беспробудно пивший всю эту неделю по поводу гибели своих подчиненных, еле шел. Опухшее лицо его раскраснелось, с подбородка ручьями стекал пот и крупными каплями падал на мундир. Не обращая больше внимания на все условности, он расстегнул тугой воротник мундира, вытер огромным платком шею и освободил еще верхние пуговицы рубашки. Глядя на него, то же самое сделали и остальные.
Прощальная церемония длилась бесконечно долго. Один за другим выступили Клингенбергер, Эзау, другие представители городской администрации и общественности. Председатель местного отделения СРН Образцов, сменившей недавно на этом посту Шелестова, долго говорил о том, что покойный стал жертвой революционеров, что для борьбы с ними создан Союз русского народа, и жители Екатеринослава должны сплотиться вокруг него, чтобы подобное больше в их городе не повторилось.
Машевский с ужасом думал о том, что предстоит провести еще один митинг на похоронах его подчиненных и боевиков, которые были назначены на три часа.
Наконец, гроб Жолтановского опустили в яму. Еще 20 минут родные и люди из толпы подходили к ней и бросали туда землю. После того, как могилу закопали, подошел взвод солдат и произвел оружейный салют. Все шло по расписанию. Дальше наступила очередь священников. Протоиерей из Кафедрального собора Петр Иоаннович Доброхотов начал читать заупокойную молитву. Два дьякона густыми голосами подпевали ему и громко произносили: «Аминь!»
После окончания службы народ медленно потянулся к выходу. Высоких чинов ожидали экипажи, которые повезли их в Английский клуб, где должен был состояться поминальный обед. С ними отбыло все городское начальство, оставив на Богдановича и Машевского следующую церемонию.
Через 30 минут, показавшиеся Машевскому вечностью, появились повозки с гробами других убиенных. Впереди шли их родственники и члены местного Совета СРН, за ними – огромная толпа полицейских и рядовых «союзников». Лица у всех были удрученные. К общей скорби об убитых товарищах прибавлялся страх за собственную жизнь, реальность погибнуть вот так же, ни за что ни про что, в многолюдном парке или рядом с полицейским участком. Кто-то держал в руках плакат: «Жертвам крамолы».
Богданович объявил о начале гражданской панихиды и произнес небольшую официальную речь, отметив, что их погибшие товарищи верно служили государю и Отечеству, но злодейская пуля оборвала их жизни. Затем вышел Халецкий и слово в слово повторил все то, что говорил на предыдущей церемонии Образцов. Так как среди присутствующих были в основном члены СРН, прекрасно знавшие, для чего создан Союз и какие перед ним стоят задачи, они не слушали его и громко переговаривались между собой, несмотря на суровые взгляды офицеров. Прокурор этого не замечал. Под конец он обвел толпу пристальным взглядом, как обычно делал на судебных заседаниях, и с пафосом произнес: «Упокой, Господи, душу рабов Твоих, за Веру, Царя и Отечество живот свой положивших!»
Толпа в знак одобрения громко загудела. Довольный Халецкий отошел в сторону, чтобы уступить место Машевскому. Тот долго молчал, собираясь с мыслями. В голове его стоял страшный шум. Ноги подкашивались: вот-вот потеряет сознание. Сотни глаз угрюмо смотрели на него. С большим трудом он взял себя в руки и сказал первое, что пришло ему на ум.
– Полиция города потеряла самых храбрых и преданных сынов Отечества. Мы все должны брать с них пример. – Он замолчал, отчаянно соображая, что можно еще сказать, и добавил на свой страх и риск. – Все жертвы посмертно получат от государя высокие награды, а их семьи – денежное вспомоществование.
Опять подошел взвод солдат, и тишину разорвали ружейные выстрелы. Появились священники и детский хор из местной кладбищенской церкви. Тоненькие голоса жалобно затянули: «В покоищи Твоем, Господи, идеже вси святи Твои упокоеваются…».
Наконец, Богданович отдал приказ покинуть кладбище. Толпа оживилась и дружно повернула к выходу. У всех было одно направление: Английский клуб.
Богданович поехал один в своем экипаже, а Машевский посадил в свою пролетку прокурора. Полицмейстер немного пришел в себя, но все еще чувствовал сильную слабость и всю дорогу молчал. Выходя из коляски, он обратил внимание на листок, приклеенный к дверце. Когда они садились, листка не было. Не мог же он свалиться с неба. «Вместе с другими мы говорим: Долой тирана, руки которого обагрены кровью народа, долой деспота!» – прочел он и постучал по спине кучера.
– Эй, любезный, откуда этот листок, кто-нибудь подходил по дороге к коляске?
– Так кто его знает, ваше высокоблагородие, у меня сзади глаз нет.
Машевский разозлился:
– Вот посажу тебя в участок за ротозейство, тогда будешь знать, как дерзить.
Халецкий тоже возмутился:
– Совсем распустились, никакого уважения к начальству.
* * *
Весь предыдущий день служащие Английского клуба приводили его помещение в соответствующий такому случаю вид. Закрыли люстры и зеркала черным крепом. В вестибюле на треножнике стоял большой портрет Жолтановского. По бокам в керамических плошках горели свечи. Когда открывалась входная дверь, пламя от них двигалось по стеклу портрета, отчего лицо Жолтановского казалось живым и улыбающимся.
Те, кто не смог побывать по каким-то причинам на кладбище, приходили сюда с цветами и клали их около треножника. Их выросла целая гора – больше, чем на кладбище. Служащие выносили их в соседние комнаты, где стояли столы для нижних чинов и «союзников». Машевский приказал дежурным жандармам внимательно следить за тем, чтобы кто-нибудь из них не проскочил наверх, в парадный зал.
И внизу, и наверху было полно народу. Предвидя это, Клингенбергер еще накануне распорядился устроить оба поминальных стола в виде фуршета, но всего было завезено в изобилии, и официанты то и дело откупоривали новые бутылки и подносили огромные подносы с закуской и горячими блюдами.
ГЛАВА 9
В начале июня Фальки всей семьей уезжали отдыхать в Ялту. Лиза после того злополучного свидания, когда Николай оказался в больнице, ничего о нем не знала. Несколько раз она пыталась дозвониться до Володи, но его все время не было на месте. Душа ее рвалась и металась, в голову приходили самые плохие мысли. Ей казалось, что Николай ее разлюбил и забыл, или с ним опять случилось что-нибудь серьезное. Оставался один выход: съездить к нему домой. Улицу его она знала, нужно было теперь выяснить номер дома и квартиры.
Как-то днем, когда дома никого не было, она пробралась в кабинет отца, куда домашним запрещалось заходить в его отсутствие, и отыскала в ящиках письменного стола папку, в которой до сих пор лежали документы на Николая Ильича: рекомендательное письмо и его домашний адрес. Она переписала адрес, и, оглядываясь по сторонам, как будто за ней кто-то подглядывал, на цыпочках пошла к двери.
Взгляд ее упал на картину Врубеля «Демон поверженный». Папа купил ее еще в декабре, и у нее не было до сих пор случая, как следует, ее рассмотреть. Она подошла поближе. Этот страшный образ она с самого детства не то, что ненавидела, а панически боялась. Когда ей во втором классе кто-то из родственников подарил на день рождения двухтомник произведений Лермонтова с иллюстрациями Врубеля к поэме «Демон», она выдернула все эти иллюстрации из книги и выбросила в помойное ведро. При воспоминании об этом по ее спине пробежали мурашки. Новый врубелевский образ вызвал у нее злорадство: лежит разбитый, жалкий, никому не нужный.
Она отошла от картины и, подойдя к двери, снова оглянулась на Демона. Отсюда, на расстоянии, картина смотрелась совсем по-другому, а глаза и лицо несчастного ангела выражали такое глубокое отчаянье и безысходность, что ей стало жаль его: ведь он тоже мечтал о любви и свободе, и все это потерял в один миг.
Она выглянула в коридор, не пришел ли кто из родных, и побежала наверх, в свою комнату, решив, что сегодня же ближе к вечеру поедет к Николаю. Сказав маме, что ей нужно попрощаться с Лялей, она в шесть часов вышла из дома, села в трамвае около окна и всю дорогу смотрела на мелькавшие мимо дома и тополя, густо усеянные гроздьями пуха. На остановках пух врывался в вагон, ложился на плечи пассажиров, путался в Лизиных локонах. Наконец, кондуктор назвал ее остановку. Она вышла из трамвая и остановилась в растерянности: по обеим сторонам улицы тянулись 3-хэтажные доходные дома.
Колин дом находился в середине улицы. В подъезде сильно пахло краской, тускло поблескивали медные таблички с фамилиями жильцов. Вот и Колина квартира. Она нерешительно позвонила: никаких признаков жизни. Она еще раз, теперь уже со всей силой нажала на кнопку звонка и долго не отнимала руку. Звонок разливался по пустой квартире.
Раздосадованная, она вышла на улицу и села на лавочку у соседнего дома. Шел десятый час. У Лизы потекли слезы: теперь неизвестно, когда им придется увидеться. Она медленно побрела к остановке, потом ей пришла мысль оставить ему записку, и она снова вернулась к скамейке. В сумочке была только исписанная записная книжка. C трудом отыскала в ней чистую страницу, выловила на дне сумки карандаш и быстро начеркала: «Коленька! Милый! Я о тебе ничего не знаю с того момента, когда мы расстались в больнице. А ты даже не подумал подать о себе весть. Неужели тебе безразлично, что, находясь в неведении о тебе, я мучаюсь и страдаю. Такое впечатление, что ты ко мне переменился. Не пойму только, почему. Завтра мы уезжаем в Ялту. Вот наш адрес там: Солнечная улица, 4. Пишу на всякий случай, вдруг сможешь приехать. Лиза.
P.S. Я тебя прождала около твоего дома три часа».
Николай в это время занимался с одним из своих учеников и ушел от него в начале десятого. В трамвае он думал о письме, полученном накануне от Сергея из Петербурга. Брат жаловался, что хозяйка отказала ему в жилье, и он сейчас ночует под открытым небом, где придется. Один раз его задержала полиция, но ему чудом удалось по дороге сбежать. У него больше нет сил так жить, к тому же он, кажется, болен чахоткой.
Николай планировал все лето пробыть в Екатеринославе и лишь в конце августа на две недели выбраться к матери в Ромны. Отец, как и говорил ему на Рождество, переехал жить в Минск и занимал теперь хорошую денежную должность в управлении все той же Либаво-Роменской дороги, забрав с собой Илью. В Ромнах с мамой оставались Гриша, Ваня и Олеся. Поездка к брату не входила в его планы. Но письмо было настолько тревожным, что надо было все бросать и срочно к нему ехать.
Записка Лизы его ошеломила. От одной мысли, что она была тут, в его доме, звонила в дверь и прождала несколько часов на улице, его бросило в жар. Однако ее сомнение насчет любви к ней его удивило. О ней он думал постоянно, но спокойно и радостно, как о счастье, раз и навсегда вошедшем в его жизнь. Ведь они уже твердо решили, что через два года будут вместе.
Он сел писать ответ. Взял бумагу, обмакнул в чернильницу перо и задумался. Очень заманчивым было приглашение Лизы приехать в Ялту, но весь его план на лето и так рушился из-за Сергея. Он набрал много работы. Кроме переводов статей и двух толстых брошюр для научного общества, еще подвязался в начале августа работать переводчиком на
