он всегда тяжело, с великим трудом вдыхая воздух и спасаясь вечно пробежкой, или открывая настежь все двери. Особенно приступ мутил его после скандалов, что никак не образумливало, но забывалось, ибо скандалы  и придирки  была его жизненно важная суть. Вот и теперь он на время отложил еду, свесил ноги с кровати, чуть наклонился, сделал несколько неудачных попыток  вздохнуть.  Хлебнул, наконец, воздух полным ртом, как если бы зевал, и отказался от еды, обещая съесть попозже, ибо мамины борщи он любил.

Разговор особо не клеился, но входил в меня какой-то неведомой ранее тяжестью. Отец, вдруг вспомнив о чем-то, дернул меня за руку, попросил: «Ты сходи к Мухину, нашему заведующему отделением, он хотел видеть кого-то из родных…». Разговор с врачом был недолгим. Не сразу, но он сказал, что держать отца в больнице не будет, что все необходимое сделано…  Наконец, предложив присесть, осторожно и внятно добавил: «У вашего отца – рак. Последняя стадия. Мы бессильны. Операцией здесь не поможешь…». Это было потрясение непередаваемой силы, тяжелейшим комом в мгновение сковавшим горло. Из груди рвался крик такой силы, что удержать его было невероятно. Слезы наворачивались на глаза сами, готовые литься сплошным ручьем, но надо было возвращаться к отцу. Неимоверной силой воли надо было придать лицу беспечное, почти беззаботное выражение  за период, меньший десяти шагов, которые отделяли кабинет заведующего от палаты.


То были благословенные времена, когда больному не вручали ужасный приговор, не отбирали последнюю надежду. Я вошла в палату, сообщила отцу с деланной легкостью, что у него все в порядке, что дело пойдет на поправку,  и нет смысла его держать, что завтра я за ним в это же время приеду. Всегда недоверчивый и проницательный, отец принял такое сообщение с большим удовлетворением, верой, надеждой. 

За свою жизнь он никогда не болел,  делал усиленную физзарядку и надеялся прожить до глубокой старости, тем более, что на нем,