Интернатский возчик Степан, по своему обыкновению заночевавший в теплой кочегарке, проснулся ни свет ни заря на жестком топчане, ощутив странный внутренний зуд. Что это бы значило?.. Привычные и давно неотторжимые по утрам муки похмелья сегодня вовсе не тревожили, от того и предвкушение выпивки не теплило душу — больших же радостей Степан не умел представить, да и забыл о них. Спустив разгоряченные с постели ноги на пыльный цементный пол, он хрустко потянулся, крякнул: «Э-хе-хе» — и стал натягивать просторные ватные штаны, лоснившиеся, будто хромовые сапоги, потом, насилу согнувшись, взялся наматывать заскорузлые портянки.
Степан Стенюхин еще совсем не старый мужик — по паспорту, хранившемуся у директора в сейфе, ему числилось тридцать семь — с виду все давали лет сорок пять, но не больше. Однако, совершенно опустившись, он полагал себя за старика, прожившего долгую жизнь, растерявшего ее смысл и потому совсем безалаберного к самому себе. Большинство знавших его считало Степку если не дебилом, то полудурком уж точно...
Стенюхин работал без выходных и отпусков с раннего утра до позднего вечера. В светлое время его можно было встретить в разных уголках нашего городка, чаще он простаивал у торговых и общепитовских точек, оно и понятно — в его обязанности входило доставлять в интернат продукты и неподъемные мешки с мукой, сахаром, цементом. У столовых же он отирался, ожидая свою клиентуру, так как ежедневно калымил — развозил кому уголь, кому дрова, кому купленные по случаю стройматериалы. Все вырученные деньги мужик в тот же день тупо и упрямо пропивал. Теперь ясно, почему Степан не признавал воскресений — алчущее нутро победило в нем прочие потребности, даже в отдыхе он и засыпал не иначе как во хмелю.
Директор и завхоз не бранили возчика, наоборот, они бы очень удивились, увидав его трезвым, как стеклышко. Они, да и остальные, не считали Стенюхина пьяницей — само это обидное прозвище было бы слишком лестным, считалось, что Степан уж родился таким, и нет больше ему удела: один слепой, другой горбат, этот же — вечно пьян. Порой люди даже как-то сочувствовали мужику, дарили ему по праздникам рубли и полтинники, мол, выпей, Степа, за наше здоровье, — он благодарно брал, люди же умилялись его простотой и наивностью.
Степан отличался совершенной незлобивостью, он не мог причинить никакого вреда. Даже на оскорблявших его лишь топорно матерился, воспротивиться же действием не смел, несмотря на огромную физическую силу. Интернатские ребятишки друг перед дружкой изгалялись над возчиком, жестоко дразнили его, изобретательно мешали ему запрягать лошадь и перетаскивать тяжести, но и они не могли вывести возчика из себя. Случалось, он катал детей в громыхающей телеге, что доставляло ему особое удовольствие, тогда он мог считать себя главным — мальцы подлизывались к нему, что нравилось Степану.
Все же при всех своих деньгах (порой ему в день удавалось заработать больше червонца) Степан ни разу не удосужился купить детям гостинец: каких-нибудь конфет или печений. Собутыльники шутливо намекали об этом, но он притворялся непонимающим, хотя жадным не был — поил всякую шатию-братию, но вот тратиться на что-то иное, кроме водки, не желал. Будь не запрещено, он бы поднес пацанам выпить, а так — зачем же сорить деньгами...
Из педагогических соображений выходило, что Степану не место в детском учреждении, может быть, и так... Только навряд дети воспринимали Степана серьезно, как прочих взрослых, он представлялся им добродушным животным, таким же нужным и полезным, как его лошадка по кличке Белка. Кто ее так окрестил — история умалчивает. Лошадка была серенькая, собственно, ничего общего с лесным зверьком не имевшая, наверное, ее назвали так за когда-то веселый нрав. Теперь же сходство открывалось по ассоциации с выражением «кручусь как белка в колесе» — действительно, интернатской лошаденке доставалось на «орехи». Однако она смиренно сносила и бесконечные Степановы круизы по городку, и неважнецкую кормежку — возчик поторговывал ее овсецом, который за бесценок скупали владельцы домашней скотины. Белке же приходилось довольствоваться соломкой. Завхоз догадывался о проделках Степана, не раз грозился выгнать того с работы, но кто еще отважится пойти впахивать за шестьдесят рублей, даже если лошадь будет в полном распоряжении. Степан, кстати, не такой уж и дурак — он отлично сознавал свою незаменимость и оттого безнаказанность, но, получив нагоняй, на время затихал, даже и выпивал поменьше. А потом все забывалось и шло по-прежнему... Завхоз и не собирался искать управу на возчика, видно рассуждал по-своему: «Все вокруг воруют, отчего бы Степке малость не поднажиться?..»
Иногда дети гурьбой забредали на конюшню, в приливе нежности они скармливали Белке нарочно припасенные кусочки бубликов, коржики, рвали ей по весне едва проросшую травку, от которой у лошади пучило живот. Иные, осмелев, гладили лошадь по пружинящей гриве и влажным бархатным ноздрям. Степан, видя такую ласку, добродушно ворчал, но не гнал ребятишек. Мужик по-своему тоже жалел Белку. У себя дома (он жил со старухой матерью) в сенях Степан соорудил теплое стойло для своей лошадки на случай, когда, припозднившись, не имело резона возвращаться в интернат. Опять же, когда зимой Белка, застудившись, начинала надрывно и беспрестанно кашлять, он таскал ей из кухни горячие помои и подогретую воду. Казалось бы, непреложная обязанность любого возчика — беречь свою животину, но Степан не имел представления о должностных инструкциях. Ухаживая за лошадью, он думал по скудоумию, что творит благодеяние, ибо о нем с измальства никто не пекся — он всегда был сам по себе и не видел в том ничего дурного.
Сказать, что Белка чтила своего хозяина, — преувеличение. Нисколько не строптивая, она частенько кусала его, впрочем, поделом... а один раз даже сильно лягнула — Степан потом с месяц хромал. Все же они жили дружно. Случалось, мужик напивался до скотского состояния, и тогда Белка доставляла его восвояси — мертвецки пьяного, опрокинувшегося навзничь в телегу. Начав трубно ржать, она созывала людей — соображала, что хозяин может замерзнуть, не хотела, чтобы он отдал концы. Порой Степан, опять же по пьянке, терял свой «экипаж» — Белка разумно приходила одна. Со временем мужик уже обнаглел и особенно не переживал, знал — лошадь не подведет...
Вообще-то интернатский возница, расхристано катящий по улочкам городка, не мог не вызвать снисходительную улыбку. Судите сами — маленькая серенькая кобылка с непомерно раздутым животом, нетвердо переступая тонюсенькими в жилках ножками, оскальзываясь, тащит здоровенную колымагу с хлебным ларем, бидонами, полосатыми чувалами с бельем, дребезжащей в сетчатых гнездах стеклотарой. Над кухонно-прачечным барахлом грузно высится торс Степана, и зимой, и летом пышно-рыхлый, не столь от упитанности, сколь от напяленных в дело и без дела одежек. Лицо ездового в постоянной полудреме. Пополудни его голова начинает безжизненно мотаться из стороны в сторону, что означало — дошел до кондиции... Сама же физиономия возчика — свекольно-бурая, с сизым, потерявшим форму носом, летом глянцевая от пота, зимой от мороза, могла бы послужить роскошной натурой для живописца фламандской школы. Одним словом — силЁн Силен! И вот... вдруг спросонья возница неистово вскрикивал: «Тп-р-ру!..» — или издавал губами звук, похожий на смачный поцелуй, долженствующий означать — «Но, поехали!» Возчик раскручивал кнут и больно щелкал им бедную лошадку, та, сердечная, вздрагивала всем нутром, дергалась вперед, норовя вырваться из оглобель, хотя воз тащился столь же нерасторопно. Степан не усердствовал плетью, стегнет для порядка разок другой, да и то не из-за ездовых премудростей, а чтобы боле убедить зевак в своем состоянии править лошадью, а не только пускать пузыри во сне.
Если во время недолгого бодрствования ему на глаза попадался кто-то из знакомых, Степан приветствовал того первым, к непременному приветствию: «Здорово были!» — простецки присовокуплял уличное имя (кем тот ни будь) — Петруха, Колюха, Зинуха, Нинуха. Если так гладко не выговаривалось, все равно выворачивал на свой лад — Симака, Митяка, Маняка. Только двух человек он звал по имени отчеству — директора интерната и завхоза.
Иногда с ним на козлах примащивалась кладовщица, Степан чуток сдвигался, но вел себя по обыкновению, словно рядом никто не сидел. Впрочем, если уж ему было совсем «невмоготу», то вожжи переходили в женские руки, мужик же тогда сгибался пополам и начинал слишком опасно раскачиваться, попутчице приходилось его поддерживать, чтобы он не свалился. Однако в жизни такого не было, чтобы Степан пересаживали с облучка в телегу, разве лишь клали замертво — бревном.
Получая в магазине продукты, он вел себя вовсе безалаберно. Перенося поддоны с буханками хлеба, он мог запросто толкнуть нерасторопного покупателя, переволакивая мешок с крупой или иной снедью, шел напропалую, вогнув голову и распихивая людей, как ледокол льдины. Если кто-то замешкался, то Степан, не раздумывая, обкладывал того матом, считая себя правым, мол, путаются всякие олухи под ногами. К слову заметить, местные обитатели свыклись со Степаном и принимали каким есть, даже вступались за него, когда кто-то ретивый пытался окоротить молодца.
Ел Степан Стенюхин помногу. За обед в интернатской столовой, в отличие от учителей, воспитателей и прочей обслуги, разумеется, не платил. Считалось, что он и так заработал себе прокорм, выполняя работы, игнорируемые другими из-за явной неподступности, к примеру, чистил выгребные ямы, пойди — найди охотника.
Несмотря на левые приработки, он умудрялся делать за месяц множество мелких долгов, так что его зарплата целиком уходила на их погашение. В день получки мужик нещадно ругал своих заимодавцев, но долги отдавал сполна (хотя попробовал бы он зажилить...). Тем же вечером, пропивая оставшуюся наличность, сетовал перед собутыльниками на людскую жадность. Но так уж повелось: сегодня охаивает кредиторов, завтра уже раболепно лебезит перед ними, выпрашивая с утра рублик на опохмелку.
Таков уж был Степан. Стя-я-пан — так он величал сам себя, и это рязанское «я» в шутку переняли все интернатские, величая своего возчика. Ну, да, ладно...
Сунув ноги в растоптанные, осоюзаные кожей валенки, Степан нехотя поднялся с лежанки, шаркая, подошел к допотопному столу, открыл облезшие створки, заглянул внутрь. Не обнаружив ничего путного, присел на корточки, выгнув шею, посмотрел под низ, рассчитывая хотя бы тут отыскать вожделенную бутыль — но ее не было. Степану каждое утро приходилось проделывать эту нехитрую процедуру, но как всегда тщетно — увлекшись накануне, они с кочегаром забывали про похмелку и выпивали все до последней капли. Потом шарили по заначкам, надеясь на чудо. Степан стал громко кашлять и греметь прислоненными к бетонной стенке железяками. Из темного угла кочегарки донесся отхаркивающий кашель. Минуту спустя появился и приятель, неказистый мужичонка в засаленном ватнике и
|
