было когда толком поразмыслить и броситься на попятную, ибо следом и врата закрывались.
На самом деле закрывалась дорога в школу через немалую нужду, через допотопную одежду и обувь, через абсолютную невозможность обеспечить себе тыл и домашний уют, ибо мебель была уже достаточно разбитой и обшарпанной, громоздилась неприкаянно, не приукрашенная ничем, квартира требовала ремонта, все было завалено прилежно хламом, на лоджии – и ступить негде, ибо марковское «прозапас» не имело границ, и хлам из ближайших мусорных баков становился нашим хламом. И казалось, что давно вышедший из деревеньки Пикшинерь, он так и не вылез из нее, и цивилизация не коснулась его чуть ли ни с прошлой жизни… Холодильник часто пустовал, электроприборы уже не чинились, бачок в туалете не переставал неизменно заливать соседей, Марков устранялся от домашних дел решительно и бесповоротно, не забывая, однако, скандалить и изничтожать мое эго на корню, делая меня все отрешенней и отрешенней от него и болеющей всем сердцем только за детей своих, которые росли, однако, в играх и с друзьями, почти ни о чем не ведая.
Удаляясь, Марков все же не забывал выделять нам неизменный мизер и все более этим, согласно моим молитвам, решая для меня вопрос религиозного порядка касательно супружеских отношений, сводя свой супружеский долг к минимуму, на самом деле здесь слабея Волею Бога и тем радуя меня. Работая над ним, Бог параллельно шаг за шагом, но увольнял меня с работы по причине все того же быта, хотя… причина была более важная.
Начало 90-х годов… Бог начинал меня вести к Себе средствами тяжеловесными, не обсуждаемыми ни с кем, вне моего сознания, воли, и даже понимания, не взирая на стоны и визги души, не знающей, что с ней творит и вытворяет судьба и за что. Бог начинал вести меня по пути, Им задуманному изначально, как ни упиралась, ни обливалась слезами, ни вопрошала, начинал вести по пути отречения, основываясь на элементы аскетизма во мне, заложенные через отца моего земного и его нескудными науками и всей предшествующей жизнью и скитаниями, и прежде всего по пути отречения от работы материальной, от работы учителя, от работы среди людей, от зависимости от людей и человеческой иерархии, от мнений, от власти надо мной любого порядка, тем более продолжительного и официального, от материального мышления, от материальных задач, но через многочисленные материальные нужды, Бог вел от секса, изначально дав здесь слабого супруга, дабы не привлеклась, но держала дистанцию от мужчин, привнеся к ним настороженность и элемент неприязни, начиная с моего пристрастного в этом плане отца, отношения с матерью которого с детства были достаточно неприкрыты… Все подключалось Богом, все влеклось из прошлого в настоящее и отсюда в будущее… И все вместе для меня, казавшееся вещами отдельно стоящими и независимыми друг от друга, было подобно урагану, медленно, но верно проносящемуся по моей судьбе все сметая, вплоть до двухтысячного года и далее, но уже понятней моему начинающему толком мыслить уму. Все только-только начиналось…
Процессы в жизни должны были быть достаточно глобальными, уже в самом начале создавая впечатление, что все рушится. Куда ни обращала свой взгляд, – все было непреодолимо тяжело, словно я стремительно увлекалась в пропасть, училась жить, не чувствуя почвы под ногами. Моя квартира на шестом этаже давала состояние гнетущей безвыходности, давила стенами, высотой буквально в стопы ног, давала состояние маяты и безысходности… Так начиналась Великая чистка Бога в моей жизни, где никто и ничто не должно было уцелеть, остаться в прежнем виде.
Моя работа… Она постоянно, но верно трансформировалась в моем сознание в занятие адское, гнетущее, отвоевывающее у благостного ума все ее плюсы реально. Работа… она вырывала меня из возможности что-то наладить, мешая этот неуют изменить и приукрасить, она отрывала меня от моих детей, делая сердце скорбным постоянно, она била меня детской жестокостью подростков, их насмешливым взглядом, по черному платила за мою невежественную и неуместную благость, она вытворяла со мной штуки такие, что рыдание становилось мои уделом, моим долгим и неизменным состоянием. Как загнанная лошадь я металась между школой и своими детьми, выкраивая для них куцые остатки дня и моля Бога об их спасении и благополучии, и моля Бога, чтобы хранил, и моля Бога о помощи. И не знала, что Бог эту помощь уже творит, но так…
А Саша… Он отводился Богом неизменно и верно, буквально уводился из дома, не подпускался Богом к детям, ибо Бог так и хранил их от его все сокрушающего демонического характера, от его пьяного буйства, где нормальное состояние вкрапливалось так редко, что ум и теперь не может припомнить хоть один светлый день. Он не знал мои дни рожденья, он не знал дни рожденья детей, он не знал восьмого марта, не знал, что такое подарки и цветы, ибо все это были дни, посвященные ему лично, где он напивался и, увы, проявлял нестерпимые качества неописуемым образом… Бог хранил детей от его частого и сильнейшего психа и необузданности, уводил, отстранял от домашних дел, которые немалым грузом ложились на меня, тупили мысли, давили на сознание, требовали постоянно руки, занятые школой. Всевышний неуклонно продолжал эпопею начатую моим отцом, путь великого и неосознанного аскетизма, в результате чего привносил в меня великую отрешенность, начинающуюся с независимости от условностей материального мира, от его нравов и пиршеств, все настолько сильно, что становилось моим неотъемлемым и лучшим состоянием, нарушение которого приносить могло только страдание. Все – только относительно меня, но дети – здесь я за них и их благополучие стояла стеною, но Бог и тут вставлял Свое окончательное и незыблемое Слово, о чем еще будет поведано.
Не прост был путь к Богу, не прост… Моя безобразная заношенная одежда становилась моим нескончаемым адом, почти невыносимым, несовместимым с положением школьного учителя. Дети в классах не спускали с меня пристальных и любопытных глаз, достаточно выразительно своим поведением выражая свое к этому отношение. Хотя… Что там дети. Родители, учителя, администрация… Взгляды людей были и соболезнующие и понимающие, и осуждающие, и требующие и вопрошающие, и укоризненные и откровенно неодобрительные… Так что просто посмотреть на себя было страшно. Голосом я как бы вызывала огонь на себя, привлекая внимание, к моей речи, к лицу, дабы взгляд не скользил по всему моему образу, заканчивающемуся рваными стертыми заношенными замшевыми сапогами, потерявшими всякой вид и на смену которым не было даже подходящей сменной обуви. Проблема одежды была и у моих детей, насущная, острая, несущая им слезы, ссоры с друзьями, пренебрежение учителей в школе и воспитателей в детском саду… Одно спасение – часто стирать и гладить, и штопать. Но и здесь руки… не доходили, ибо усталость валила с ног и от самой простой и необходимой работы. Ко всему этому понималось, что нутро мое и не претендует, но дети, но работа… Судьба была неугомонна, намеренна, неотступна. Костюм, который мне удалось купить, облюбованный, с пиджаком, строгий, моя сбывшаяся мечта… через два дня пришел в негодность, ибо был нечаянно и обильно облит постным маслом да так… Не на долго были одобрительные взгляды коллег… Опять надо было вырядиться в старье. Я становилась натуральной мымрой, которая уже не могла подкрашивать волосы, уходили в историю бигуди, парикмахерские, выходило наружу мое неприглядное естество, на которое я готова была махнуть рукой… Хотя иногда… да, ненадолго радовала себя косметикой… на что дети делали мне охотно комплименты и вспоминали, какой прекрасной я предстала пред ними в начале учебного года. Вообще, со своей внешностью и одеждой я могла смело претендовать на работу уборщицы, что тоже было бы для меня не чуждо, ибо битые жизнью не открещиваются уже ни от чего. Более того, Бог всеми обстоятельствами настойчиво вел меня к охлаждению к Маркову и возможно взаимному. Так параллельно с религиозным направлением Бог расшатывал мой быт. И это было только начало. Продолжение следует.
