(«Митридатский май»)…
Есть даже попытка автора объяснить свою геопоэтическую чуткость и устремлённость записывать пространственные прозрения:
Знакомой местности невидимый сегмент –
я вижу сквозь оптический визир;
ловлю в стоп-кадр таинственный момент:
спокойно спящий мир,
прибрежных скал остывшую вибрацию,
рассветной зорьки смазанную грацию...
<…>
Природа нам даёт таких мгновений
немыслимо огромное число.
Незримые, чуть опахнув чело,
они уносят миллион сомнений...
«Бабочки не намокают»
…И всюду постоянные свидетельства о том, что родная земля смотрит на поэта Вечностью, со всех сторон, даже с самых неожиданных: «Сидела ящерка на камне / Всего лишь несколько секунд. / <…> / Сквозь веер солнечного дня / Глядела Вечность на меня» («Лишь несколько секунд»).
При всей многогранности книги она явственно сосредоточена на экзистенциальных зовах души автора. И с этой ведущей линией книги разнообразно переплетается сюжет духовной связи с Россией: «Мы любим эту вековую крепь…» («Мы все твои»).
В первых главах, стихотворения которые рождались в украинский период крымской истории, поэт лёгкими касаниями поэтического слова обозначает ностальгические чувства к духовной Родине:
Зачем на скалах пропись;
В ней тайный смысл, каков?
<…>
Чтоб мы сквозь амнезию
Смогли в Киммерике
Узнать свою Русию
В далёком далеке?!
«Воочию»
Судьбы славянской купина,
Прошу ещё раз, опали меня.
«Купина»
Или вдруг убежище своей души из первого, программного, стихотворения книги поэт зарифмовывает с идеей России: «Россия – это даже не вселенная. / Россия – это божье поселение; / Всемирное убежище – она» (Мы все твои»
А вот эта печально-оптимистическая миниатюра «Крымские кануны», в которой внутреннее видение поэта выдохнуло необманное предчувствие неких перемен, как-то интуитивно воспринимается именно в российском сюжете
книги. Мысль о России поворачивается ещё и вот такой стороной:
…все мы – советские люди!
Враги извратили наш неологизм,
Звучащий надеждой всего человечества.
Великое мы потеряли Отечество
И сбились с пути в коммунизм.
«Наклонение глаголов»
Драматическая история Отечества держит поэта в постоянном напряжении ответственности перед ним. Он то страдает, то выговаривает своей стране с болью… И не случайно он так остро чувствует священность России и Крыма, пребывающего с ней в неразрывной исторической и духовной связи. И вот какие слова найдены поэтом, чтобы историософски запечатлеть историческое событие возвращения Крыма в Россию:
Так медленно зреет великая мысль;
Так флаг поднимается медленно ввысь
Под музыку гимна, звучащую дивно;
Так плещется наш триколор интенсивно –
Двуглаво, кремлёвно, тавридно и крымно
И так севастопольно, и черноморно…
Словам этим тесно и чувствам просторно
И так долгожданно, и так событийно;
Торжественно так и валторно;
Христосно и хрестоматийно!
«Словам тесно»
Имея в виду пройденный Валерием Митрохиным путь в поэзии, кажется, уже могла бы нейтрализоваться эта взволнованная приподнятость тона поэтических созерцаний, кажется, уже должна была победить тональность уравновешенной умудрённости… Но мы не можем не заметить, как волнующе развивается в книге – пронизывая все главы – тема женщины и любви: «И в сеть попадал, и тонул не однажды / Во тьме малахитовых глаз» («Якорь и розы»); «Пусть женщина хочет и может / От счастья смеяться навзрыд, / Пока от любви изнеможет…» («Пусть женщина…»); «Пока я бредил, сочиняя строфы, / В душе твоей клубились катастрофы» («Когда-то»)… Эта тема на просторах митрохинского поэтического романа оформляется в устойчивый сюжет о том, как непрост жизненный диалог мужчины и женщины….
Апофеозом авторской идеи великой силы природы в жизни человека (как мы помним, намеченной с самого начала книги) видится глава «АБРИКОСОВЫЙ МИР», в которой поэт, пребывая в крымском саду жизни, чувствуя себя в Настоящем как в средостении Прошлого и Будущего, «смакует» его разнообразные плоды. Здесь виртуозно обыгрывается Крым как неукротимый источник поэзии, как «край садов, / Где от плодов / Сияют, прогибаясь, ветки, / Где полудикий абрикос – неистощимый медонос»… Незабываема картина крымской осени, живописное буйство которой не под силу лирической музе Боттичелли, но лишь экспрессии Матисса… и фантомная память поэта, из заповеданных вестей прошлого сплетающая гобелен судьбы:
Но, видимо, удел таков
для тех, кто родился на воле,
кто, вырастая в чистом поле,
не знал невидимых оков,
кто долго пил из родников…
Читая книгу, разделённую на маркированные смысловые части, мы в какой-то момент замечаем, что стихи в ней расположены строго диахронически. Значит, содержание частей определялось не произвольной выборкой автора: главы книги складывалось сами собой, параллельно главам жизни, в последовательном развитии внутреннего свитка поэта. Помнится, ещё в первом стихотворении первой главы были намечены все сюжеты книги, в особенно сакральном звучании – религиозные самоощущения автора, постоянно всплывающие в разных частях поэтического романа. Но в завершающей главе, «СТИХОПРЕЛОМЛЕНИЕ», автор акцентирует эту грань жизни своей души как определяющую и сущностную. И понадобится лишь небольшое мыслительное напряжение, чтобы увидеть стихотворения пятой главы как нескрываемый и вожделенный выход внутреннего движения автора в направлении своих духовных осознаний, которые в логическом развороте книги видятся наивысшей формой миропонимания. В одних стихах поэт лишь опирается на божественный контекст бытия, а где-то прямо и определённо артикулирует своё видение Господа как «Перводвигателя систем», питающего всех «Светом Вечности» («Спокойночи!»), говорит о Господнем могуществе внутренне созревшим былинным слогом: «С высоты Своих Орбит / Бог молящихся кропит. // Бог велит, и снег валит. / Бог журит – душа горит…» («Кратко»); «И каждая душа Его величит, / И всякую Он за собою кличет / Благословляющим сложением перстов» («Всякое дыхание»)… И – о благости Господней:
Мне помогают душесберегательно
Слова святоотеческих молитв;
Псалмы Давида, притчи Соломона
И пенье с Православного амвона.
«Мне помогают»
Не однажды вычитываем у Митрохина об определяющей роли души в сохранении сакральных основ жизни:
…Да мало ли о чём твердила,
душа, пока тебя водила
по заводям земной глуши... <…>
Тебя пыталась изменить,
хотя б слегка, не до конца,
и хоть частично сохранить
ту чудосвойственную нить,
которой вышита твоя
картина инобытия.
«По заводям земной глуши»
Эта глава, по существу, – о чистом сиянии ценностей жизни, данных человеку Свыше и не зря…
А в конце книги можно наблюдать удивительный эффект – все сюжеты книги вдруг закольцовываются: поэзия приходит с Небес, наводит фокус человека на истинные ценности, и через этот фокус только и можно всмотреться в глубину Неба и понять себя в кольце бытийных смыслов. В сгущённом виде эту картину неслучайности своих связей с миром, красками густого поэтического письма, поэт живописует в ЭПИЛОГЕ…
Всем известно, что русская литература имеет огромный опыт преодоления драмы жизни творческим актом. Как видим, у Валерия Митрохина сложились свои пути освоения спасительной силы поэзии. И мы свидетели, что эти пути – оригинальны и учительны, потому что обеспечены неповторимыми особенностями его творческого видения и поэтического языка.
Вникновенный читатель обязательно обратит внимание на необычный жанровый рисунок книги: поэтическая живопись, исполненная, в основном, свободным движением поэтической кисти, множественно перемежается сонетами, которые, плотными узлами всеобъемлющей мысли, образуют своеобразную канву, скрепляющую все грани развёрнутой автором панорамы. Эта цепь сонетов, внешне то канонических, то вольных, внутренне безупречно следует традиции верности драматической философии сонетного письма, что наблюдается не только в сонетах, но и в стихотворениях других жанров. Автор порой тонет в многоведении, заговаривается в многословии, но как радостно, что митрохинские поэтические сети, усиленные сонетными сгущениями, – не просто искусство словоплетения, чем грешат иные модные поэты: этими сетями он умеет вылавливать нечто весьма ценное в закрома своей поэзии: идеи, смыслы и открытия, которые, по существу, есть неотразимые аргументы любви к жизни и щедрые вести об искусстве жить.
Столь интенсивное общение с сонетом, а также редкостная способность в повседневном видеть архетипические, библейски вечные ценности привели автора к личному культурологическому открытию – о сущностном подобии песен Псалтири и сонетной формы письма, что и утверждается в конце книги как один из итогов поэтического чистописания автора: «Псалом – Божественный сонет / <…> Их смыслы диктовало Слово, / Которому синоним – Бог» («Божественный сонет»).
Вникая в книгу, нетрудно заметить, что, начиная любое произведение поэта, всегда хочется дочитать его до конца: поэт владеет словом так, что оно, не хуже современной синестезии текста, музыки и видеоряда в кино, забирает внимание читателя. Думается, что художественная суггестия митрохинских сочинений, не в последнюю очередь обеспечивается свежим дыханием традиционного рифменно-ритмического строя произведений. Заметим, что рифменное силлабо-тоническое стихотворчество в мировом поэтическом пространстве теряет свои доминирующие позиции. Русские же поэты, в подавляющем большинстве, верны ему как имманентному свойству поэзии. Вот почему эти свойства приобретают ныне статус ментальных черт русской поэзии. Валерий Митрохин верен рифме именно по этой причине: глубоко пребывая в национальном культурном поле, он, как и назначено, черпает из рифмы энергию, и в ментальном уюте рифменно-ритменной поэзии стих его не скучает, а живёт полной жизнью. Об этом его стихи дружно свидетельствуют немонотонностью интонаций и неисчезающей свежестью рифм. Наш поэт, не приемля верлибр, исповедует рифмование как негаданный и непостижимый закон природы, как «божественную кровь муската»… Прихотливые митрохинские рисунки рифмовок и ритмов заслуживают стиховедческого трактата. Мы же лишь отметим, что они эффективно служит авторской поэтике ненарочитого рассказа о глубинах человеческой жизни.
Всё это даёт основания утверждать, что наш поэт – тот редкостный кремень традиции, который способен сиять светом своего времени, не поддаваясь губительным ветрам постмодернизма, нивелирующим – неорганичным новаторством, иронией и безответственностью высказываний – высокие смыслы бытия и поэзии.
Как видим, поэтическая книга «ОТ ЧИСТОГО ЛИСТА…» выстроена в лучших традициях русского романа, заданных ещё пушкинским «Евгением Онегиным», в котором мета-физические основы авторской поэтики не выступают в нарочитом умозрении, а проявляются во внутреннем звучании конкретных образов. Митрохинские образы, прямые и метафорические, незабываемы: вот яблоко, как «слепок луны и солнца на
