- Не знаю, как порождаются священные тексты, - я имею дело с текстами своего сознания. Текст, который я держал не только на кухне, но и в этой самой аудитории буквально полчаса назад, был предметно-реальный, материальный. Поэтому я уверен в его былом существовании. То, что его не стало, для меня необъяснимо. Я был уверен в его существовании, но не был уверен в том, что он верен, ибо не знал, что он означает, какой имеет смысл. Так, что мне непонятно ни то, как он исчез, ни то, что он есть, что он может мне открыть.
Если ты, Саша, хочешь знать, что я думаю насчет веры и знания, то я не фидеист, но логицист, точнее, осмысленнее, концептуалист. Я знаю не потому что, верю, но потому что, думаю, размышляю, рассуждаю. Если я и верю, то потому что думаю, а не думаю, потому что верю. Для меня верить значит понимать, а не понимать, потому что верю. Я думаю, поэтому понимаю, а понимаю, значит верю, то есть, знаю, что это так. Следовательно, я придерживаюсь мыслящего знания, а не знающего знания и, тем более, не верующей веры. У меня если и вера, то как знание, и знание как понимание того, что я думаю, мыслю.
Вера есть слабость знания, его недостаток. При недостатке знания есть избыток веры. При обратной зависимости: слабости веры как силе сомнения или мышления возможна сила знания, если сомнение будет умерено разумом как мерой соотношения, с одной стороны, веры, с другой стороны, знания. Мысль – это нулевая точка, от которой идет назад в память вера, и идет вперед в надежду знание. Однако память забывчива, слаба и пуста, а надежда утопична, иллюзорна, избыточна, наполнена фантазией.
И еще. Вера и знание имеют не только теоретический аспект, связанный с мыслью, но и практический аспект, связанный с силой или добром и слабостью или злом. Сила диалектически связана со слабостью, являясь силой слабости, а слабость является слабостью силы. Слабый человек склонен к насилию, отнимая у людей силу. Слабость ничтожна. Она есть слабость бытия, его нехватка, недостаток. Сила же есть сила бытия, его изобилие, полнота, достаток. Сильный человек защищает, охраняет, бережет слабых. Слабый человек живет за счет людей. Он не является мужественным человеком, он боится. Страх заставляет его злиться. Слабость сильного скрывается в бессознательном. Порой она прорывается как страх перед ничто, перед лицом смерти. В страхе человек злится, может принести людям боль, страдание. Одних страх делает агрессивными, других он делает молчаливыми, заставляет прятаться от людей, ведет к одиночеству. У слабого человека, склонного к одиночеству, в реальной жизни отдушиной является работа на слабого человека, который вытесняет свой страх за счет других людей, к используя, эксплуатируя их в своих корыстных интересах.
Слабость можно компенсировать познанием, приобретением знания, или, напротив, вытеснить своим самодовольством, пустой, суеверной верой в самого себя при отсутствии знания или, наконец, верой в своего спасителя-покровителя. Но такая вера немыслима без иллюзий, надежды на реализацию мечты.
Собеседники молча слушали длинную речь своего коллеги, которая угрожала им превратиться в лекцию, а их сделать невольными свидетелями его ораторского триумфа. Но пора было и им вставить свой пятак ради учительского приличия.
- Сергей Владимирович, вы говорите о вере и знании, но можно говорить о вере в знании и знании в вере. Знание в вере – это догма, а вера в знании – это несомненность знания. Тогда несомненность знания окружена сомнением не-знания, а не-знание в вере – это принятие на веру того, что сомнительно. Итак, на веру принимается то, что можно не знать, но можно обдумать. Сомнение в не-знании несомненно. С другой стороны, зачем верить, если можно знать. Вера предполагает отсутствие сомнения. Это возможно только если не думать. Зачем думать, если следует верить. Можно думать только в процессе превращения не-знания в знание или обращения веры в неверие, - сделал свой вывод доцент Бухтин.
- Дорогие товарищи, нельзя ли выражаться проще? Верить, чтобы знать, - это думать, что веришь, то есть, верить не для веры, а для постороннего, - для знания. Может ли из веры вытекать знание? Может, если это знание будет самой веры или знание в границах веры как догма. Напротив, знать, чтобы верить, - это быть уверенным без рассуждения. В этом случае вера будет верой в знание или верой в границах знания. Когда ты веришь в знании? Когда не думаешь и знаешь, то есть, знаешь непосредственно, без размышления, интуитивно.
Возьмем для наглядности пример из семейной жизни. Жена генетически знает, что мужчина склонен к измене. Поэтому она предупреждает его, что если она узнает, что он изменяет, то она тоже изменит ему. Или разведется с ним. А то и, может быть, убьет его. Следовательно, лучше ничего не знать. При полном незнании и появляется доверие к мужу. Жена знает, но знать не хочет. Она хочет верить. Ее знание строго ограничено верой. Ее знание находится в границах веры. Для чего? Для того, чтобы не сомневаться. Лучше догматически верить. Женская вера основывается на слабости. Женская слабость есть причина ее веры.
Другое дело мужчина. Он доверяет жене, не потому что боится усомниться, но потому что уверен в себе, самоуверен. Его вера основана на знании слабости жены, на том, что она побоится ему изменить, если только он сам не разрешит ей сделать это. Мужская вера покоится на знании, на разуме. Разум или знание слабости жены ограничивает его веру.
- Мы не плохо провели время, - вовремя заметил Бухтин, посмотрев на часы. – Ладно, ребята, мне пора на лекцию. Всего хорошего.
Он попрощался с коллегами, и когда ушел, то Смердяев бросил ему вдогонку: «Умный старичок. Но мы все равно умнее. Правда, Сергей»?
- Не могу быть столь категоричным. На свете много таких умных людей, которые нам и не снились.
- Ты прямо туземный Гамлет. Чересчур много думаешь. Я тоже думаю, думаю много… о самом себе. И поэтому защитился, уже профессор, издаюсь и живу на гонорары от книжных продаж. Ты же все еще кандидат и живешь на одну грошовую зарплату.
- Куда мне до тебя, до известного писателя.
- Это куда мне до тебя – до аскета. Но у тебя нет семьи, жены, детей. И все же ты для нас – интеллектуалов – писатель, не для публики. Ты писатель для писателей, каким был Гегель для философов. Я же иду житейской дорогой Шопенгауэра, находя в простодушных своих читателей.
- Саша, ты поторопился, записав меня в классики. Я никогда не буду классиком. Я не могу отождествить себя с произведением, с текстом, ужиться с ним и найти в нем себя. Классик живет не в своей эпохе, а в своем творении. Я же дитя своего времени. Но на другой манер, чем ты. Ты современный писатель, современник своих читателей. Они знают тебя, узнают в тебе себя. Я же живу и не в вечности, как классик, и не в настоящем, как ты.
- Интересно, так, где же ты живешь, - в будущем, что ли?
- Нет, конечно, же. В будущем живут иллюзионисты. Я живу будущим в прошлом, живу в себе.
- Мне трудно понять тебя. Ты говоришь загадками. Зачем? Неужели нельзя ясно думать и говорить просто, чтобы быть понятным?
- Я думаю просто. Но простое сложно высказать, чтобы в нем увидеть суть. Я слышу звон, но не знаю, где он, ибо тот всегда везде, куда я ни посмотрю. Он со мной. Я ношу его с собой. Он взывает ко мне из глубины веков тем тоном, который не от века, не от мира сего. Поэтому условно я назову его будущим. Но это будущее неотъемлемо от прошлого. Вместе с тем оно не вечно, не то же самое всегда. В нем есть всегда нечто от иногда и даже от никогда.
- Вот ты ругаешь иллюзионистов. Но сам ты какой еще иллюзионист. Ты сам понял, что сказал? Это самый что ни на есть манифест иллюзионизма. Но знаешь, ты где-то прав. Когда я слышу то, что ты вот так говоришь, то невольно вспоминаю звуки старинного клавесина, и мне становится на душе приятно и свободно, как будто я нечаянно оказался в утраченном рае души. Я дорожу твоей романтической склонностью к идеям прерафаэлитов.
- Я тронут твоим переживанием. Может быть, я даже завидую тебе, твоему удивительному дару вчувствования. Не зря Изольда так любит тебя.
- Да, только сегодня Ида попросила меня пригласить тебя на ее День Рождения. Мы приглашаем тебя в пятницу. Смотри не опаздывай.
- Передай своей жене мою благодарность. Но я не смогу его принять, мне в пятницу нужно быть совсем в другом месте.
- Ты знаешь Иду. Она смертельно обидится.
- Может быть, я принесу ей свои извинения до пятницы? Или ты передашь мое сожаление, что я сам лично не смогу быть, и искреннее поздравление с годовщиной?
- Уволь. Сам договорись с ней об этом. Мое дело – передать лично ее приглашение. Имей в виду: мне будет неприятно, если ты не придешь на праздник.
- Но я не люблю праздники.
- Это что настоящая причина твоего отказа?
- Как тебе сказать, чтобы не покривить душой. Я буду лишним на вашем празднике и отравлю вам счастливые минуты своим присутствием. К тому же у меня действительно дела в пятницу не здесь, а в Петербургском архиве.
- Неужели их нельзя отложить на потом? Кстати, что за архив?
- Ладно. Что за архив? Да, одного оккультиста позапрошлого века. Я постараюсь. Если не получится, то до пятницы сделаю вам визит, если только он не будет вам в тягость.
- Не обижай меня таким смехотворным предположением.
На этом друзья расстались. Сергей Владимирович вновь погрузился в раздумья над злосчастным листком, удивляясь непостоянству судьбы, которая открыла ему себя, чтобы тут же отвернуться.
Муза
Прошло несколько дней. За это время Сергей Владимирович возвращался не раз к странному листку, но сколько он ни медитировал: ни всматривался в него, пробуя восстановить текст, ни вслушивался в самого себя, чтобы, не ровен час, из него не зазвучал, как колокол, неведомый внутренний голос, ничего необычного не происходило. Нельзя сказать, что он ожидал с томленьем упованья минуты тайны дорогой, как «ждет любовник молодой минуты верного свиданья», как сказал поэт. Ему было страшно и метафизически, и психически, и даже физически, физиологически. Листок нагнал на него страха, ибо, таким образом, в его жизнь вмешались высшие силы. Но он боялся еще за свой рассудок, за то, что возможно с ним приключился, не дай бог, кратковременный психоз или проявилось подспудно существующее невротическое состояние. Да, и просто он трусил за свою жизнь, как любое живое существо, столкнувшееся с неведомым в самой физической, сырой реальности, будучи незащищено презервативом инстинкта, в человеческом случае варевом коллективного обычая, личной привычки. Но, опять же повторю, ничего странного, таинственного не происходило.
И вот, памятуя о том, что нужно отказаться от лестного, но тревожного приглашения, Сергей Владимирович ждал удобного случая связаться с Идой.
