вослед Волошину, по-митрохински страстно и талантливо, участвует в углублении божественной символики поэтического языка.
И мы свидетели, как плодотворно работает в пространстве всей книги неустанная сосредоточенность автора на своей миссии поэта, которая чутким душевным нервом связывает все темы поэтических размышлений. Это Небесные силы, утверждает автор, озвучивают себя голосом поэта, поэтому в своём жизненном контуре поэт чувствует нечеловеческое напряжение:
Смятенный дух мой ослеплён и смят.
В руках небесных сил он – погремушка.
<…>
А счёт идёт на миллионы вольт,
Попеременно замыкает контур.
И всё в дугу и, кажется, вот-вот
Я полечу, как перуанский кондор…
«Майский контур»
И где-то в глубине книжного повествования, как будто между прочим, поэт даёт знать, как работает этот его, ещё один, неиссякаемый источник душевной энергии:
Не на;жил я ни славы, ни имущества
И не открыл секретов мастерства.
Но каждый день являются слова
И дарят мне иллюзию могущества.
«Каждый день»
Очень многое о творческой позиции автора может рассказать название книги – «ОТ ЧИСТОГО ЛИСТА», правда, не сразу… Ведь вначале поэт лишь проговаривается о чистоте своих высказываний, то есть – ненадуманности своих стихов, неслучайности их рождения в таинственных глубинах творчества:
Как не была бы глубока
Твоей поэзии река,
Она прозрачная до дна
Всегда, пока чиста она.
«На пальцах»
Но однажды, уже в конце книги, поэт, в открытую и подробно, делится с читателем, что значит для него «ОТ ЧИСТОГО ЛИСТА»:
Крылатые слова,
летящие вовне
и те, что спят во мне –
мой неизбывный
страх,
мой постоянный
риск
остаться непонятным –
непо;нятым,
невнятным…
Крылатые мои,
ночные соловьи,
ваш робкий писк
в сиреневых кустах,
ваш певчий страх
остаться на устах,
изрёкших вас, –
быть может,
не случаен,
но выношен и чаян?
«От чистого листа»
И в какой-то момент каждый читатель за образным названием «ОТ ЧИСТОГО ЛИСТА» услышит прямое – ОТ ЧИСТОГО СЕРДЦА – как выношенный страданием и вдохновением понятный звук…
И вот в четвёртой главе – «ЧИСТОПИСАНИЕ» авторская идея чистоты как ненадуманности и несуетности своего поэтического письма выливается в блистательный рассказ о поэзии – ещё и как об искусстве: «Получает признание мира, / Кто признанья не ждёт от него, / Кто заимствует у ювелира /Инструменты и много чего» («Ювелирика»). Искусство поэзии поэт уподобляет священнодейству иконописи, то есть одухотворённому искусству:
…Чтоб, следуя канону,
Изобразить икону,
Тут мало брать на веру,
Тут важно, зная меру,
Не сотворить химеру,
Но, получая благодать,
Самою верой обладать.
«Третий глаз»
Следуя авторским самонаблюдениям, понимаем, что пика поэтической «чистоты» мысль поэта достигает в самом мировоззренчески высоком жизненном контексте:
Предпочитаю выражаться точно.
Бесхитростное слово непорочно.
Оно опасно и остро;, как бритва.
Из этих слов слагается молитва.
<…>
Оно моей кириллицы палитра.
И день, и ночь со мною неотступно.
Оно звучит во мне, как боль, исступно.
И я его боюсь, и обожаю,
И, словно меч, бесстрашно обнажаю.
«Любитва»
Так, истинная поэзия в художественном мире нашего героя получает образ поэтического чистописания. И это искусство, утверждает поэт, требует проверки временем:
Я верил в благодать призвания,
как верят в Божью благодать.
Я жаждал славы и признания;
я собирал слова в тетрадь,
покуда мне в какой-то миг
вдруг не открылось напрямик,
что все мои чистописания –
обыкновенный черновик.
«Чистописание»
И в самой мудрой полосе творчества поэт осознаёт, как важна была для силы слова его настоянность жизнью: «…Так просвещается душа / Нетварным светом, / Так Бог дарует, не спеша, / Глагол поэтам» («На склоне»).
Образ Крыма, притягательный и многогранный, уже в процессе чтения первой главы воспринимается главным импульсом воодушевления поэта, а его крымские медитации – центровым потоком поэтического сознания: «Опять созвучия слогов / Доносит ветерок с лугов…»…
Нетрудно увидеть, что пространственные созерцания Валерия Митрохина тоже следуют за открытиями великого русского геопоэта-киммерийца Максимилиана Волошина, распознавшего универсальные токи бытийного ландшафта Восточного Крыма. Наш поэт тоже полон исторической глубиной Крыма: в упоминаемых развалинах и камнях, в названиях мест – аллюзии мифологии и истории, в конкретных образах: «И все это время, держа на прицеле, / На нас из бойниц цитадели / Солдаты Боспора глядели» («Кояшское озеро»).
Священность места и образа Крыма в поэтическом мире автора означается с помощью православной символики: «Ты – многосвечник в Божьем храме, / Ты – душу жгущие псалмы» («Купина»); «Меня он крестит с правого плеча, / Моя божница – он, а я – свеча» («С правого плеча»).
Апогея же этот сюжет связи с родной землёй достигает во второй главе – «АЗЫ АЗОВА», читая которую, в первую очередь, понимаем, как сильны геопоэтические восчувствия Валерия Митрохина к Крыму, во всех его гранях и вселенских связях. Лейтмотив главы звучит уже в первом стихотворении: «Кружит голову сладко / Золотая лампадка / Под названием Крым» («Лампадка»). А далее, по нарастающей, наблюдаем некий эффект сгущения философской атмосферы авторского письма…Конечно, русского читателя не удивишь философской пропитанностью стихов и романов (что уже давно признано отличительной особенностью русской литературы), и творчество Митрохина не исключение, но в этой части книги мы вдруг ясно осознаём, что метафизические идеи автора чаще всего рождаются именно из его невероятной геопоэтической чуткости. Поэт не просто наблюдает крымские ландшафты и образы – Арабатский залив, Бахчисарайское погорье, Аянский источник, горный массив Караби-Яйла, – он их созерцает, то есть проникается их незримым существом. И это таящееся внутри роскошество крымских ландшафтов, неуследимо, но побудительно, воздействует на душу и воображение поэта, открывает ему «невидимые ворота» к поэтическим образам и идям:
Здесь водятся неведомые призраки –
Их ловит мой периферийный взгляд,
Когда они не на меня глядят…
<…>
И напролёт меня пронзает слово,
И заливает сладкой болью рот.
«Призраки предметов»
К примеру, словесный поток триптиха о полуразрушенном величии горного массива Караби-Яйла, крупнейшего в восточной части Крыма, – о лабиринтах, карстах, мегалитах и сталактитах, о трагических знаках ушедшей Атлантиды – завершается неожиданным призывом поэта:
Не ломай вещей порядок.
Дым костра высок и сладок.
С чабрецом вино мешая,
Пей и пой, в трудах корпи.
Жизнь – как правило, большая…
Ты её не торопи.
«Караби-Яйла»
Этот призыв, вдруг родившийся из поэтического живописания и заслуживающий экософской номинации, может быть понят лишь в случае, если в любовном и проницательном поэтическом изображении природного объекта увидеть способность поэта воспринимать этот объект метафизически – как произведение небыстрого, но величественного творчества Природы и Истории, заслуживающее почтительного и проникновенного сопричастия людей: «Не ломай вещей порядок…»
И как явно проступает в этой главе корень невероятной чуткости Валерия Митрохина к излучениям Крыма – его экзистенциальная сращённость с плотью своей малой родины. Именно в крымской урождённости поэт распознаёт гранильные силы своей судьбы: «Мой август* – божий храм, <…> / Я – сердоликовый кристалл – он ювелир» («С правого плеча»).
(Август* – В.В.Митрохин родился в августе 1946 года в с.Арпач Ленинского района Крымской АССР).
Здесь ещё раз подчеркнём, что крымскость Валерия Митрохина укоренена, в том числе и рождением, в недосягаемых глубинах природно-исторической плоти крымской земли, того её непарадного, сурового и трогательного локуса, который расположен между Азовским и Чёрным морями. В поэтическом мире Валерия Митрохина эта восточная часть степного Крыма – как объясняет его дочь, Елена Митрохина – мифологизирована в образ Междуморья, мыслимый поэтом Междумирием бытия и неизменно служащий ему кладезем идей и образов. Именно здесь он научился «разделять взглядом источники разительных начал» («Междумирье»).
Богатство его поэтического миропонимания определяется ещё одним, весьма значимым, обстоятельством: поэт, русский по духу и языку, он чувствует и свою ногайскую кровь, помнит татарскую речь своей мамы и бабушки, ведает о множестве поколений своих предков, живших в Крыму.
Именно внутри главы «АЗЫ АЗОВА» начинаем понимать настоятельность митрохинской декларации – «На Азове мои азы». Стихотворная ткань этой части книги буквально прошита крымскими северо-восточными ассоциациями автора: он то вспоминает свой сон о загадочной песчаной косе Арабата («Арабатский залив»), то в мельчайших подробностях описывает чарующую картину придомового палисадника («Палисад»), то фантастически переплетает игровое азартное состояние во время рыбалки на Азове, знакомой ему с детства, и перманентного писательского лова слов и образов («Азовский домик»)… Когда поэт касается своего Междумирия, он, на любом этапе творчества, не выговаривает, а буквально выдыхает как будто малозначащие и лёгкие слова об этом некурортном месте Крыма, которые в итоге (для наблюдающих за столь редкостным явлением) предстают многозначительной констатацией органической связи поэта с любимой землёй: «Сам себе сам собой говорю» («Азы Азова-2»).
Итак, следуя волошинским киммерийским руслом, современный поэт, с рождения укоренённый в Крыму, самобытно углубляет образ Киммерии излучениями керченской и приазовской окраины, где он родился и вырос. И мы свидетели, как его поэтической чуткостью родился ещё один неотразимый сущностный геопоэтический образ Крыма, его Междуморье-Междумирие.
Геопоэтический сюжет книги ещё не однажды всплывает в последующих главах: наполняясь всё новыми осознаниями автора, он обретает всё новые грани. Вот как в стихотворении «Дело десятое», через народный образ травы девятисила, символизирующий непобедимость и силу, травы, произрастающей на крымских могилах его крымских предков, поэт повествует о преемственной связи с ними:
Их нынче девять этажей
могил. Их девять поколений –
их девять самоуглублений
моё – десятое. И я,
пройти все девять обновлений,
смог и тебе благодаря.
И знаю – это всё не зря.
Это осознание придало ему «ума и мощи» и своих детей воспитать «в строгости» и «семейной связке». Потому дочери его не случайно: …под стать / тем продолжательницам рода / –воительницам из народа, / что <…> беде умели возражать; / <…> молиться Господу Христу / и кланяться девятисилу / за здравие и лепоту» («Дело десятое»).
Краски родного Междумирия не гаснут до конца книги, обнаруживая всё новые оттенки: как экологическая медитация о «Смерче», спасающем рыб Азовского моря; как обострённый слух к голосам душ, живущих в крымских камнях: «От Эльтигена до Аджимушкая / Мы слышим голос каждого солдата»
