ПУТЕШЕСТВИЕ НА ТОТ СВЕТ

Мандельплям, будь человеком! – стал выкаблучиваться Изя. – Слышишь, как Мойша сопит!
        - Изя, бикицер! Еще че скажешь, заеду поцом в твой тухес, - пригрозил Мойша Шварцман.
        - Ну, товарищи дорогие, зачем вы всем сломали кайф! – горько вскричал Михаил Михайлович Мишин.
        - Ша! Все замолчали, - приказала Эсфирь Соломоновна Яковлева. – Извините нас, Сережа и Ида. Но это жизнь. Мы все спим! 
        В теплушке воцарилось гробовое молчание. Вскоре тело Иды в объятьях Сергея Владимировича обмякло, и она стала посапывать. «Спит», - автоматически подумал он и стал размышлять о том, почему он попал в это время и что их ждет в настоящем будущем.
        Сергей Владимирович понял, что трансцендентная медитация действует либо вообще, либо только для него, либо случайно, либо, наконец, лишь вначале так, что бросает человека не в вечность, а в прошлое время. Причем она связывает новый сюжет жизни во времени с тем объектом влечения, которым одержим медитирующий, в данном случае с Идой. Вероятно, необходимо было прожить данную жизненную историю, чтобы снова попытать судьбу в акте следующей трансцендентной медитации.
        Сергей Владимирович проснулся от резкого толчка, чуть не слетев с кучи багажа переселенцев. Он грязно выругался, кляня себя за то, что уснул и так и не додумал мысль о фабульных последствиях трансцендентной медитации. Судя по пронизывающему до костей холоду и большим прогалинам на заснеженной равнине, расстилавшейся перед взором, размером с дырку в стене теплушки, стоял серый декабрь. Солнце, поднявшееся над мерзлой землей, светило, но не грело. На глаза Сергей Владимировича, прильнувшего к щели, стали попадаться отдельно стоящие строения. Поезд стал тормозить и затих, затем, вздрогнув,  снова тронулся, подрагивая и грохоча по всем вагонам. Вероятно, оккупационная рабочая сила, сидевшая в теплушках, приближалась к конечному пункту своего путешествия. «Путешествию в ад», - подумал про себя Сергей Владимирович. Он, как и вы, прозорливый читатель, уже догадался, что состав подъезжал к одному из многочисленных концентрационных лагерей, разбросанных по всем оккупированным восточным землям. Скорее всего, они уже находились на территории польского Генерал-губернаторства.
        - Да, скоро уже приедем, - сказал вслух Сергей Владимирович.
        - Пора уже, а то в дороге умерло целых два человека, - поддержал беседу Мойша Самуилович.
        - Не скажите. Целых два – это только два. В нашем вагоне мало людей. Я насчитал сорок человек. Обыкновенно в таких вагонах перевозили… перевозят до восьмидесяти.
        - Вы откуда знаете? – спросил Изя Семенович.
        - Изя,  ты лахаш?
        - Иди ты!
        - Слышал, - ответил Соловей. – Почему так мало людей в вагоне?
        - Я случайно слышал, что нас спешили отправить, чтобы разгрузить станцию, - пояснил Мойша Шварцман.
        - Мойша Самуилович, а у вас случайно нет родственника Льва Шварцмана, философа?
        - Случайно есть. Но он не здесь. Он в Париже. Сергей, вы тоже философ?
        - Нет, что вы. Но я интересуюсь.
        - Удивляюсь я на нашу молодежь, Мойша. Вместо того, чтобы интересоваться женщинами, она интересуется философией.
        Сергей Владимировичу было странно слушать, что его средних лет мужчину называют молодым. Наверное, трансцендентная медитация, отправила его в прошлое, значительно омолодив.   
        - В самый раз.
        - Не скажи. Я тоже слышал, но другое: конец пути.
        - Ты на что намекаешь?
        - На окончательное решение нашего вопроса.
        - A Broch zu Dir! Ты что?! Молчи, не отнимай у нас последнюю надежду. Мы едем на заработки в Германию.
        - Уже приехали, - сказал  Сергей Владимирович, заметив в щели открытые ворота, через которые проезжал вагон. Он вспомнил, что уже видел их на иллюстрации в книге о нацистских концлагерях. Это были «Ворота смерти» в концентрационный лагерь Auschwitz II Birkenau или Освенцим.
        Поезд остановился и Соловей упал. Он быстро поднялся и тронул за локоть свою возлюбленную, чтобы она проснулась. Ида сладко потянулась, зевнула и открыла глаза.
        - Сережа, ты чем-то встревожен? На тебе нет лица.
        - Ида, будь серьезна, сейчас решается наша судьба. Вопрос жизни и смерти. Мы прибыли в концлагерь смерти. Соберись с последними силами и постарайся не шататься, кода мы окажемся на перроне. Там будут делить нас на колонны. Самую большую группу людей, порядка 70% от всех прибывших, сразу же поведут в газовые камеры и крематорий.
        - Кецл! Молчи, - прошипела Сарра Мандельплям.
        - Заткнись! – ответил ей Сергей Владимирович и обратился опять к Иде, – помни, о чем сказал, и будь невозмутима. В этом спасение.
        Сергей Владимирович встретился глазами с Эсфирью Соломоновной, и та поняла, что ждет ее саму и большинство людей из вагона, с которыми она сдружилась.
        - Ой-вей! – только сказала она.
        И тут, в кои веки, открылись двери вагона и на пороге показались два молодцеватых парня в полосатой тюремной робе, которые пригласили приехавших сойти на перрон. На их сытых лицах играла улыбка ярмарочных клоунов, но в глубине глаз затаилась смертельная тоска. Они стали юрко сновать между пассажирами и их багажом, прицениваясь, какие вещи лучше выгружать в первую очередь.
        На перроне уже были лагерные охранники в черных мундирах Альгемайне-СС. Их возглавлял младший чин в звании обершарфюрера, который стоял напротив нашего вагона. Это был крепко сбитый мужчина с угловатыми пропорциями тела и неправильными чертами лица, уже в возрасте. Сергей Владимирович усмехнулся про себя: «Истинный ариец. Характер нордический. Беспощаден к врагам Рейха». Только последнее было верно. Он приказал всем прибывшим оставить свои вещи в вагонах или у вагонов и выстроиться на перроне в колонну в три человека.
        Сергей Владимирович вспомнил фильм про лагерь смерти в Освенциме, когда оказался на перроне среди других заключенных. Да, теперь, они были заключенными, хотя многие из них еще не вполне это осознали. Это были дети, женщины, старики, больные, смертельно голодные, которые были поглощены своими физиологическими проблемами. Именно они должны были стать первыми жертвами лагеря смерти, - «вылететь в трубу», как обычно говорили заключенные лагеря.       
        Новые узники концлагеря выстроились в пять шеренг, и пошли вперед до места их сортировки на четыре группы. На месте сортировки находился оберштурмфюрер СС, шуцхафтлагерфюрер лагеря смерти. Это был мужчина среднего роста нордической внешности: волевой подбородок, голубые глаза и прямой нос с едва заметной горбинкой. Шуцхафтлагерфюрер был одет в черный мундир и держал в руках плетку. На поясе в кобуре сидел «вальтер», которым он мог воспользоваться в любой подходящий момент. Носки его тяжелых сапог были обиты стальными пластинами. Он стоял, поддерживая вертикально правую руку, затянутую в черную перчатку, левой рукой, на которой висела плетка, таким образом, чтобы показывать указательным пальцем налево или направо место каждого узника, проходящего мимо него. Чаще он склонял палец налево, чем направо, ибо там формировалась группа идущих узников прямо в газовые камеры. Когда мимо него прошли Сергей с Идой, взявшись за руки, то он оба раза показал направо. Эсэсовец мог позволить себе благородный жест, ибо он уже устал вертеть палец в одну левую сторону. 
        Многие соседи Сергея Владимировича уже шагали в другой, левой колонне навстречу своей легкой, но мучительной смерти. Его же с Идой ждала более долгая подготовка к не менее мучительной смерти от чего угодно: от голода, болезни, общего физического и эмоционального истощения, медицинских экспериментов, дурного настроения лагерных охранников. Потом пришла очередь и им разделиться. Иду определили в отряд, как потом узнал Сергей Владимирович, прислуги, а его самого отправили в мужской отряд, который отвели в блок находящийся справа от железнодорожного полотна за колючей проволокой между цыганским и еврейским (венгерским) блоками. Так они и расстались на, казалось, неопределенное время.
        Сергей Владимирович еще давно читал, что узники концлагерей при поступлении в лагерь смерти имели опыт ненормального переживания. Они находились в состоянии ужасного шока. В этом состоянии они ждали смерти. Шок притуплял их страх смерти тем, что был результатом самого страха смерти, которая от своей массовости и неизбежности вытесняла саму себя из их сознания. Нагнетали страх смерти и лай собак, и отрывистые, гортанные крики: «Скорей! Скорей!» на немецком языке, и длинные языки пламени, которые с клубами дыма  вырывались из трубы крематория № 3, которую было видно из мужского блока. Сергей Владимирович живо представлял себе, как из адского пламени вместе с удушливым дымом вылетают души несчастных на свободу, а остатки их тел в виде пепла оседают на одежду живых заключенных. Ветер дул в их сторону, и животная гарь забивала нос сладковатым тошнотворным запахом.
        Уже после санитарной обработки и переодевания в  неряшливую полосатую лагерную робу на размер больше, Сергей Владимирович стал отходить от боли разлуки с любимой Идой. Он задумался только, когда лег в кирпичном бараке на второй ярус спального отсека на голые доски, лишь слегка прикрытые вонючей соломой. Слава Богу, что тот отсек, где он лежал бок о бок с товарищами по несчастью, как и он, молчавшими от еще переживаемого шока, находился недалеко от печки. Но это не спасало от ледяного ветра, дувшего из выбитого окна над соседней секцией. От думы его периодически отвлекало не предсказуемое урчание в животе от голода, а шевеление вшей в его одежде и в соломе на лежанке.
        Наконец, сосредоточившись на горе расставания со своей любимой музой, он частично освободился от естественного шока, вызванного систематически бесчеловечным обращением нацистов с узниками. Он осознал, что степень его шока намного уступает шоку товарищей по несчастью. Чем это было вызвано? Во-первых, тем, что у него при всей осознанности реальности происходящего не было полного отождествления с трагической эпохой. Сергей Владимирович был человеком из другого века. К тому же он чувствовал, что не то, что находится в чужом теле, но оно было не так дорого ему, как если бы было его родным телом. Сознание создавало полную иллюзию пребывания в чужом теле как в своем. Но все равно он сознавал, что это иллюзия. В связи с этим возникал вопрос об Иде? Была ли она той Идой, что вдохновляла его будущем времени. Элементарная логика подсказывала  простой ответ: это была ошибка. Наверное, Ида в прошлом была близкой родственницей современной ему Иды, например, бабушкой. Кажется, он когда-то слышал от нее о бабушке, в честь которой ее назвали Идой.
        Поэтому Сергей Владимирович был не столько в шоке от личной трагедии, если не считать разлуку с любимой, сколько от общей трагедии людей, попавших в нечеловеческие условия существования и вынужденных, тем не менее, оставаться людьми и не превращаться в скотов и зверей, чтобы уподобиться опустившимся до этого уровня нацистам. 
        Он чувствовал на своей собственной шкуре то, о чем думал, когда читал и смотрел материалы