кулаком, живоглотом, однако ругал молча, вслух высказать накипевшее побаивался. Та же Нюрка тотчас заложит завхозу, а за тем гадом стоит великая сила, не возчику замахиваться на нее. Мужику не столько обидно, что не дали поесть (он смекнул — голода нет), сколько за унизительную угрозу запрячь его — человека в сани, заменив лошадь. Степану подумалось, что наверняка сани-то он свезет, но смеху-то... позору от людей затем не оберешься. Вредные ребятишки измыслят какую-нибудь мерзкую дразнилку и, хоть убей, не отстанут с ней вовек.
Нюрка оказалась на месте. По-бабьи пискляво, то ли всерьез, то ли нарочно, она запричитала:
— Ох ты, Стяпан-Стяпан — садовая твоя голова! Как ты, милок, протетерил нашу кормилицу... Да что же мы тепереча будем делать-то?.. Как же нам детишечек-то кормить? Охо-хо-хо... натворил ты, Степка, бед, натворил...
И так стало гадко и беспросветно у мужика на душе от справедливых слов никчемной бабенки. Глядя на ее раскрасневшуюся мордашку, почему-то вспомнилось, как однажды Нюшка, напоив его допьяна, решила утолить свою похоть. Он тогда спросонья очухался, а она, бесстыдница, лезет к нему целоваться, а вся рожа ее в сопливых белесых сгустках. Вскочил брезгливо Степан, перешагнул гнусную бабу и бежал позорно. А вот теперь он в явных дураках — а Нюра ему судья, только и остается понуро выслушивать причитания кладовщицы. Да, он согласен с ней — теперь интернату придется ох как неладно... Что ни говори — лошадь есть лошадь, без лошади совсем швах!.. Степан никак не мог решиться прервать саднящие сердце Нюшкины причитанья. Баба-то права, разве можно перечить человеку, говорящему правду, пусть даже и такую горькую.
— Ну, пошли, что ли! — внезапно кладовщица перестала плакаться. — Бери вон ящик какой поболе, холстину я уж собрала. Да веревку возьми, вона на крюке висит. Ставь ящик-то на санки...
Стенюхин испуганно оглянулся па Нюрку. Его взгляд кричал: «Уж не белены ли ты объелась, баба, — неужто взаправду решили меня запрячь?..» — у мужика помутилось в голове от такой несправедливости. Но исполнительной кладовщице было не до сантиментов:
— Чего уставился, как баран, на новые ворота? Вон санки-то у бочек стоят...
Столь нехитрая инструкция подействовала благотворно на возчика, у него отлегло от сердца, испытав чувство, схожее с радостью, он добродушно заворчал:
— Санки так санки, что же, поехали на санках. Делать нечего — придется на санках... Оно, конечно, много не увезешь, но делать нечего...
— Ты там много нее философствуй, остолоп несчастный, — и добавила, смягчившись, — их... забулдыжья твоя голова... тащи вот теперь на себе.
Стенюхин уже совсем не обижался на Нюрку-дуреху, ей бы только, дрянной, свой язык почесать. Возчик не собирался вдаваться в анализ бабьего трепа — раскинь он мозгами, определенно углядел бы изрядную толику злорадства в ее речах. Кладовщица была обыкновенной зловредной женщиной — привередливая и завистливая, она внутренне ликовала от несчастий других, наоборот, всякая удача ближнего надолго выводила ее из состояния равновесия. Вот и сейчас, якобы по-простому, без тонкостей, она сопереживает Степкину лиху, на самом же деле в ее головке трепыхалась упоительная мыслишка: «Так тебе, увальню, и надо, а то, ишь, пристроился, как у Христа за пазухой... Поделом! Не все коту масленица...» — Анна Семеновна, конечно, помнила тот случай, когда возчик ею побрезговал...
Несладко Степану тягать санки с фанерным коробом, тяжко ему отвечать на насмешливое «здорово» знакомых прохожих, в каждом таком приветствии он улавливал подвох, затаенную насмешку, он ощущал себя ошельмованным, «ввергнутым во прах». Да еще и Нюшка-собака подливала масла в огонь, рассусоливая перед каждым встречным-поперечным о свалившейся беде. Ее писклявый, нарочито звонкий голосок хлестал по ушам Степана, будто бич, рассекавший спину жертвы. При каждом ее вскрике Степан вздрагивал всем телом, стискивал челюсти так, что трещали зубы, пригибая голову все ниже и ниже, явственно ощущал, как сердце обливается кровью. Так они сделали две поездки...
Часов в одиннадцать Степана вызвали в кабинет директора. «Все началось...» — подумал мужик и отрешенно поплелся в главный корпус. Нянечка, мывшая в коридоре пол, взглянула так участливо и жалостно, как смотрят только на безнадежно больных людей. Степану стало жутко. Тошнотворный страх вполз откуда-то извне, леденя нутро, он цепко сковал все тело. Стенюхин понимал, что это еще не конец. Но тогда каким он будет, настоящий конец-то?.. Пронеслась отчего-то вновь спасительная мысль — уж не повеситься ли ему?..
Мысль о суициде, овладев разумом, как ни странно, придала ему сил, взбодрила дух. Он ощутил внутреннюю уверенность, страхи улетучились — ведь он человек, хозяин своей судьбы. Что ему их угрозы — тлен. Он в любой момент может уничтожить себя, лишить их возможности на палаческое торжество, лишить их права корчить из себя судей, лишить их власти распоряжаться им. Он все сам решит за себя...
Степан уверенно толкнул дверь директорского кабинета. У большого стола сидели директор, завхоз, предместкома — полная, добродушная учительница начальных классов. Директор без лишних церемоний велел написать объяснительную записку, мол, закон есть закон. На недоуменный взгляд возчика пояснил, как и что следует изложить. Степан отродясь не писывал подобного, испытывая перед чистым листом бумаги полное неумение и неприспособленность, он тотчас забыл все свои давешние рассуждения. По-идиотски разинув рот, запустив пальцы во всколоченную и давно немытую шевелюру, он склонился над столом. Завхоз язвительно подковырнул: «Экий болван, поди, и грамоту-то забыл?» Нет — грамоты Степан не забыл, зажав тонюсенькую шариковую ручку в раздавленных тяжелым трудом куцых пальцах, он жирно вывел на белом листке без всякой орфографии:
— Я Стенюхин Степан, — подумав, добавил для солидности, — воЩик. Все вчера сделал как положено. Лошадь запер на замок, задал ей корма на ночь. Сам лег спать около двенадцати часов. Как воровали лошадь, не слыхал. В том, что ее уворовали, моей вины нет. В чем и подписываюсь.
Прочтя Степаново объяснение, завхоз вскочил, словно ужаленный:
— Как это — нет твоей вины!? Ах ты, хамлет! Ты еще скажешь, что не пил вчера с кочегаром? Ну, соври, соври... Да где совесть-то у тебя?
— Я, Василь Кузьмич, мог вообще в шесть часов уйтить домой. Небось ты-то удочки сматываешь куда поранее мово? А что пил — то на кровные и в свободное время, и тебя это не касаемо. Хочу пью, — хочу нет!
— Вот ты как заговорил... Да вы только посмотрите на него, каков наглец! У меня, что ли, лошадь-то увели? Кто за нее должен отвечать, ну, скажи нам?..
— Я, Василь Кузьмич, — возчик, а вы завхоз. Вон, поди, машину в автопарке угонят, кто отвечает... ну, кто, по-вашему, — шофер или завгар? То-то что не шофер...
— Ты понимаешь, одно с другим не ровняй... Ишь, взялся пудрить нам мозги, грамотей какой... Это тебе не гаражи, у нас, понимаешь, каждый при своем месте. Твое дело — лошадь, вот будь добр и отвечай за свое! Нечего, понимаешь, перекладывать с больной головы на здоровую.
— Ладно, Кузьмич, — вмешался доселе молчавший директор. — Ты, Степан, иди... разберемся как-нибудь без тебя. Ступай, ступай – помоги там, на кухне...
Стенюхин, почуяв за собой правоту, удовлетворенно вышел из кабинета, ставшего вовсе не страшным, а даже уютным. Степан, будто в яви, и сейчас ощущал мягкую обшивку низенького кресла, зеркальную гладь полированной столешницы, книжный запах и отдающую хлоркой чистоту.
Степан назло директору не пошел на кухню. «Будь что будет... — подумал он, — ишь, нашли дурака, паши на них, а что случись, так возчик виноват... Ну уж, дудки, больше над собой хозяйничать не позволю!» Ободренный таким смелым решением, возчик спустился в кочегарку, выплеснул присмиревшему дедку свое негодование, старичок, вконец оробев, опасливо заметил:
«Смотри, Степа, как бы чего не вышло? Посуди сам... они нас в бараний рог свернут...» — и не договорил, но и так ясно — дед предостерегал Степана от опрометчивых шагов. Но тот распалился еще больше, отчаянно заявил, что плевать хотел на директора, завхоза и весь этот интернат, одна закавыка — нашлась бы Белка. Стоило помянуть о лошадке, как тягуче заныла душа, показная удаль испарилась. Мужику стало стыдно, как он мог городить всякую ерунду, когда главное не сделано — и все теряет смысл. Просто нечестно помышлять об ином — Белка-то пока не нашлась.
Степан поглубже нахлобучил шапку, с минуту помешкав, твердо произнес:
— Не могу больше сидеть сиднем. Пойду-ко я, брат Терентич, сам в милицию. Может, уже нашли, или я чем смогу пособить, кто еще признает Белку, ну там... — он запутался и, сконфузившись, замолк.
Истопник почесал плешь, не отвечая, закрыл один вентиль, затем другой, проверяюще постучал по стеклу манометра, вытер о фуфайку запачканные руки и медленно подошел к Степану. Посмотрел на того давно выцветшими, без лукавого умысла глазами. Узрев нечто, доступное только себе, еле слышно благословил:
— Иди, Степа, иди... Христос с тобой, иди, парень...
Степан повернулся и вышел вон, хлопнув дверью. Истопник прикрыл спружинившую створку и обессилено плюхнулся на скамью. Морщины его распрямились, взор остекленел, старик ушел в себя.
Стенюхин, размахивая руками, бормоча что-то вслух, широкими шажищами спешил в отделение милиции, был он странен и ничуть не похож на всем известного забулдыгу-возчика, приосанился, даже как-то одухотворился. Как-то неловко было заговорить с ним ради смеха, от нечего делать, о чем обычно балакали с ним. Да уж — воистину многолик и непознаваем человек...
В отделении Степана встретили как старого знакомого. Дежурный сержант улыбнулся, по-простецки, протянул руку, здороваясь:
— Вот он, легок, на помине... — и в сторону, в полуотворенную дверь ближнего кабинета. — Товарищ лейтенант, Стенюхин сам приперся, вводить?.. Проходи... — легонько подтолкнул мужика в спину.
Возчик неуклюже протиснулся в маленький, иссиня прокуренный закуток. Участковый поднялся навстречу, радушно и обнадеживающе улыбнулся:
— А мы, товарищ Стенюхин, нашли вашу лошадку. Нашли! Позвонили вот сейчас. Уж мы собрались ехать на место. А ты как раз — кстати, поехали с нами...
Они уселись в желтый милицейский уазик, водитель лихо развернул машину и помчал, не выбирая удобной колеи. Миновав центр, они свернули у вокзала, поехали вдоль железнодорожных путей. Минут через пять оказались в защитных лесопосадках, повиляв среди неказистых зарослей, вырулили на лужайке, здесь уже был народ.
Стенюхин, забыв обо всем на свете, сильно толкнул дверцу машины, вырвался наружу, в один прыжок достиг скучившихся зевак, распихнул плотную их шеренгу. Но его взор уперся в другую людскую стену, стоявшую к нему лицом. Не понимая происходящего, Степан завертел головой, пытаясь сообразить, что же он ищет-то?.. В его мозгу помутилось, казалось, он чего-то недопонимает. Что-то не втискивается в его разум. Он тщится, силится постигнуть, но это не в его силах.
И вдруг — все разом разрешилось. Он скорее
