Живём, как можем
Глава 6
Иван да Марья
-1-
Много ли, мало ли прошло времени, кто знает: время – самое дорогое, что есть в жизни, оно – относительное. Во всяком случае, прошло не одно душное лето со всплесками невыносимой жары, не одна неустойчивая капризная осень с коротким бабьим летом и сменой зелени на серебро луж и золото деревьев, не одна грязная городская зима с мутными устрашающими сосульками на концах крыш и не одна плакучая весна, всегда не оправдывающая надежд, с вторжение голубого, белого и зелёного цветов. Но все времена уже одинаковы из года в год, не принося облегчения душе, тягучие и длинные, обрывающиеся, однако, резко: пришли и враз прошли, как не было, как одно бесформенное целое. А с ними пришли и ушли семейные Ивановы дни, когда-то шумные и весёлые, на которых, не стесняясь, делились и радостью, и горем, и не было свободного местечка за праздничным столом, а была одна единая, настоящая семья.
А в этот раз за праздничным столом сидят только двое – кочерыжка от когда-то плотного кочана. Им и праздник не в праздник, а так, дежурная отметина, привычка, от которых старики отвыкают трудно потому, что это всё равно, что оторвать по живому кусок жизни. Старый-престарый дед, потеряв счёт всякому времени, совсем отъединился в своей однокомнатной квартирке, накрепко принайтовавшись к улежалому дивану, и жив только завиральными видениями из подвешенного на стене телика, не выходя из телетерритории. «Всё!» - чуть не кричит с болью. – «Хватит! Надоело жить!»
На столе у кочерыжек никому не нужный помпезный шоколадный торт в прозрачной целлофановой упаковке, похоже, останется нетронутым. Мария Алексеевна не любит сладкого, а Иван Иванович любит, но не ест, следуя правилам ЗОЖ, которых неукоснительно придерживается один, два, а то и три дня, а сегодня – первый. Рядом с тортом красочная тарель с красно-жёлтыми яблоками, зелёными грушами и перекрывающей их гроздью чёрного винограда. И зачем-то тут же, ни к селу, ни к городу салатница с винегретом, хотя никаких бутылок нет, а есть только две чашки: под кофе для Марии и под зелёный чай для Ивана. И нет главного Ивановского атрибута застолья – пельменей, масляных и горяченьких в ядрёной сметане, согревающих и желудок, и душу. Марья Алексеевна хотела было купить в супермаркете пачку, да как-то забыла. И нет как нет праздника, а есть привычная посиделка, с тем и мирятся, притворяясь, что хотя бы какая-никакая, а семья Ивановых есть.
- Василий прислал какую-то странную телеграмму, - промолвила Мария Алексеевна, положив руки со скрещёнными ладонями на стол и не глядя на мужа.
- Что там? – равнодушно спросил он, откинувшись на высокую спинку стула и сморщив в неприятии подвижное худощавое лицо.
- Сообщил, что нашёл себя – уже непонятно! – Мария Алексеевна пожала худыми плечами, закутанными в шаль крупной вязки. – Поздравляет с нашим днём и желает избавления от всяких запоров в жизни. Это как понимать?
Иван Иванович понятливо ухмыльнулся.
- А так и понимай. У тебя что, не бывает?
- Чего не бывает? – не поняла здоровая женщина, сморщенная временем.
Иван Иванович тоже положил руки на полупустой стол, поелозил растопыренными пальцами, смахивая будущие крошки.
- Тебе, одначе, крупно повезло, - посочувствовал себе страдалец. – А мне вот знакомо, - нервно потёр ладонь о ладонь и подвигал тощим задом. – Хотя, как сказать. Бывает, опорожнишься, и такая благодать! Одна радость и осталась. Покайфовее, чем любой секс, - и зря напомнил про эту болячку, но что вырвалось, того обратно не уловишь.
Марья Алексеевна тоже заулыбалась, ехидно сузив уже выцветшие, а когда-то голубые глаза.
- А ты что, ещё не забыл, что это такое?
Иван Иванович смутился, опять заелозил ладонями по столешнице, не покрытой скатертью.
- А чё! – то ли решил похвастаться, то ли сожалея: - Бывают… потуги… по утрам.
Марья Алексеевна рассмеялась мелким ехидным смешком.
- Ой, Ваня, смотри, - остерегла облезлого донжуана, - нарвёшься на стервизованную сучку и останешься без пенсии. – Сама она давно уже не подпускала к себе старого кобеля, не вынося устоявшегося от него запаха сивухи и потных дрожащих лап, а он в другом состоянии и не делал попыток, опасаясь срыва. Нервно пригладил венчик седых волос вокруг голой матовой тонзуры и предпочёл перевести разговор на нейтральную тему.
- Нет, что ни говори, а Васька – молоток парень, весь в отца, понимает настоящий смысл жизни.
Марья, не удержавшись, расхохоталась, скинула шлёпанцы и подобрала ноги на диване под себя.
- Да он не тебе чета вымахал – на одной ладони унесёт.
Отец взъерепенился:
- Не в силе сила, а в духе, - чем вызвал у жены новую саркастическую улыбку.
- Духу от тебя, это правда, аж глаза ест.
- Ничего ты не понимаешь! – Иван Иванович приблизился к ней над столом, отодвинув торт. – Воду пьёшь?
- Ну? – ответила, недоумевая.
- Лапти гну! – заржал-заблеял торжествующе. – А водка, к твоему бабьему сведению, та же вода, только максимально отфильтрованная и обеззараженная. Хватани стакашек перед выходом на улицу, и никакая маска не нужна ни в какой коронавирус, - и опять сменил тему на ещё более обобщённую и нейтральную:
- Слушай, а ведь была и у нас любовь, – произнёс неуверенно, сожалея о том времени и глядя на неё с мольбой о пощаде. – Говорят же, что пацаны родятся в любви, а девчонки в упадке её.
Мария Алексеевна скривила сморщенные губы, давно не ведавшие помады, насмешливо окинула повеселевшим снисходительным взглядом зачахшего любовника.
- Выходит, была через раз, скачками, и родил ты пацанов хоть и в любви, но каких-то… - не сразу нашлась, как назвать любимцев, - …несуразных, как и любовь твоя, непутёвых, что один, что другой, - поостереглась называть по именам, памятуя о поверье, что названный пропавший может не вернуться. – Хочешь сказать, что когда-то любил меня? – подначила слабого мужика.
- А то! – подтвердил тот неопределённо, боясь попасть в какую-нибудь женскую ловушку. – Что тебе ещё? – спросил, уже злясь.
- Ну, скажи лучше по-честному, что ты меня не любишь, не виляй.
- Терпеть не могу, - брякнул он, не раздумывая, лишь бы отвязаться.
- Вот, даже соврать не хочешь, не умеешь! – мстительно заметила женщина. – А ещё – туда, лезешь с любовью – потуги, вишь, у него, - и рассмеялась. Поцапалась и поперечила, и он стал даже немного дороже, даже любимее. – Эта-то, Розалия, - вспомнила ту, из-за которой, как она считала, исчез сын, - тоже увяла, пришла и её осень. Спрашивала как-то, как мы живём, не надо ли чего. А что с неё возьмёшь? И сама живёт, перебиваясь: женщины в её забегаловку не ходят, предпочитают салон армянина, а с мужиков что сострижёшь? Так и живёт, бедолага, не густо. Жалко мне её. – Женщина женщину всегда умеет и обхаять, и пожалеть, и всё враз.
- Да пусть живёт, как живётся, нам-то что? – разумно согласился с судьбой Иван Иванович. – Была – и нет! – как отрезал. – А Нинку с внучкой встречала?
Бабка поджала губы, зябко закуталась в шаль.
- В упор не видят. Обе худые как манекены, волосищи отпустили аж до поясницы, и обе в блестящих бляшках. Не верится, что настоящие, уж больно ярко блестят. У дочки так и в ушах, и в носу, и в губах, и на шее. Не человек, а мумия ходячая. Обе еле передвигаются на высоченных ходулях, ни спереди, ни сзади ничего не наросло, равновесие нечем держать. Срамота, да и только! Даже не поздоровались.
- Да шут с ними! – успокоил Иван Иванович, не терпевший издавна ни ту, ни другую.
- Спрашивала про клад.
- Вот-вот, им только клад подавай, а сами заработать не хотят. – Забудь, выкинь из ума – они не Ивановы.
Мария Алексеевна пошевелилась, сердито взглянув на непутёвого деда, родившего непутёвого сына, а тот – непутёвую внучку.
- Как же забыть? Как-никак, а родня.
- Тебе они, может быть, как-никак и кто-нибудь, - взъярился Иван Иванович, - а мне – двоюродное наплевать, - нагрубил бывший профессиональный балансёр, любивший, чтобы всего было поровну, всего встык не только в бумагах, но и в жизни. – Я бы встретил, я бы им сказанул! – пригрозил тот, который на улице обходит парочку дальней стороной, чтобы не столкнуться и не залебезить от неуверенности и какой-то подспудной вины, которую подтвердила бабка.
- Василий, конечно, виноват, что выросла дочь такая, а с ним – и мы, старики, и никуда не денешься.
- А я и не собираюсь никуда деваться, - поершился ещё Иван Иванович и снова предпочёл поменять тему: - А что Васька-то? Она бы могла и нарисоваться.
- Опомнился, склеротик! – хмыкнула насмешливо Мария Алексеевна, поменяв положение на диване на зеркальное. – Она же со своим пограничником уже неделю, как на Амуре. Даже телеграмму присылала, и я тебе говорила. Доехали и устроились нормально, что, значит, никак, - и пригорюнилась, чуть слышно всхлипнув – нервишки у неё стали совсем ни к чёрту. – Ухайдакает он её там – никаких бытовых условий. И граница рядом – а вдруг что? И куда тогда? Не убежишь. Китайцев, опять же, полно, а они не то, что мы, не пожалеют. Ещё и парнишку с собой взяли из детдома, четырёхлетку, Валеркой звать. Так что есть у тебя, дед, ещё один внук. Квартиры здесь забронировали, есть куда вернуться, - с надеждой произнесла заботливая мать и бабка. – Лишь бы не было Таманского.
- Отобьются, - уверил отец и дед. – Вася – она такая, любого китайца скрутит. Вон как нидерландца прижала! – и засмеялся, гордясь боевитостью дочери. – У Вики-то всё лады?
Мария Алексеевна потёрлась о спинку дивана усталой спиной, изогнувшись моложавым станом.
- Обещала, обещала приехать с Ваней, да вот, снова на сносях, куда ж поедешь? Теперь только на следующий год аж вчетвером, вместе с мужем Фёдором, у него как раз длинный отпуск будет. Так что терпи, старый!
Иван Иванович недовольно поёрзал на стуле, отодвинул подальше от себя соблазнительный торт, словно до следующего года.
- А теперь-то что, так и просидим всухомятку? – спросил с тонким намёком на толстые обстоятельства.
- У меня нет, - прожурчала ехидно жена, - а у тебя?
Иван Иванович помялся-помялся, но, поняв, что от неё ничего не дождёшься даже ради торжественного праздника, скучно сознался:
- Да так, припасена парочка на случай революции или ещё какой народной заварухи, чтобы отметить по-людски свободу. Всё будет закрыто, где достанешь?
- Ну, так тащи, - распорядилась непрактичная женщина чужой заначкой.
- И ты?.. – удивился муж. – Ты же…
Она легко рассмеялась.
- Сегодня давану по полной за компанию со всеми присутствующими и отсутствующими, уж больно тоскливо на душе, немогота какая-то гнетёт, надо разбавить. Давай, Ваня, не жмоться, давненько мы с тобой не чокались, глядишь, и на брудершафт дербалызнем. – За Ваней святое дело не стало, одна нога здесь, другая там, в своей комнатушке, и вот уже появился, торжествуя, с бутыльком беленькой в победно поднятой руке. – Не зря, выходит, сделала я винегрет, - засияла замаслившимися глазами бабка-мать-жена-трезвенница. – Предчувствовала, как какой алкаш. Напьюсь… в стельку, - пообещала отважно, - поймёшь, каково мне, когда ты приходишь как стёклышко.
- Да ладно, - засмущался Иван Иванович, - не так уж и часто, чтобы очень, а по маленькой – святое дело на Руси. Пили горькую и прадеды наши, и прабабки, и всякие более древние прапрапра, а про современных уж лучше промолчу – пропили Россию. – Умело откупорил бутылку, а наливать
