Самая середина жаркого лета. Мы с сестрёнкой Зинкой собирались, как только родители уйдут на службу, пойти купаться, на протекающую недалеко от нашего двора речушку Салар.
Дядя Федя, мамин старший брат, он работал инженером в паровозном депо и часто заходил нас проведать, смеясь, говорил: вы племяшки, не барышни кисейные, босиком по земле побегаете, а к школе Анна, обязательно купит, что либо, вам с Зинкой, на ваши трудовые ноги.
Анна, или как её обычно звал папа, Нюра – это наша мама, она работает библиотекарем, а папа, Яков Юльевич Айсфогель, занимал в институте должность проректора. Папины предки ещё во времена императрицы Екатерины II, приехали в Россию и преподавали дворянским недорослям Инженерную науку.
Когда возникла необходимость построить в Ташкенте железнодорожную станцию и паровозное депо, папа был откомандирован в Туркестанский край, где и познакомился с семьёй нашей мамы.
Раннее утро, родители ушли на службу, а мы, с Зинкой быстро выполнив обязанности по дому, выбежали на улицу, В нас горело желание быстро добежать до речки и окунуться в её, текущие с гор, прохладные воды.
В воздухе явно чувствовалась какая-то тревога. Лица у проходящих мимо людей были угрюмы и озабочены. Сестрёнка вдруг вскрикнула, ей в спину ударил комок глины, выломанный из дувала*,
я резко повернулась, чуть в стороне стоял хулиган и забияка, Вовка Перцуленко и выламывал из этого глиняного забора очередной комок, с явным намерением кинуть его в меня, в его глазах горела непонятная злоба.
Подняв с земли палку, я пошла на него, он, видимо осознав, что силы не равны, бросился бежать с криком: фашисты, фашисты!!!
Ничего не поняв, мы с сестрёнкой вернулись домой, что-то в душе подсказывало: не надо выходить на улицу, мы просидели до вечера, в тени чинары, ожидая со службы родителей.
Это было двадцать второе июня одна тысяча сорок первого года. Этот день запомнился навсегда. С этого дня моя жизнь пошла по такой колее, которую я и представить себе не могла.
Жизнь продолжалась, война была далеко и мы пока не чувствовали на себе её тягот. Кроме того, что некоторые из соседей бросали в нашу сторону угрюмые взгляды.
Осенью, как обычно начались занятия в школе. Вскоре в городе стали появляться первые эвакуированные.
Люди рассказывали о зверствах фашистов на оккупированных территориях. Та эйфория, что война кончится через несколько дней, постепенно растаяла, товарищ Сталин оказался не таким всесильным, как нам казалось в начале войны. Взгляды бывших друзей стали отчуждёнными и холодными.
Я училась в выпускном десятом классе, Зинка двумя годами младше. Мама иногда глядя на меня говорила: я в твоём возрасте уже Лидочку родила, а ты, как я гляну, всё ещё ребёнок малый.
Беда пришла, откуда не ждали. Как-то вечером, мы уже собирались укладываться спать, в калитку настойчиво постучали: кого там нелёгкая принесла, проворчала мама, Яша, пойди, глянь, кто там. Через некоторое время папа вошел в дом в сопровождении четырёх человек. Он был бледный и как-то растерянно улыбался. Видимо старший, группы, проверил документы и казённым голосом произнёс: одевайтесь, не забудьте документы. Из одежды можно взять только то, что носите сейчас. Возьмите немного еды, вас, как представителей враждебной нации, предписано выселить в отдалённый район Республики.
Тут не выдержала мама, заплакав, она стала кричать: какая враждебная нация? Я русская, у Якова от немцев только фамилия осталась у него бабушка и прабабушка русские, не говоря уже о его маме, она коренная Москвичка. В нём уже и капли той-то немецкой крови нет, а сам он ударник сталинских пятилеток, в главные стройки страны вложен его труд! Мама достала из чемоданчика все папины грамоты и разложила их веером на столе. Лица у Чекистов даже не дрогнули: вы гражданочка соберите грамоты и собирайтесь, не вы одни тут враги народа! Это слово, как удар хлыста, впервые прозвучало в нашей семье.
- Вам ещё повезло, вас высылают под Самарканд, там места обжитые - : проговорил старший явно славянской национальности -
Что бы к утру были готовы, заедет машина отвезёт вас на станцию.Его сопровождали страшные горбоносые люди, они с нескрываемой ненавистью посмотрели на нас, в их черных, без зрачков глазах плескалась вселенская злоба. Чекисты развернувшись, ушли из дома, унося с собою нашу прошлую, беззаботную жизнь.
Кишлак Джамбай, расположился по обе стороны арыка, берущего начало из реки Заравшан. В нём жила семья моей старшей сестры Сони, её мужа прислали сюда работать агрономом. Вся полезная земля была занята хлопчатником, под огороды крестьянам оставались клочки удобий. Но умелые земледельцы ухитрялись кормить семьи с этих клочков. Весь трудовой день в колхозах работали за палочку в ведомости. А кормились люди с этих, мизерных участков. Народ в сельской местности жил голодно, хлопок жевать не будешь, хлопок – это стратегическая культура он, был нужен фронту.
Семья сестры Сони голодала. У неё на руках трое маленьких детей, а муж постоянно находился в полях приезжая домой только на ночь, руки сестры Сони заняты детворой. На личном огородике работать некому. Наша мама, мудрая женщина, она вместо всяких, перво попавшихся продуктов сумела забрать с собой в дорогу мешок риса, который она купила ещё прошлой осенью. Расфасовала рис по наволочкам и дала каждому в руки. С этим рисом в руках мы проехали всю дорогу. Вот этот рис помог нам всем победить голод. Папа, не смотря на то, что все его считали интеллигентом, ранней весной, ловко орудуя кетменём* расчистил и подготовил к посадке картошки землю, которая бугрилась вокруг глинобитного домика, в котором мы проживали в две семьи. С приходом весны наш огород стал радовать глаза ухоженностью. Но, вскоре папу забрали работать в колхоз, кто-то рассказал председателю о том, как ловко этот Немец работает кетменём, хотя папе уже шел шестой десяток, он выглядел крепким и сильным мужиком.
- Будете работать поливальщиком! В то время возражать не было смысла.
В колхозах была военная дисциплина. Вскоре и для меня нашлось дело, вручили мне старинное охотничье ружьё неизвестной модели, выдали несколько патронов заряженных горохом, и велели охранять колхозную бахчу от хулиганистых подростков, которые больше арбузов портили, чем ели. Надрезанный арбуз начинал гнить, а они, пока находили один спелый, надрезали не один десяток, чем приносили немалый урон колхозу. Старый охранник, Юнус бобо, не успевал до них добежать, мальчишки его не боялись, да и видел он плохо, вот меня и поставили быть его ногами и глазами. А он научил меня стрелять горохом, по убегающим мальчишкам. Я перестала бояться выстрела и иногда довольно метко попадала по убегающей фигуре.
Осенью, когда настала пора уборки урожая на поле приехали военные. Рядом с колхозом, в поселке Красногвардейский, находился учебный аэродром, где обучали молодых лётчиков для отправки на войну.
Весёлые, смешливые курсанты собирали арбузы, их прислали в помощь колхозу. С лётным училищем колхоз рассчитывался арбузами. Молодым лётчикам нужны витамины, за неимением шоколада, курсантов прикармливали арбузами. Когда на поле работали курсанты, Юнус, не велел мне вылезть из шалаша, как он мне объяснял: дабы ты, Алтын, он не называл меня моим именем Ольга, а переиначил на узбекский лад, Алтын, что в переводе значит Золотая: не смущала глаза молодых воинов беспутным видом. Девочки узбечки обязательно носили, в те времена на голове тюбетейку, волосы заплетали во множество косичек и поверх всего этого набрасывался какой либо пиджачок, чтобы его полой прикрывать лицо от вожделенных глаз мужчин. Юнус, помнил то время, когда женщины узбечки ходили в парандже. Была бы его воля он бы и меня в паранджу нарядил.
- Сижу это я в шалаше в обнимку с берданкой и вдруг слышу голос председателя, который строго спрашивает Старого Юнуса:
- Где Ваша сотрудница, почему не следит за погрузкой? - Бабай, что-то начал мямлить, а мне только того и надо, как чертёнок из табакерки я во весь рост предстала перед Раисом. Раис – это на узбекском председатель.
- Я хочу вам сказать, что мы настолько вжились в узбекскую нацию, что иногда путали, какой из языков нам родной. И хотя нас считали сосланными немцами, немецким языком мы не владели, а вот на местном наречии говорили свободно.
Предстала я пред председательские очи, во весь рост - полтора метра с тюбетейкой, которую носила, дабы солнце не пекло голову.
Сейчас, с высоты прожитых лет, я не могу без улыбки вспоминать эту сцену. Шалаш из кукурузных стеблей, крытый сухой травою и возле него с берданкой наперевес, девица, в настолько застиранном ситцевом платьице, что когда-то красивые цветы, едва видны на белом фоне. А солнце просвечивает ткань насквозь. Золотые чуть вьющиеся волосы распущены, и разворошенной копной рассыпаны по загорелым плечам, ибо в тугих косичках обычно заводились насекомые. А большие, голубые глаза, весело, задорно и вопрошающе смотрели на подошедшее начальство. Как позже мне сказал стоящий в группе начальства, инструктор лётного училища: эти глаза по своей глубине, сравнимые только с весенним, чистым небом, после грозового дождя, когда в воздухе нет ни облачка, ни пылинки.
Моему неожиданному появлением удивилось не только руководство колхоза, но и стоящие рядом с ними офицеры, видимо старшие над курсантами. «Грозное» оружие в виде берданки, и доверчивый детский взгляд, выглядели комично.
Один из офицеров широко улыбнулся белозубой улыбкой и неожиданно проговорил на узбекском языке, обращаясь к председателю:
- Да, уважаемый! - серьёзная у вас охрана. –
- А что делать? – Отвечал председатель.
- Наши мужчины на фронте, вот и сторожим, как можем.- И чуть понизив голос сказал:
- Эта девочка, дочь бывшего, большого начальника из Ташкента, немцы они, вот и сослали их к нам, по причине национальности. Охраняет неплохо от наших пацанов, хулиганов! Эта бесстрашная девчонка ничего не боится, стреляет горохом, как снайпер. -
Они это говорили, не обращая на меня внимания, видимо не думая о том, что и я свободно говорю на узбекском. Я-то ладно, я в Ташкенте, среди узбечат росла, а этот офицер? Он хоть и брюнет, но видно, что русский, откуда тогда знание узбекского языка?
