СТЕПАН

понимающе смотрел на Степана и как бы говорил: «Ты уж не кручинься, Степа, не терзай себя, успокойся хозяин...»
      Степан до самого вечера ухаживал за Белкой, обтирал ее, укутывал теплым тряпьем, поил подогретым пойлом, специально сготовленным на кухне. Белка то сглатывала, и тогда возчик радовался, как дитя, то почему-то пойло застревало в ее губах и проливалось на пол — Степан мучился тогда. Раза два в конюшню заглянули ребячьи головки, дети прознали о беде, произошедшей с лошадкой, и поэтому тоже по-своему беспокоились, переживали. Пытались узнать, как она там, еще не поправляется?.. Стенюхин не вдавался в их чувства, он отсылал детей, как и прочих посторонних, — какой от них прок, только делают сквозняк.
      Степану показалось однажды, что Белке стало лучше: смягчилось дыхание, бодрее и тверже застучало сердце, даже, кается, ноздри повлажнели. Мужик быстренько сбегал на кухню, вытребовал литровую банку молока. Кухонные сегодня почти весь день проговорили о несчастье с лошадью. Возмущались зверством подростков, в меру своего понятия рассуждали о воспитании — безучастных не было.
      Когда Степан вернулся в конюшню, лошаденка умудрилась перевернуться на другой бок. Возчик поначалу было обрадовался — ясное дело пошло на поправку, но стоило ему подойти ближе, как нехорошее прозрение ожгло его сердце. Белка хрипела и металась в жару, у бедной лошадки не хватало сил даже взбрыкивать, она жалко сучила ножками, не могла даже заржать... Остались лишь тщетные потуги, но вот они-то и были удручающе горестны, они кричали о безнадежности. Степан примостился попоить лошадку молочком, но его усилия оказались бесполезны. Все его уговоры, все ласковые слова — единожды в жизни произнесенные им, оказались тщетны.
      Неужели Белка все-таки умрет, неужели ей не суждено больше жить?.. Степан не мог этого позволить, но что придумать — где выход? Стенюхин понимал, что лошадь не человек, ее не положишь в реанимацию, ей не вызовешь лучших докторов, да он и не помышлял о такой возможности. Ему казалось, что Белка должка выздороветь сама по себе, без всякого научного вмешательства, ведь должна быть справедливость на земле, ведь иначе будет просто бессмысленно и неправильно... Неправильно!.. Степан лихорадочно соображал: «Как же так, да что же я?..» — в его голове смешались тысячи мыслей и чувств, он тонул в их ненужности, в их никчемности и пустоте.
      И тут Степан вспомнил Бога. Он вдруг удивился своей прежней наивности: «Да как же так? Да ведь прежде всего следовало молить Господа! Следовало обратиться за помощью именно к нему — самой могущественной и справедливой в мире силе. Какой же он дурак, разве можно забыть о Боге? Кто же тогда поможет? Да кому тогда нужен ты, кому, как ни Богу? Кто не отмахнется от тебя, кто все поймет, кто все сопереживет вместе с тобой? Единственный, кому ты не безразличен, — кто любит тебя!»
      Степан упал на колени, посмотрел в дощатый прокопченный потолок, неумело сжал свои куцые пальцы в щепоть, неистово перекрестился — его сердце наполнилось надеждой...
      — Господи, услышь меня, Великий Боже! Господи, никогда я не просил тебя ни о чем, Господи, никогда я больше не стану тебя ни о чем просить. Господи, сделай так, чтобы лошадь Белка не околела!.. Господи, прости меня, дурака, что прошу не за человека, а за лошадь. Господи, может быть, я чего не понимаю, но, Господи, ничего я не хочу в жизни и ничего не буду хотеть, Господи, сохрани только Белку. Господи, я перестану пить, ни капли не возьму в рот спиртного, не скажу ни одного матерного слова. Господи, я буду каждый день ходить в церковь, только спаси Белку — Господи! Иисус Христос, будь милосерден!
      Степан часто-часто закрестился, из его глаз бежали слезы, но он не обращал на них внимания. Он молил Бога, он, ничтожный человек, молил Бога за лошадь, за скотину, лишенную разума, он впервые молил Бога за чужую жизнь.
      Около полуночи Белка испустила дух. Ее настигла легкая смерть, она не металась, не грызла свои повязки, не издавала хватающего за сердце ржанья. Она поначалу вроде как уснула... легко, чисто задышала, ее лоб стал прохладным, она похорошела... Минут пять спустя Степану ударила в уши зловещая тишина. Он мгновенно все понял, кинулся к Белке — все было кончено.
      Милиция отыскала тех жестоких юнцов. Их было трое. Старшему — девятнадцать лет, нигде не работает, садит на шее у родителей, в армию не взяли, что-то там с носоглоткой. Двум другим по семнадцать, пэтэушники — правда, чаще их встречали у пивного ларька, чем на учебе. В общем — теплая компания. Близкие бессильно махнули на них рукой, милиция в лице ИДН — пока что присматривалась к ним сквозь пальцы.
      Уголовного дела заводить не хулиганов не стали. Родители уплатили кое-какой штраф, на том и остановились. Немалую роль в том сыграла либеральная общественность. Сердобольные тети из женсовета из кожи лезли, убеждая кого надо, что нужно понять ребят: тяга к природе, серость городских будней, наконец, мальчишески азарт... Ведь ребята по шалости, от незнания закона взяли лошадку покататься... Ну а то, что варварски привязали животное стальной проволокой — так им было невдомек, они не подумали о плохом исходе.
     
      Месяц спустя интернатский возчик Степан в легком подпитии ковылял восвояси. Служил он все там же, пока не выделили лошадь, вкалывал в качестве разнорабочего, благо дел было невпроворот. Слегка пошатываясь, он брел по пустынной улочке. Внезапно, откуда ни возьмись, навстречу вывернулась троица разнуздано орущих подростков. Степан поначалу не обратил на них внимания, но те, заметив возчика, шушукнулись и окружили мужика. Самый старший, с маленькими, едва пробившимися усиками, ощеряясь по блатному, выкаблучиваясь, пристал к Степану:
      — Ты, мурло навозное, куда прешь? Не узнал нас, чмошник! Как там — сорок дней еще не подошло? А то поднес бы нам, помянули бы твою лошаденку... Ха-ха-ха!.. Выпили бы за упокой души. Смотри, пацаны, да он с нами и говорить не желает... Ах ты, сип! Мы сейчас тебе рога-то пообломаем... Знаешь, что с тобой сделаем?.. — и стал собирать разные мерзости.
      Его приятели, поддакивая главарю, также взялись похабить Степана. Мужик не сдержался:
      — Эх ты, сволочь, — обратился он к старшему, — я тебе, щенку, в отцы гожусь, а вы, тварюги, обнаглели. Нет на вас управы... Пусти, я пройду, не то худо будет — меня не тронь...
      — Парни, этот говноед нам угрожает?.. Надо его проучить! — и, ловко извернувшись, заводила выхватил из кармана плоский предмет. Тот, щелкнув, обратился в блестящую финку. Усатик угрожающе стал наступать, напружинились и его дружки.
      Степану стало все безразлично, в нем даже не вспыхнула злоба, он твердо перехватил занесенную руку с ножом, чуть развернулся и врезал налетчику. Кулак Степана пришелся по подбородку и носу белобилетника. Его подручным показалось, что мордашка их вожака с хрустом вмялась внутрь. Они бросились наутек. Волосатый главарь мешком шмякнулся на рыхлый снег. Степан, было, хотел еще наподдать ему, но, взглянув на разбитую в кровь рожицу юнца, плюнул в сердцах и пошел прочь.
     
      Был суд. Степану дали три года.
     
      Из тюрьмы Степан не вернулся.