ПРОИСШЕСТВИЕ

сплошное чистилище. Иной же мир есть мир разделенный. В нем ад есть ад, а не рай, и рай есть рай, а не ад. Но при этом и в нем есть переход между ними. Для чего он нужен? Для того, чтобы и тот свет был единым и составлял с этим светом одно целое. Переход между адом и раем в виде чистилища необходимо, чтобы жизнь после смерти была не живой смертью, какой она является в аду, или смертной жизнью, какой она является до смерти, но жизнью без смерти, от которой очищается в чистилище.
        Человек в своей жизни переживает смерть. Это первая смерть есть смерть тела. Теряя тело, человек оказывается в аду. В аду человек живет, потому что уже умер, но еще не весь. Но это призрачная жизнь, живая смерть. Полная смерть наступает в чистилище. Это смерть самой смерти, а не смерть души. Для кого? Для всех, как вы утверждаете. Нет, не для всех, а только для тех, кто жил только телом. Кто же жил душой, имеет шанс не потерять ее. Но не потеряет душу тот, кто не жалел ее для себя в нашей жизни. Вот для них душа очистится и смерть умрет. Смерть останется живой для эгоистов, которые жили для себя и жалели свою душу, не были великодушными. У эгоистов душа мелкая, а прегрешения большие. Трудно будет ей рассчитаться с ними. И тем более трудно будет покинуть ад тем душам, которые не раскрылись у людей, живущих одним телом, - им не на что рассчитывать. Вы демоны – живые мертвые. Все вы эгоисты. Те же, кто жил одним телом, канули на дно колодца ада как овеществленные души, выпавшие в осадок.
      Человек свободен в этой жизни, ибо выбирает то, что с ним будет в будущем. Кто выбрал тело, умрет весь, ведь умирает тело. Кто выбрал душу и пожалел ее, окажется живым мертвецом в аду. Кто был великодушным в жизни, попадает в рай через малые или большие душевные муки очищения.
        Пока я произносил свою «царскую речь», мой собеседник слушал молча со всем вниманием, на которое был способен, ибо застыл как мертвец. Когда я закончил ее, он очнулся, потянулся, зевнул и извинился, перекрестив свой открытый рот.
        - Вы так меня утомили, что я заснул и, вероятно, пропустил самое важное, что вы хотели мне сказать. Но так и быть: я вновь послушаю вас, только говорите без подробностей.
        - Нет, увольте, я тоже устал. И потом я все сказал. Добавить мне нечего, - ответил я с невольной обидой.
        - Вот и хорошо. Как говорят: «на обиженных воду возят». Так вам и надо.
        - Значит, я не прошел проверку?
        - Нет, не прошли. Обижаться не надо.
        - Вот вы, какой подлый. Отомстили.
        - Не без этого. А вы говорите: истина есть пробный камень истины и лжи. Нет, дорогой мой, все наоборот, - это ложь есть пробный камень лжи и истины.
        - Да, только в отрицательном смысле.
        - Какой вы неугомонный. Все о том же так же. Каждому свое.
        - Каждому свое. Так вы не подумали, чтобы умереть?
        - Опять за старое? Нет, не подумал. Я живу мыслью.
        - Как человек?
        - Нет, как человек я живу телом. Мыслью живет мыслитель.
        - Но если вы мыслитель, то можете додуматься до конца. Или силенок не хватает, или страшно?
        - Вы правы: у меня не хватает сил додумать до конца мысль, чтобы больше не думать.
        - Ах, вот оно как, Иван Иванович! Вы хотите и на том свете быть мыслителем. Но мы там не думаем. Мы знаем.
        - Что вы знаете?
        - Что мышление не бесконечно. Мы знаем, что знание имеет предел. Оно ограничено миром. Наше знание ограничено нашим миром. Поэтому мне и было любопытно узнать то, как вы узнаете из мысли.
        - Странно. О вашем существовании мы узнаем из мысли, так как именно в ней вы являетесь идеей для нас. Как же так: вы не ведаете, что такое мышление? Я же слышу вас, слышу то, как вы думаете, и вижу это по вашему поведению.
        -  В том то и вопрос: как это у вас получается, ибо без вас я не могу ни думать, ни слышать, ни представлять.
        - Выходит, вы думаете нами, а без нас не думаете, а только есть. Но тогда вы не идеальны, а лишь идилличны.
        - Так я идилличен или реалистичен, если есть? – озадачил меня Федор Михайлович или его идиллия.
        - Вы реалистичны как идиллия, - изрек я.
        - Интересное дело: я направлялся к вам, чтобы додуматься до конца, а вы уверяете меня, что я просто мираж, иллюзия, привидение, которое вам приснилось. Может быть, вы еще скажите, что спите и видите во сне, что беседуете со мной?
        - Нет, я не могу сказать, что вижу сон. Я не сплю. Но можно сказать, что я вижу вас наяву. Но вы – это не вы, а моя фантазия.
        - Но кто вам подал идею, - разве не я? Вот я вас и привел к финалу: к тому, что вы додумались до ручки, – до того, что меня нет, а есть только вы, который водит за нос самого себя. Вы попали в порочный круг мысли, из которого не можете выйти. Это и есть бесконечный бег по кругу мысли или смерть мысли как смерть мыслящего в мысли.
      - Почему? – выкрикнул я.
      - Потому что вы не можете выбраться из круга мысли при помощи мысли. Вы замкнулись как мыслящий на самом себе и стали «живым мертвым», что и требовалось доказать. В вашей мысли нет никого, кроме вас. И вы сами уже ничего не можете помыслить, кроме себя. Даже меня вы мните своим иллюзорным само-отражением.
        Не в силах более выслушивать обвинения в эгоцентризме я зажмурил глаза и плотно закрыл уши ладонями рук. Прошла минута. Немного успокоившись, я отнял ладони от ушей и открыл глаза. Наваждение исчезло. Я был один. Моя спина затекла на жесткой скамейке. Я еле разогнул ее, со скрипом встал и сделал несколько неуверенных шагов по аллее. С минуту мурашки бегали по моей спине, пока я переступал с ноги на ногу. Но вот они отошли и обрели прежнюю гибкость. Я вышел из парка, но впечатление от встречи с классиком литературы из преисподней на меня так сильно подействовало, что я невольно несколько раз обернулся, ожидая в страхе встретиться с его намалеванными глазами клоуна, способными просверлить своими нестерпимо яркими зрачками-буравчиками весь мозг. Но в парке на удивление было пустынно, и только поднявшийся к вечеру ветер раскачивал высокие  кроны дубов-великанов.




        Дорогой читатель! На всякий случай – на случай публикации -  я решил оставить свое описание жизни Ивана Ивановича Иванова. Он был моим коллегой по кафедре, и когда его не стало, то именно мне выпала честь, хотя для других членов кафедры нашего провинциального вуза это была тягостная обязанность, которую они перепоручили с легким сердцем, разбирать его бумаги в рабочем столе. Среди них были как раз эти записи в одной общей тетради. Я попробовал восстановить хронологию событий, описанных  не только в этой тетради, но и в тех многочисленных листках, которые были вложены в нее, превратив ее в увесистый пакет. Так как в этих листках речь шла не от первого лица повествователя, то я взял на себя труд редактора и отредактировал их от третьего лица.
        В результате  текст отличается не только исповедальной откровенностью сочинителя, но еще он располагает некоторой долей объективной отстраненности изложения событий «по горячим следам». Можно долго размышлять о вреде вмешательства в повествование постороннего лица редактора, вписывающего в текст то, чего в нем не было и что является уже не столько описанием, сколько его апологетической или критической интерпретацией, могущей нанести непоправимый вред тексту. К сожалению, такое вмешательство неизбежно. Важно только, чтобы оно было минимальным для того, чтобы позволить читателю достичь  уместной полноты истинного понимания смысла текста. Примерно так. И вот что получилось. 
        Иван Иванович не помнил, как дошел до своего съемного дома, настолько глубоко он был погружен в свои невеселые думы. Он думал, что серьезный разговор с фантомом Достоевского его отпустит и вообще развеется по дороге. Но он ошибся. То, о чем он беседовал с назвавшимся «Федором Михайловичем», его сильно задело, и сам разговор по истечении времени становился все понятнее и к ночи приобрел небывалое по своей важности значение для учителя философии. Федор Михайлович мучил его всю ночь, являясь ему в сумбурных кошмарах. Очнувшись поздним утром, Иван Иванович, еще лежа в постели, решил восстановить если не фабулу сна, то хотя его логику, те образы, которые не давали ему забыться во сне. Но мысли его скакали с одного неопределенного впечатления на другое, вынуждая оставить сон в покое. Если в нем что-то имело смысл. то оно рано или поздно проявиться, когда он отвлечется на повседневные дела.
        Не то было с его вчерашним разговором в парке. Буквально весь разговор он помнил так, как будто тот навсегда запечатлелся у него в сознании. Образ Достоевского в шутовском виде, вроде вида дряхлого князя из «Дядюшкина сна» или Фомы Опискина из «Села Степанчикова» как главных героев его ранних рассказов (сказок), вытеснил все прочие образы и требовал своего, мифологического разоблачения как наглядная сказка. Но этому мешала ее фактическая реалистичность. Он воочию лицезрел образ автора, а книга, которую он читал, была его сознанием. Что было делать, если тема разговора и те мысли, которые она вызвала, имели основополагающее значение для его миросозерцания.
        Но обычная, бытовая жизнь шла своим чередом и требовала всего внимания нашего повествователя. На носу было начало учебного года, вынуждавшее его, как и других преподавателей университета, заняться подготовкой курса лекций по предмету на рабочем месте.
        Иван Иванович был человек новый на нашей кафедре. Друзей у него не было в нашем городе. Поэтому, естественно, он не счел нужным обсуждать ни с кем то, что случилось с ним в парке. Впрочем, вряд ли кто-нибудь на его месте стал бы откровенничать об этом, во избежание кривотолков п поводу состояния его психического здоровья. У нас в провинции ввиду редкости скандальных событий такое обсуждение могло бы стать «притчей во языцех».
        Прошедшее лето было жарким. Все, кого я знаю, с трудом переносили летний зной и оживлялись лишь с приходом вечерней прохлады. Иван Иванович, напротив, радовался тому, что летняя жара задержалась и никак не хотела уходить вместе с летним отпуском. Как только начались занятия в вузе, он не раз говорил, что в прошлой жизни, наверное, был жителем знойной африканской пустыни, ибо летний зной греет ему душу.  У работников кафедры такие высказывания новичка вызывали неподдельное раздражение, ибо жара выносила им душу.
        Но не только эта странная привязанность столичного гостя к пустынному климату встречала глухую неприязнь сотрудников кафедры. Не меньшую, если не большую, антипатию вызывало у них его стремление подвергать критике любые инициативы начальства, которые неизменно приветствовались коллегами, чтобы удобнее к ним приспособиться, другими словами, «спустить на тормозах». Но в этих тонкостях провинциальной вузовской жизни Иван Иванович еще не разобрался. Я надеялся, что у него все впереди. В противном случае он, естественно, потерял бы свое место в нашем «стоячем болоте».
        Однажды я был свидетелем интересного разговора Ивана Ивановича с доцентом Петром Степанович Водкиным на кафедре. Речь зашла об инновационных технологиях обучения в вузе. По реакции Ивана