впечатление не просто большое, а действительно потрясающее, такое, что запоминаешь это на всю жизнь...
Песня была очень простецкая, очень малограмотного автора, с неправильными размерами и рифмами... Но как они её пели!.. Это был — наш НАРОДНЫЙ ЭПОС!.. И с какой спокойной и грустной торжественностью они её пели! И с каким глубоким принятием своей судьбы!..
В этой песне, и в самом их пении, не было никакого осуждения кому бы то ни было. А была глубочайшая, сердечная, подлинно НАРОДНАЯ МУДРОСТЬ... Наверное, та самая, что открылась, в своё время, Достоевскому, на его каторге, даже у самых страшных преступников, его окружавших...
Я вспомнил то, что пережил там, на перевале, в машине Магомета, на трассе к Вижаю... Как похоже!.. Сколько того же Смысла мне здесь открывалось в этой песне, и в этом пении!.. Нет виноватых — равно виноваты все! И во всём — Судьба, полная некоего Высочайшего Смысла!..
И я, убеждённый анти-советчик и анти-сталинист, за эту песню зэков о Беломорканале, невольно прощал Советской Власти всё: и сам Беломорканал, и весь ГУЛАГ, и весь 1937 год, и все её прочие прегрешения! Не только Советской Власти — я ВСЕМ ПРОЩАЛ ВСЁ! Потому что абсолютно во всём мне открывался — бесконечный и Высочайший Смысл! Который — надо только суметь понять! И будут — прощены и спасены все!..
Прощание
Наконец — уже прошло две недели, и у меня кончался мой отпуск — внезапно с лязгом открывается стальная дверь в нашу камеру, и слышу ментовскую команду:
«Веретенников! С вещами на выход!»
Спешно стал одеваться (все лежали полу-голые, из-за жары и духоты), обуваться и собираться. И прощаться с мужиками...
Какое это было прощание!.. Запомнил с благодарностью на всю жизнь...
Мне суют, от всего сердца, чистую майку — а я отказываюсь...
Говорю:
«Мужики! Я и в своём рванье доеду! А вам тут ещё — жить и жить!..»
Тянут мне руки со всех сторон — прощаюсь крепко за руку с каждым, говорю:
«Мужики, дай вам Бог, чтобы у вас здесь всё было хорошо! Витя, тебе особенно!..»
Мужики просят зайти в магазин, купить белого хлеба, сахара, колбасы, папирос... Потом передать через ментов. Обещаю, что непременно сделаю!..
Меня выводят, ведут в какой-то «предбанник», возвращают рюкзак с шинелью и прочим, ремень от штанов (не мой), выдают какую-то справку на проезд...
Выхожу, магазин недалеко. Покупаю всё, что просили мужики; только не было колбасы, купил кусок сыру на полкило... Витя просил «на пятёрочку»; я купил на десятку. Только боялся, что менты себе половину оставят из моей передачи...
Возвращаюсь к «предбаннику», прошу ментов передать в 9-ю (да, в 9-ю... запомнил на всю жизнь...) полиэтиленовый мешок с моей передачей...
А меня, вроде как, услышали в моей 9-ой, и кто-то кричит, не очень уверенно:
«Робинзон!»
Я кричу в ответ, что есть силы:
«Я здесь!»
Хотел ещё крикнуть, как собирался:
«Мужики, 9-я! Вам передадут! Счастливо!»
Но менты аж вздрогнули от моего крика, говорят:
«Ты сейчас снова там окажешься!..»
Покорно прошу прощения, оставляю передачу, выхожу…
9-я…
И 9 человек группы Дятлова...
Возвращение
Я свободен... Какое удивительное чувство!..
Расспросил у прохожих про дорогу. До станции надо было ехать на автобусе. Дошёл до остановки. Ещё человек пять или семь тоже ждут автобуса. Говорят, что может подбросить попутка, если подъедет раньше...
Смотрю на небольшой берёзовый, мелколиственный лесок напротив: деревья уже наполовину жёлтые... И прохладно по-осеннему. Дождя, на удивление, не было, даже выглядывало скупое, не яркое, Солнце... Ватник на мне был кстати...
Стою, жду... Какое-то удивительное чувство глубокого внутреннего покоя... И — настоящей умудрённости от всего пережитого в этот месяц... И — какой-то совершенно новой жизненной и духовной перспективы...
Подъехал грузовик с открытым кузовом. Но народу уже было много, и всех он взять в кузов не смог... Помню уже очень смутно: сел ли я на второй такой грузовик, или на автобус...
На станции по своей справке, как мне объяснили в милиции, я смог купить билет до самого Питера всего за 25 копеек...
Поезд на Свердловск отходил поздно. Расположился на верхней полке общего вагона на своём ватнике... Поезд тронулся...
Ночью какой-то мужик в штатском проверял документы. Я предъявил свою справку. Он посмотрел, кивнул понимающе, вернул...
Пока ехал к югу — деревья за окнами вагона из жёлтых становились всё более и более зелёными. Наблюдать это было очень интересно!..
В Свердловске поезд на Ленинград пришлось ждать долго. Боялся, что не успею к началу своего рабочего дня... Но — успел в самый раз...
Вернулся я в Питер 12-го сентября, в понедельник, рано утром, где-то в 6-ом часу...
Погода была хорошая... От Московского вокзала — по Невскому — пешком дошёл до своего дома... Не помню, где свернул с Невского направо: у канала Грибоедова, у Фонтанки, или ещё раньше... Ничтожнейшие детали — а кажется сейчас очень важным...
Марсово поле... Даже когда шёл домой мимо Спаса-на-Крови — обязательно старался пройти по Марсову боковой аллеей...
Моя улица Халтурина... Дом 7, 2-ой двор направо, 3-й этаж, по коридору налево, квартира 15... … Сейчас там — Институт Культуры...
Родители ещё не ушли на работу, и встретили меня радостно. Они не были очень сильно обеспокоены моими непонятными и рискованными приключениями: звонок из милиции города Ивделя скорее подтвердил для них, что я жив и здоров, и должен скоро вернуться...
Я быстро вымыл голову (вода в тазу было совершенно чёрной!), что-то перекусил, переоделся, и пошёл на свою работу в Публичку, к своим посылкам с книгами и мешкам с почтой...
Подменял меня на моём рабочем месте этот месяц, кажется, Витя Кабанов... Ему я, во всяком случае, мог рассказать всё...
…
Раны на ногах заживали очень медленно. И кашлем страдал ещё очень долго. И отъедался, после всей голодухи, довольно долго; но — внимательно следя за собой, не допуская никакого чревоугодия, и в строгом вегетарианстве...
И на добрый месяц, после моего возвращения с Урала, ко мне пришло удивительное медитативное состояние. Поразительное чувство внутреннего покоя... Даже Юра Андреев это заметил, и был весьма удивлён, если не поражён, моим состоянием...
Самое моё яркое воспоминание о том состоянии, это когда я как-то шёл по аллее вдоль Мойки, от Дома Адамини — в сторону Инженерного замка, между двух рядов деревьев...
Был уже вечер, очень тихий, без ветра, и был великолепный осенний листопад... Листья медленно и бесшумно падали с деревьев на асфальт... Падали к моим ногам... И каждый из этих листьев — был одушевлённым существом... Каждый падал вниз — по какой-то строго своей, абсолютно не случайной траектории... И каждый из них — что-то молча хотел мне поведать. Поведать — именно самим своим движением, геометрией своего, исполненного глубочайшим Смыслом, полёта...
И я будто понимал тогда, понимал в этом Безмолвии, этот разговор листьев, и их язык, и то очень и очень важное, что они хотели мне сообщить...
Что-то — о единстве Жизни и Смерти, Нирваны и Сансары, конечного и Бесконечного...
Театр Комедии
С основными священными текстами всех мировых религий я тогда, вроде бы, уже ознакомился. Оставался, как мне казалось, только иудейский Талмуд. Я заказал в Отдел рукописей шесть или семь томов дореволюционного издания. Талмуд показался мне чрезвычайно скучным и мелочным. Нашёл в нём только один религиозно-философский текст, который мне интересно было законспектировать...
Да и вообще чувствовал, и с особенной силой после Урала, что нужна сугубейшая духовная практика. Что необходима жизнь — полностью и исключительно посвящённая духовной работе...
Я действительно думал уйти тогда в какой-нибудь суровый и уединённый православный монастырь. И угодил работать — в Театр Комедии...
Я уже не раз и писал, и рассказывал об этом причудливом повороте моей судьбы. Но — сколько было в этом Смысла!..
В Театре Комедии тогда работал монтировщиком, уйдя из ГПБ, Боря Собакин. Он и предложил мне работу мебельщика-реквизитора. Говорит: платят побольше, работа интересная, и свободного времени полно, читать можешь сколько угодно...
Меня нисколько не соблазнила эта работа. В смысле чтения и доступа к уникальнейшей литературе — моё место было исключительным. Я просто чувствовал, что куда-то надо непременно идти дальше... И я согласился на его предложение...
…
Театр Комедии — это был целый огромный и уникальный мир, как и всякий настоящий театр. Мир, ещё совершенно мне не знакомый... Режиссёром тогда туда только что пришёл Фоменко. Атмосфера всепоглощающего творчества — при всей её специфической театральной суетности — была огромной, непередаваемой. Чтобы понять это всё — надо действительно окунуться с головой в этот мир. Что мне, Волею Судьбы, и довелось испытать...
Около четырёх месяцев я проработал в Театре Комедии — но это было чрезвычайно насыщенное время...
Это было совершенно не то, что жаждала моя душа. Душа моя жаждала полнейшего уединения, духовных книг, молитвы и медитации... Но я чувствовал — что и через это испытание, что и через этот опыт мне надо пройти...
Ни до, ни после театра Комедии я с миром театра не был связан почти никак... Этот мой опыт — был для меня действительно уникален...
Моё ключевое там переживание — было описано мною в «Исповеди перед инфарктом». Это было настоящее откровение «души театра». Более того, его можно было бы по праву назвать и откровением «души искусства», «души творчества»... И даже ещё более того: это было для меня откровением самой Души Мира! Самой Софии...
Эта музыка Олега Каравайчука — звучит во мне и сейчас... И я вижу этот танец, полный переживания одиночества, печали и грусти...
+ + +
Мой коммент из «Мир Тесен» к теме «Письма счастья»:
Сейчас на меня подобное письмо, прежде всего, произвело бы уже просто гораздо меньшее впечатление. Тогда же – это было подобно эффекту некой разорвавшейся духовной бомбы. Никакого страха не было абсолютно, – был восторг, что у нас в советской стране существует и действует какое-то религиозное подполье, пусть и примитивное. Для моей только что обратившейся к Богу души – это было как живительный бальзам… Письмо это, не помню уже как, получил сослуживец моего друга, и не решился – ни переписать, ни уничтожить. Принёс на работу, сказал (и показал – без свидетелей, конечно…) моему другу, конфузливо улыбаясь: «Юра, ты ближе меня к Богу, может, возьмёшь это дело!..». Друг мой тогда ещё не был действительно верующим, мы с ним ещё только начали спорить на эту тему, вполне в духе Достоевского… Принёс мне, рассказал всю эту историю. Сам он тоже ни на что не решился – но ни о каком страхе речь здесь не шла. Я сказал, что точно перепишу это письмо. 12 раз, как там и требовалось. В письме было туманное предсказание о надвигающейся катастрофе, о необходимости всеобщего покаяния, и – призыв: «Верьте в Бога, Святого Духа!». Держать в руках такую листовку, пусть и рукописную, тогда, в 70-ые годы, – для меня это было счастьем, душа горела, трепетала и ликовала… Я переписал этот листок и разнёс по почтовым ящикам в тот же день… И в тот же день, где-то около полуночи, мне вдруг звонит мой друг, страшно возбуждённый и чем-то встревоженный, и спрашивает: «Письмо у тебя?.. Я к
