кавалерийских офицеров в итальянский город Турин. В программу входили выездка, прыжки в ширину и через препятствия. Один капитан поставил сразу два рекорда: в широтном прыжке перепрыгнул 6 метров 60 сантиметров и взял барьер высотой в 2 метра 8 сантиметров.
– А у тебя какая была высота, когда ты прыгал на Солнышке?
– Около двух метров. В сентябре в Екатеринославе будут соревнования по выездке и в них включен одиночный силовой прыжок. Я собираюсь в них выступить.
– Солнышко тебя подведет...
– Не подведет. Он на что-то сердится или подкова сбилась, надо проверить.
Николай был доволен собой. Он совсем не думал о Лизе, кроме той, неизвестно откуда возникшей в нем шальной мысли перепрыгнуть через препятствие. После обеда он играл с братьями в лото, вечером вместе с Гришей и мамой возился в оранжерее, натаскал туда из колодца две бочки воды.
Утром отец предложил помочь ему с дровами, и они два дня кололи толстые березовые чурбаки, обмениваясь шутками и посмеиваясь друг над другом. От всех этих привычных с детства домашних дел было спокойно и радостно на душе.
Все было хорошо, пока однажды вечером мама не села за рояль и не заиграла своего любимого Шопена. И все снова накатило на него: Лизино лицо, ее глаза, полные любви, когда на благотворительном концерте он признался ей в своих чувствах. Никуда его любовь к ней не исчезала, только спряталась на время куда-то вглубь, чтобы выскочить в один прекрасный момент наружу и мучить с еще большей силой.
Ему безумно захотелось ее увидеть. Все его завоевания были отброшены назад – он опять страдал и мучился, считал каждый день до отъезда и еле дождался, когда поезд отошел от Ромен. Всю дорогу он думал только о ней. Это было какое-то колдовское наваждение, справиться с которым смертному человеку не дано.
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
ГУБЕРНАТОР В ГНЕВЕ
ГЛАВА 1
В первый день после каникул Николай, как обычно, пришел к Фалькам в пять часов. Сердце его радостно билось: сейчас он увидит Лизу. Он был уверен, что она испытывает то же самое нетерпение и найдет способ, чтобы им хоть мельком увидеться.
Дверь открыла Сарра Львовна. Она, как всегда, приветливо улыбнулась и тут же на ее лице появилась несвойственная ей строгость.
– Что-то случилось? – с тревогой спросил он.
– Случилось, – сказала она, виновато опуская глаза. – На днях у нас был начальник жандармского управления Богданович, хотел провести обыск из-за того, что у Лизы, якобы, собираются анархисты. Вас… он тоже назвал неблагонадежным. Вот... Григорий Аронович просил передать вам письмо.
Николай вскрыл конверт. Фальк вежливо сообщал ему, что с 1 января он у них больше не работает.
– Вот так сюрприз, – растерянно протянул Николай, никак не ожидавший такого поворота событий.
– Надеюсь, вы сможете найти еще учеников. – Сарра Львовна старалась не смотреть ему в глаза. Но Николай уже взял себя в руки.
– Позвольте мне подняться в класс, забрать свои книги.
– Да-да, конечно. Аня! – крикнула она наверх, но девушка не откликнулась. – Не слышит или не хочет выходить, расстроилась, что вам отказали. И мне искренне жаль, что так получилось. Пройдите, пожалуйста, туда сами, Николай Ильич.
Николай поднялся наверх и в глубине лестничной площадки увидел Лизу. Она взяла его за руку и повела в свою комнату.
– Николай Ильич, миленький, – шептала она, не отпуская его руки и виновато заглядывая ему в глаза. – Простите меня, это все из-за меня получилось.
– Лиза, – он неожиданно перешел на «ты». – Я же просил тебя порвать с анархистами.
– Но ты тоже занимаешься политикой, – взвилась она и тоже перешла на «ты», что оказалось совсем нетрудно. – Богданович сказал, что ты находишься под надзором полиции и ждешь суда. Это правда?
– Правда. Но ты – совсем другое дело. Зачем они тебе нужны, эти анархисты или кто-либо другой? Ты из богатой семьи, у тебя талант, ты поешь, играешь на рояле, это должно быть для тебя главным в жизни.
– Почему-то все хотят решать за меня – что мне делать. И ты туда же. –
Она гневно сверкнула на него глазами, но, вспомнив, что произошло, совсем сникла. – Для меня главное – ты. Я люблю тебя, неужели ты этого не понимаешь? И богатая семья тут совсем не при чем.
Она обняла его за шею, прижалась щекой к его лицу. Он опять не смог с собой совладеть. Сжал ее в своих объятьях и стал целовать ее горячие, что-то ласково шепчущие губы, сам без конца повторяя, что безумно ее любит и окончательно измучился. Все, что накопилось за эти дни, пока он ее не видел, пока страдал и боролся сам с собой здесь, в Екатеринославе, во время забастовки, и в Ромнах, прорвалось наружу.
Где-то внизу громко хлопнула дверь. Николай отстранил ее от себя.
– Прости, я должен идти.
– Ты меня любишь?
– Люблю!
– Скажи еще раз, только как следует!
– Моя родная девочка, я тебя люблю, сколько бы раз я это ни (?)
повторял...
– Как же нам быть дальше?
– Давай договоримся так, – он поцеловал ее в глаза, наполнившиеся слезами, – мы оба должны окончить учебу. Я через два года получу диплом, и тогда мы сможем быть вместе, если, конечно, не будет суда.
Тогда мне придется бежать из города.
– А как же я?
– Об этом пока не думай.
– Мы будем хотя бы встречаться?
– Видишь, как Григорий Аронович отреагировал на сообщение Богдановича обо мне. Вряд ли ему понравится, если мы будем встречаться.
– Целых два года не видеться?
– Что-нибудь придумаем, – он еще раз поцеловал ее и пошел в соседнюю комнату за книгами.
Когда он уже спустился вниз – Лиза слышала по шагам на лестнице, она вспомнила об Афродите, вынула ее из шкафа и крикнула ему сверху:
– Николай Ильич, подождите. Я должна вам кое-что отдать.
Он остановился и смотрел, как она тоненькая, в узкой черной юбке, в белой блузке с высоким воротником, буфами и разными немыслимыми кружевами и тренами, неприлично красная от его поцелуев, но от этого еще более красивая, спускалась вниз. Он шепнул ей на ухо: «Посмотри на себя в зеркало». Она подошла к большому зеркалу в серебряном резном окладе и испуганно закрыла лицо руками, чуть не уронив коробку с Афродитой, быстро сунула ее в карман его пальто.
– Это мой подарок на Новый год – не сумела тогда отдать. Будет хоть немного напоминать обо мне.
ГЛАВА 2
Лиза сошла с ума, потеряла сон и аппетит, и под предлогом, что у нее болит горло, перестала ходить в гимназию и заниматься музыкой. За неделю она сбросила несколько килограммов и осунулась в лице. Все признаки любовных переживаний были налицо. Сарра Львовна, хотя и предположила в день посещения их дома Богдановича, что Лиза влюблена в учителя, сейчас над этим даже не задумалась, настолько они все были озабочены состоянием ее горла и голосовых связок, и срочно призвала на помощь доктора Земскова. Тот нашел ее горло вполне здоровым, предположил, что она переутомилась от занятий, и посоветовал Сарре Львовне подержать ее две недели дома. Однако опытный врач сразу понял, в чем дело, и, когда по его просьбе Сарра Львовна пошла в кабинет мужа за чернилами, спросил Лизу:
– Милая барышня, скажите мне как на духу: вы влюбились?
– Николай Николаевич, – жалобно протянула Лиза, – только маме не говорите, мне очень плохо.
– Я вам выпишу успокоительные таблетки, они вам помогут.
Побыв несколько дней дома, Лиза обдумала свое положение и немного успокоилась. В конце концов, ничего особенно страшного не произошло: Николай ее любит и сказал, что после окончания учебы они смогут быть вместе, надо только подождать. Несколько раз они с ее близкой подругой Лялей Зильберштейн ходили к Горному училищу караулить Николая после занятий, но ни разу не встретили его. Ляля была в восторге от влюбленности подруги. Ей это казалось так романтично, особенно, когда в очередной раз, простояв впустую целый час на сильном морозе, Лиза в слезах проговорила:
– Раз так, я перееду к нему жить!
– К взрослому мужчине, – ахнула Ляля. – А родители?
– Что родители? Я люблю его, и они ничего не смогут сделать.
Это совершенно невероятное решение еще больше ее успокоило, и они перестали с Лялей дежурить около училища. Еще бы! Ее вожатым сейчас был только Макс Штирнер, шептавший на ухо, как Демон шептал Тамаре: «Мир принадлежит тому, кто может его взять, или тому, кто не позволяет отнять у себя. Если он завладеет им, то он получит не только мир, но и право на него».
Она выбросила успокоительные таблетки, прописанные доктором Земсковым, и усиленно взялась за учебу в гимназии и с домашними учителями.
С Иннокентием они теперь встречались редко. Его опасения, что после визита к Фалькам Богдановича начнутся массовые аресты, оказались напрасными, и группа, обеспеченная теперь оружием, стала решительно действовать. Только за две недели января было убито около 20 чинов полиции и различного рода начальства и мастеров предприятий, особенно свирепствовавших во время забастовки.
Газеты со слов полицмейстера Машевского обвиняли в этом эсеров и эсдеков, но выпущенное по этому поводу «Заявление» группы поставило власть города перед очевидным фактом: в Екатеринославе появились люди еще более опасные, чем другие революционеры.
«Наконец-то после упорного молчания динамит заговорил, – говорилось в «Заявлении», составленном Эриком. – Брошен вызов власть и капитал имущим. Сделано первое предупреждение… Вампиры труда поймут, что с этого момента их нахальное торжество нарушено раз и навсегда. Что всюду и всегда рука мстителя-анархиста будет висеть над ними, словно дамоклов меч, готовая опуститься то здесь, то там, застигнув врасплох и на роскошном пиру, банкете или в клубе и на многолюдной улице, в карете, поезде, в соборе во время службы или, наконец, у себя дома… Довольно наслаждались спокойствием! Довольно сосали нервы, пили кровь пролетариата! Час расплаты настал. Слава борцам, поражающим проклятых гиен, снимающих их с шеи народной. Отныне пусть они знают, что у нас с ними будет только один язык – покушения; и мы станем посылать им только одни прошения – динамитные бомбы… Жизнь нас многому научила. Она показала нам во всей наготе, во всем безобразии капиталистическую эксплуатацию. Она сорвала маску с личины капитала и государства. Она обнажила наши сочащиеся раны и сорвала с наших глаз повязку. Мы узнали теперь, что не на кого надеяться рабочему люду, как на самого себя. Мы пошли на борьбу. Измученные, страдая от голода, избиваемые и расстреливаемые войсками – мы поняли, наконец, что нам делать – убивать и наказывать каждого, кто осмеливается поднять на рабочего руку, кто не хочет прислушиваться к его голосу, кто заставляет его нищенствовать и голодать. Пусть же пионеры-борцы идут и поражают сытых! Пусть начинается народная расправа! Пусть к голосу Равашоля, Вальяна, Анри, Фарбера и других присоединяться новые голоса безымянных героев. Пусть эти единичные акты выльются мало-помалу в бурный поток революции, уносящий с собою все обломки буржуазного общества… Поэтому вперед, на борьбу…».
Главными заводилами во всех акциях были Окунь, Зубарев и Марголин. Андрей временами куда-то таинственно исчезал и, вернувшись обратно, рассказывал о делах анархистов в других городах, с которыми он, видимо, участвовал в каких-то крупных «эксах». Через него
