направлялся домой.
В сам собор старик почти не заходил, там мало что изменилось за те десятилетия, что он жил в этом городе. В молодые годы, когда жжет любопытство и будоражит всяческая «экзотика», — было время постижений, и его влекло в собор. Теперь он растерял былую любознательность, многое стало ему неинтересным.
Давным-давно, когда старик толком и не помнил себя, его окрестили православным обрядом. Сам факт собственного православия был для него очень важен и неотделим от его Эго. Конфессиональная принадлежность плотно срасталась с его русскими корнями. Ему становилось теплее от мысли, что он, как и подобает истинно русскому, — православный, что это не столь религиозная характеристика, а большее... основной видовой признак русской души. Православие пребывает с ним всю сознательную жизнь, оно срослось зрительным образом с заброшенными погостами, с истлевшими крестами, закопченными иконами в красном углу избы, лаковыми маковками резных церквушек — оно словно кокон: в сердцевине изначальная суть, а уж намотано-то не перечислишь. Все тут и самобытные этнические особенности, и черты, и народные приметы с языческим суеверием. И рефреном звучит — русское православие.
Потому старик, бывая в костеле в часы литургии, наблюдая молящихся литовцев и поляков, твердо знал себя русским. Он, при всем свеем богословском невежестве, явственно ощущал себе представителем другой мощной ветви христианства, своего посконно-исконного византийского духа, и это давало ему повод со снисходительностью смотреть на коленопреклоненных латинцев. Нет, он не считал их инородцами, в его взглядах не было ни грамм национализма, но он все равно ощущал собственное превосходство. И это чувство наполняло все его существо гордостью за русский народ, а значит, и за себя.
При развитом с годами равнодушием к происходившему внутри собора, старик любил надменный скалообразный силуэт, он любовался им подобно явлению природы, хотя чтил как творение рук человека, а вовсе не как обиталище католического Бога. Находясь возле собора, старик ощущал токи человечества. Он осознавал себя причастным и ко дню сегодняшнему, и к прежним эпохам, и к будущему...
Старик никогда специально не задумывался над тем, что его влечет в тихий соборный сквер. Ему было там хорошо, там он был удовлетворен самим собой. Подобно какому-то условному рефлексу, его по вечерам тянуло сюда, и редкий день он пропускал...
Старик сложил отволгшую газету, сунул ее в карман пальто. Сумрак густел. На вершине колокольни зажглись яркие бордовые огоньки. «Зачем они? — подумал старик. — Ведь самолеты над городом не летают? Скорее всего, это своеобразные маяки в ночи, предупреждающие летчика далеко в вышине, что "...Нил еще на подступах, под крылом раскинулась Сахара, а не гибельная Аравийская пустыня..."» — старик боготворил Экзюпери.
Он запахнул полу пальто. Сырость прокралась внутрь, уже начинала щекотать горло. Хорошо, что он надел калоши, в такую слякоть не мудрено промочить ноги. Старик зашмыгал к выходу.
Он слегка брюзжал: «Чего это меня сегодня потянуло на прогулку? Сидел бы уж лучше дома. Растопил бы печку, пожарил бы ломтики картофеля, потом что-нибудь почитал бы. Хотя по правде — надоело читать. Читать хорошо, когда все еще впереди, когда прочитанное соизмеряется с самим собой и, случается, невольно осознаешь, что написано как бы и про тебя. Да, молодым книги помогают понять, как, в сущности, они еще молоды, можно еще многое переиначить в жизни, а то и начать заново неверно начатую жизнь.
А ведь сколько раз я пытался начать жить по-новому. День, два и опять сворачивал на старую проторенную колею. Судьба?.. Конечно, судьба, что бы там не писали в ученых статейках. Все заранее предопределено. Как не понять, что раз данное, уже не изменить, как не исхитряйся, не бейся, как рыба об лед...
Интересно, когда я понял, что уже ничего не могу переиначить. В тридцать?.. Наверное, позже... Несомненно, меня этим чувством не обнесло... Как сейчас испытываю это состояние — уже ничего не поменять. Да, оно и сейчас это ощущение во мне только обострилось, устоялось... А столь же горькое оно если раскушать?.. Не дал Господь удачи. Да, брат, чего-то ты загрустил...
Да, книги... Если бы не было книг, наверное, и незачем мне было бы тогда жить. Что я без книг?.. Старик — одной ногой в могиле... Книги дают мне радость сопереживания, уносят, куда и не мечталось, они единственные наполняют хоть каким-то смыслом мою жизнь. Как я люблю, придя в библиотеку, рыться в пыльных развалах, так бы весь день копался, искал бы ту единственную книгу — ту, которую хотел, но не прочел. Да и есть ли такая книга? Ищешь, ищешь, а возьмешь какое-нибудь чтиво — не удобно, право, полдня толкаться на глазах библиотекаря.
Да, приятно, конечно, в библиотеке меня все знают, глядишь, молоденькая девчонка, недавно на работе, а уже называет по имени-отчеству, уже не спрашивает номер моего формуляра, если большая очередь, для меня делают исключение. Я давно уже хожу в профсоюзную библиотеку, клиент со стажем... Впрочем, говорю чушь, ведь речь идет не о парикмахерской, а о книгах...
Да, если и осталось что-то стоящее в жизни, так это то, когда идешь из библиотеки домой, еще не дошел, но уже предвкушаешь свое общение с книгой, как с молоденькой незнакомой девушкой в молодости. Просмотришь оглавление, прикинешь, стоит ли наперед читать предисловие, или немедленно углубиться в сам текст литературного опуса.
Что-то последнее время уж слишком медленно я стал читать. Прочтешь строчку и задумаешься, прочтешь абзац и начинаешь рассуждать... Да, мысли идут вовсе не о прочитанном, вернее сказать, сожалеешь о самом себе.
Приятно держать в руках еще незнакомую книгу, но выбранную на твой вкус — какое-то лихорадочно забубенное состояние, чем-то похожее на подготовку к предстоящей выпивке, также судорожно замирает сердце, предвкушая удовольствие.
А ведь правильно, старый ты хрен. Собрались ребята дерябнуть, послали за спиртным гонца. И вот все сидят как на иголках, и ты вместе со всеми... Идет никчемный разговор о всякой ерунде, но помыслы всех устремлены к единой цели. Все делают равнодушный вид, никто не хочет выделиться, мол, мне не больше всех надо, но все понимают это притворство и не осуждают его.
Вот и гонец! У всех на лицах написан немой вопрос — «Принес?» То-то радости! Раньше было гораздо веселей, когда еще ходил на роботу. Глядишь, навертывался маленький праздник — и людям в радость, и тебе хорошо.
Надо бы зайти к Михалычу, проведать старика. Как он там, «лучший друг» поживает? Старик за глаза именовал своего приятеля «лучший друг» или просто «лучший». Меж собой они общались только по имени-отчеству. Только при особом благожелательном расположении употребляюсь лишь одно отчество.
Василий Михайлович Востриков был давний сослуживец старика. Последние пятнадцать лет до ухода обеих на пенсию они работали в уютном коллективе машиносчетной станции большого завода. Василий Михайлович по должности числился инженером-проектировщиком. В его обязанности входило составление программ и сборка электрических цепей коммутационных досок для табулятора. Табулятор — это громоздкая счетная машина размером с автомобиль, хотя, по сути, это просто гигантский арифмометр. Специального образования у Василия Михайловича не было, он, как любил сам прибедниться — имел семь классов и восьмой коридор. Так что в основном коммутировал «доски» старик. Михалыч же, конечно, за пятнадцать лет чему-то научился, не совсем же он был остолоп. Но главное — незнание техники он компенсировал умением помогать отыскивать пропавшие «сальдо» и «бульдо», ибо еще раньше где-то подвизался то ли счетоводом, то ли бухгалтером.
Табулятор начинал печать околесицу, тогда спешили за стариком. Старик, исправляя напутанное, при этом нещадно и обидно ругал Василия Михайловича: мол, лезет не в свои сани — хотя это была прямая обязанность проектировщика. Михалыч терпел подобные унижения, однако считался на работе почему-то старшим, молчал и делал вид, что вникает в подправляемую схему. Старик не возмущался, что Востриков главней, они, в общем-то, ладили по работе, вероятно, потому, что были давними собутыльниками. Ко всему прочему, а это меж ними не скрывалось, у Михалыча с пятидесяти лет не стояло, но над этим не подшучивали, считалось так должно быть.
На машиносчетной станции среди механиков большая текучка, лишь старик и Михалыч были здесь всегда, верно, со дня основания МСС. Вновь поступавшие на работу механики, постоянно видя эти собутыльные отношения, воспринимали их как составную часть профессии и рано или поздно неизбежно примыкали к кружку стариков.
В возлияниях тон задавала молодежь, ветераны же просто проявляли солидарность, молодежь заводила, стариканы не возражали. Поводов же к «распитию» было великое множество. Но у старичков был и свой особенный предлог после баньки соблюдать суворовский закон — промыться изнутри. Что бы там не случилось — суворовский закон исполнялся свято.
Старики прекрасно изучили друг друга, знали все о каждом, поэтому, выпив, они часто повторялись, пересказывали одни и те же истории. Но дело не в том. Лучшей формы дружеского общения они не могли придумать, возможно, ее и нет вовсе.
И вот сегодня вечером, вспомнив о Михалыче, для старика естественным было позаботиться о выпивке. «Время еще детское, — подумал он, — полвосьмого...» Старик принялся шарить по пальто, надеялся сыскать кошелек. Но портмоне не было, видимо, оставил дома. Старик понурился.
Двадцать плюс пять и еще две — двадцать семь копеек всего-то и наскреб он в своих карманах. Разочарованно, он машинально опустил пальцы в лицевой кармашек пиджака. Какая-то крахмальная бумажка хрустнула в пальцах. Сердце екнуло. А вдруг трояк, а вдруг и того хлеще — пятерка, руки предательски задрожали. Осмотрев бумажку, старик в сердцах плюнул. Черте что?.. Лотерейный билет... Да, совершенно верно, сегодня утром он покупал провизию, и продавщица всучила ему лотерейку вместо сдачи.
Старик удрученно сообразил — попойка сорвалась. Кой он дойдет до своего дома, туда-сюда, время уже позднее. Эх, жизня бекова...
Окончательно стемнело. Старик ускорил шаг. Навстречу по завершении трудового дня спешили люди — сосредоточенные, усталые. Вдруг промелькнула стайка девушек и парней. «Верно, из кино или только еще идут на танцы», — подумал старик.
Он полез в карман и опять наткнулся на злосчастный лотерейный билет. Будь он неладен! Выбросить тридцать копеек на воздух, лучше бы взять пачку «Беломора».
Внезапно у старика засосало под ложечкой: «А почему, собственно, на воздух? А вот всем назло фортуна выберет его. Вдруг...» Старик представил себе, как по истечении месяца он как бы невзначай зайдет на почту. Сядет за массивный круглый стол, протянет руку и возьмет газету с лотерейным тиражом. Он достанет этот надоедливый билет, разгладит, положит его на газету. Так... номер? Его сухой указательный палец с желтым от никотина ногтем побежит по газетному столбцу сверху вниз. Так-так... «Да разве
