ПРОИСШЕСТВИЕ

        Прошлым летом, десятого июля, днем, со мной вышла вот какая история. Вам судить, насколько она была странная. В поисках работы я очутился в глухой провинции, которая располагалась, как это ни невероятно, под самым носом у столицы.
      В городке N мне предложили работу учителя в местном учебном заведении, и я с благодарностью согласился. Так я сразу убивал двух зайцев: находил работу по душе и свободное время для размышлений в тишине, вдали от столичного шума.
      На окраине городка, в дачном массиве недорого сдавали небольшой дом, вполне удобный для непритязательного «одинокого мечтателя». Вот там я и поселился.
      Времени до начала учебного года у меня было предостаточно. Так что я мог, наконец, заняться тем, чем мне мешали заняться все, кому ни лень, когда я жил в одном из самых многолюдных мест на планете. И там я мог думать и одновременно работать так, чтобы работа не мешала мне думать. Но для этого нужно было тратить лишние силы на то, чтобы адекватно реагировать на давление людей со всех сторон.
        В противном случае можно было оказаться буквально раздавленным ими, вроде десятка яиц в пакете в переполненном транспорте и не важно каком, - в метро, или в электричке, а то и в троллейбусе (bas'е троллей), в автобусе или в электричке. На такси я не ездил из нежелания тратить деньги на то, чтобы оказаться рядом, «нос к носу» с назойливым таксистом. Своей машины не имел, потому что обязательно нужно было о ней заботиться, а у меня не было времени даже на то, чтобы заботиться о самом себе. К тому же моя работа была малооплачиваемой для обеспечения подобного рода удобств.
      Только не надо думать, что работа учителя мне приносила хоть какую-то радость. Нисколько. Она требовала крепких нервов. В то время как мои нервы были сверх всякой меры расшатаны непослушными и легкомысленными студентами. Но еще хуже были коллеги по ремеслу, мешавшие своей болтовней сосредоточиться, да начальство, у которого шило сидело в одном месте, что оно не могло усидеть на одном месте и все скакало с места на место по карьерной лестнице, которое ныне зовется «древом инноваций». Инновационный рост оказывается тем суком, который под самой рубят высокопоставленные «горе-новаторы» от образования, уже угробившие среднюю школу. Им все неймется, вот они теперь и взялись за высшую школу. Разумеется, ни в какой провинции «нельзя скрыться от их всевидящего глаза и от их всеслышащих ушей».
      И все же здесь вдали от столичных кабинетов меньше суеты и больше времени для размышления, но не о том, что делать и в результате, вследствие этого, кто будет виноват, но о том, что думать. Важно думать так, чтобы были мысли и были они явлениями идей, а не явлениями других мыслей, их отражением и тем более явлений мнений, «наводящих тень на плетень». Что касается дел и вещей, то пускай ими занимаются те, кто делает вещи, - каждому свое. Мне было свойственно делать мысли, во всяком случае, я мог участвовать в их появлении на свет в своей голове. И моя работа в высшей школе не препятствовала этому, правда, если ей специально никто не мешал. Это можно было сделать единственным образом, - предоставить ученикам свободу быть озабоченными собой. Чем я и занимался, порой злоупотребляя такой заботой. Как только я нарушал меру в заботе, так ученики мигом садились мне на шею, предоставляя уже мне заботу о своей непутевой голове.




        Пора представиться. Зовут меня Иваном Ивановичем Ивановым. Меня назвали так, вероятно, в насмешку над всеми Иванами, которые встречаются в наших селениях. Я трижды Иван. Остается только стать Иваном Царевичем. Но для этого нужно, как минимум, оказаться в сказке. Это как сказать. Кстати, по своей натуре я не словоохотлив, но не прочь иногда поговорить с кем-нибудь, кто готов со мной разделить интерес к предмету моих размышлений. Оным предметом является то, что я думаю. Я уже выше признался, что для меня важно не то, о чем я думаю, а что я думаю. К тому же из того, что я думаю, важно не само что, а думаю. Мало ли, о чем и что я думаю, много самого этого думаю. Причем важен не я, важна сама дума. Дума думается мною. Именно благодаря ей я есть тот, кто есть мыслью. В этом смысле – смысле мысли – есть идея и я в ней как ее явление мыслью. Поэтому в идее я сообщаюсь с тем, кто ее производит.
        Кто производит, творит идею? Идеальное существо, которое сообщает мне о своем существовании мыслью как явленной идеей моему сознанию. Я не вижу идеальное существо. Это оно видит мой мир, являясь мне мыслью. Увижу ли я когда-нибудь подателя идей, являющихся мне в мыслях, точнее, мыслями, когда я в них? Не знаю. Но жду - не дождусь. Мне осталось не слишком много ждать. Я давно перешел среднюю линию жизни и не спеша спускаюсь с ее вершины в зияющую пропасть смерти. Думаю, что на ее пороге мне откроется то тот, что и кого я жду. Осталось не так долго ждать, как хотелось. К сожалению, как сказал поэт, «летят за днями дни» и больше они не вернуться для меня в этой жизни. Есть ли иная жизнь, из этой не видно.
        Тогда, в то лето, я размышлял о литературе и что-то сам писал, был занят литературой. Меня не покидала мысль о литературном мире. Нет, не о людях мира литературы, а о нем как мире, мире литературы. Этот мир был интересен мне не в бытовом, семейном, физиологическом или профессиональном, социологическом значении, а в самом, что ни на есть, реальном, естественном, бытийном смысле.
      Впрочем, и люди литературы, в частности поэзии, увлекали меня. Взять того же Александра Сергеевича. Это интересный, занятный не только субъект, но и объект представления. Забавно, иронично представлять себе того, кто представляет мир литературы. Он так откровенно представлял этот мир, что делал его понятным самим литераторам: поэтам, писателям, критикам  и публицистам, журналистам. Они сами лучше понимали себя, обращаясь к нему за советом, как лучше писать, как быть поэтом, писателем, вообще литератором. Разумеется, в его родной литературной среде водились и его злопыхатели, которые яростно завидовали ему и ядовито клеветали на него. Их было не мало, но не они делали погоду в этом обществе. Литературное общество представлял Пушкин. Он был его честным зерцалом. Как чистое зеркало русской литературы он был окном в мировую литературу. Именно он «прорубил» для русских окно в литературную Европу. В нем мы, русские, нашли «свою Европу». Это первый наш европеец по духу, по свободе жить так, как могут жить только в Европе свободно и вместе с тем культурно у себя дома как в «живом музее». Взросление Пушкина было взрослением нашей литературы. В нем она была ребенком и играла причудливыми словами как разноцветными игрушками. Вместе с ним она романтически мечтала в юности о будущем «золотом веке» и вспоминала седую древность.
        Но этим мечтам не дано было сразу сбыться: после коротких минут упованья успехом победы в битве народов над мировым властелином в начале века она оказалась разбитой наголову своим собственным правительством во главе с царем, уличившем ее в заговоре против власти. После разрушительного разгрома русская литература разочаровалась во власти. И это несмотря на то, что русская власть в лице самого царя держала совет с литературой, приглашая Пушкина на беседу с глазу на глаз. Не то, что царь одумался, но он сам хотел разобраться в той, которая сочла его тираном. Видимо он хотел ее как яркую выразительницу общественного мнения прощупать на свои долгожданные реформы. Но это были робкие попытки украшения фасада императорского здания, не могущие изменить самого существа восточного, азиатского государства. Здесь, в Азии, все существует для блага государства, что означает только одно, - благо господ-чиновников, которые на государевой службе преумножают то, что им по праву господ принадлежит с самого рождения.
        Так вот царь нашел в лице поэта поддержку своему намерению проводить свои реформы сверху, опираясь на аппарат послушных, дисциплинированных, но вороватых чиновников, а не на само русское культурное общество, полное талантливых и свободомыслящих людей. Почему царь сделал ставку на своем правительстве, а не на «народе», нет, не на том народе, который был в крепости, - зачем создавать лучшие условия тем, кто и так согласен на все, - а на формально свободной культурной публике. Ответ на этот вопрос уже заранее известен.
        Но неизвестно то, зачем это нужно было Пушкину? Ему было дело хотя бы потому, что он стал взрослым, и нужно было кормить семью, следовало стать деловым человеком. Как писал сам поэт: «Быть можно дельным человеком и думать о красе ногтей». Речь, конечно, идет не о маникюре и педикюре, а об эстетическом удовольствии от поэтической красоты, которая заслуживает не только восторженного внимания, но и вполне приличного вознаграждения: «Не продается вдохновенье, но можно рукопись продать». Можно договориться с царем, да хоть с самим чертом ради вящего благополучия. Власти же нужен Пушкин, чтобы держать литературу в его лице на коротком поводке, а самому царю лично за ним вести наблюдение. Это полезно, к тому же сулит приятное – близкое знакомство с его хорошенькой женой Натальей Гончаровой. Николай II Романов («Палкин») был вполне философским человеком, - он находил не полезное в приятном, а «приятное в полезном», как завещал великий Эпикур. При этом он был весьма способен выбить палкой дух, а не только пыль, из родной литературы (конечно, не своими руками, - для этого годятся слуги), чтобы она перестала быть недовольной властью и стала покорной «душкой». Чем такая душевная близость заканчивается для поэта доказала его трагическая судьба. Служителям зла одной покорности мало, им подавай саму душу хорошего человека, чтобы тело его предать земле. 
      Так что же литература как отражение не только жизни, мира, окружающего литературу, но и самой себя? Этим она философична. Но если мир литературы, как мир слов, вполне материален, и тем более он материален в своем отражении мира вне слов, в его бытописании зависим от вещей, крепко к ним привязан своей наблюдательностью, то, как мир явлений замыслов, служения музе вдохновения, он обращен к возвышенному, идеальному миру. И вот этот мир и был предметом моих размышлений. Это мир мыслей, которые никак не материальны. Они становятся материальными, как только находят себя в словах. Но слова есть тонкая материя, доступная лишь прекрасным чувствам. Их, конечно, можно испачкать грубой материей, опошлить, но тогда нарушится мера употребления слова со смыслом, воплощения мысли в слове. Смысл из слова уйдет, но останется в нем удобная для упражнения в остроумии податливая оболочка мысли – значение.
      В так называемом «остроумии» меньше всего смысла, ума, чем говорят о нем, наделяя его видимостью ума – игрой слов. Настоящий ум играет смыслом, а не словами, как завзятый комик, сатирик или пародист. Слова – это только материал; причем материал «второй свежести» после вещей, которые более натуральны, реальны, чем слова. Поэтому слова представляют большую опасность для человека мыслей. Ему не следует выдавать игру слов за игру ума (смысла). Ведь слова