Тетя моя умерла в конце девяностых, а так как детей у нее не было, заниматься документами и всякими скорбными бюрократическими процедурами родственники поручили мне.
Перебирая бумаги, я обнаружил в красивой деревянной шкатулке ученическую тетрадь, обложка которой была красочно разрисована цветочками и сердечками, и подписана: «Мои любимые песни».
Я улыбнулся: наверное, девчонки всегда были такими сентиментальными, хоть в тридцатых годах, хоть в шестидесятых.
Мне захотелось узнать, какие песни были любимыми в довоенные годы, и достал тетрадь из шкатулки. Под ней лежало что - то завернутое в белую шелковую ткань, но я решил оставить это «на потом».
Раскрыв тетрадь, я ожидаемо увидел розовые цветочки и зелёные листики, обрамляющие куплеты песни, написанные красивым ученическим почерком. Первая песня называлась «Утомлённое солнце», и едва увидев первые строки, я вспомнил и завораживающую мелодию, и дальнейшие слова:
Утомленное солнце
нежно с морем прощалось,
в этот час ты призналась
что нет любви...
Я вздохнул: вот, эта песня была любимой лет семьдесят назад, и давно умерли те, кто ее сочинил, пел и слушал тогда, а песня до сих пор жива и любима...
Перелистав тетрадь, я приятно удивился, обнаружив что большинство мелодий песен мне знакомы, например: Случайный вальс; Скажите, почему; Неудачное свидание; Записка... Некоторые страницы, не до конца заполненные куплетами, были разрисованы розочками и Анютиными глазками, а там где места было больше, «полезными советами», например:
Если хочешь быть счастливой,
ешь побольше чернослива,
ведь от этого в желудке
расцветают незабудки!
Улыбнувшись, я отложил тетрадь и достал завернутое в ткань. В ней я обнаружил пожелтевшие от времени листы бумаги, исписанные убористым каллиграфическим почерком. На верхнем листе, свернутом вчетверо, в правом верхнем углу, был рисунок березки, растущей на излучине реки, облачко, и блики на воде.
Миниатюра, размером примерно шесть на девять сантиметров, нарисована была перьевой ручкой тончайшими штрихами и с первого взгляда было видно что это рисунок мастера. Да и сам текст выглядел как произведение искусства - заглавные буквы с крючочками и завиточками, а простые - одна к одной, с нажимными и волосными линиями. А буквы д и з в нижней части, которая огурцом, имели вогнутость с острыми концами. В общем, красота!
Я сразу понял, что это письмо, но не удержался и прочитал начало;
«Здравствуйте, дорогая Мария Ивановна!»
Мне почти рефлекторно вспомнилась фраза из фильма «Белое солнце пустыни»: «А еще скажу Вам, разлюбезная Катерина Матвеевна...» Хмыкнув, я уже собрался завернуть письма в платочек, но мой взгляд зацепился за укороченные строки в низу страницы, а перевернув ее, увидел продолжение стихотворения. Я понимал, что чужие письма читать нехорошо, но искушение убедило меня, что стих - это вроде как и не письмо, а произведение искусства, и ничего плохого не случится, если его прочитать.
И действительно, в небольшом стихотворении прекрасным литературным языком описывалось, как наша родная березка живет на чужой земле, и считает ее своей, и почему, по какому праву мы делим землю на свою и чужую? Доброе, философско-лирическое стихотворение.
Я отложил письмо в сторону и перебрал остальные . Было всего двенадцать писем, двенадцать листов в клетку, примерно формата А4, сложенных вчетверо. На каждом листе было стихотворение и рисунок: ромашка, пробившаяся сквозь моток оборванной колючей проволоки; сигнальная ракета, зависшая лесом; лицо медика в марлевой повязке и его напряженный взгляд из под кустистых бровей...
И каждое письмо заканчивалось одинаково: «До свидания, с уважением - Павел Украинский». Я осторожно сложил письма, завернул их в платочек и положил в шкатулку.
Я не знал что с ними делать. Порвать и выбросить их в мусорное ведро я считал кощунством; можно сжечь их, не читая, но вдруг там есть что - то важное? Наверное с месяц не мог решиться, прочитать их, или сжечь, а потом сообразил, что моя мама могла знать о Павле, потому что в то время мои родители жили с тетей Машей в одном доме.
«Украинский? Пашка? - мама удивленно подняла брови. - Конечно помню. Худой был и бледный какой-то, болезненный на вид. Они с Маней на Новый год познакомились, она школу тогда заканчивала, а он уже на втором курсе учился в Новочеркасском индустриальном институте, который сейчас Новочеркасским политехническим называется.
По выходным он приезжал домой и к нам обязательно приходил. Хороший парнишка был, а рисовал - чудо как хорошо! Машин портрет на альбомном листе простым карандашом нарисовал за пять минут, так он краше настоящей получился! Полгода они так встречались, а тут война... Он и пошел добровольцем на фронт, но его сначала в военное училище направили. Года три они переписывались, хотя, какая там переписка, когда война... - и, смахнув слезинку, замолчала.
Письма я все-таки прочитал, решив, что если попадется в них что-нибудь очень личное, тогда сразу все сожгу, но ничего такого в письмах не было. Каждое было похоже на рассказ о войне и о любви. О любви чистой и светлой, а о войне даже стиль написания был какой-то щадящий, видно было, что Павел не хотел волновать и тревожить свою любимую ужасами войны. Я думаю, что каждое письмо он писал не один день.
Но одно письмо резко выделялась от остальных, и видно было, что его перечитывали гораздо чаще, потому что на сгибах оно местами даже протерлось насквозь. Я тоже перечитал его много раз, потому что в конце девяностых, когда в стране творился беспредел, и ее будущее виделось в мрачных тонах, то, о чём и как писалось в том письме, было как лучик солнца и глоток свежего воздуха...
И все же, как ни жаль мне было это делать, письма я сжёг. Развёл на пустыре костер и, перечитывая письма последний раз, опускал их в огонь, глядя, как они превращаются в пепел...
Словно в насмешку, вспомнилось булгаковское: «Рукописи не горят!». Криво усмехнувшись, я хмыкнул: - «Увы, горят, как и обычная бумага», и тут словно кто - то произнес в моей голове ясно и четко:
В огне одно лишь тленное горит,
а вечное в нём силу обретает.
У меня даже мурашки побежали: я почувствовал что это строки из моего будущего стихотворения, хотя и знал, стихотворец я неважный. Но с тех пор, глядя на огонь, я вспоминал сгорающие письма, и эти строки словно пульсировали, то ли в голове, то ли в сердце, требуя продолжения. И продолжение это стало стихотворением, и даже стало частью поэмы, но это было гораздо позже.
После того как писем не стало, прошло почти четверть века, но глядя на огонь, я опять видел письма, превращающиеся в пепел. И вновь, как тогда, пульсировали во мне те две строки...
В конце концов до меня дошло, что ни стихотворение, ни поэма не стали завершением строк, которые родились из огня. А еще я понял, что совершил ошибку, уничтожив письма.
Время, как пламя, выжгло из них всё личное, и они стали историей. Как сказано было, «кровь давно ушла в землю. И там, где она пролилась, уже растут виноградные гроздья».
После того, как я прочёл те письма, а после много раз вспоминал, их автор стал мне не чужим, как и его письма, и я почувствовал то вечное, что было в них. Но писем, увы, уже не было. Осталась лишь память во мне о том, как двадцатилетний парень, учившийся строить мосты и дворцы, пошел защищать Родину, и пришлось ему учиться взрывать их и наводить переправы. Любил девушку - нежно, бережно, но война грубо и безжалостно убила эту любовь. Вычеркнула из жизни Павла Украинского.
Вот и решил я попытаться воскресить для людей память о нем, опубликовав одно из его писем, то, которое на сгибах протерлось насквозь. Конечно, не дословно, потому что за четверть века что - то мог и забыть.
*******
«Здравствуйте, дорогая Мария Ивановна. Ваше последнее письмо, которое вы отправили уже из Миллерово, я получил. То, что Ваши родители решили оккупацию пережить с детьми в хуторе - очень правильно. В городе будет опасно и голодно, а там родня приютит и поможет. Ваша семья трудолюбивая, и на земле не пропадет.
К сожалению, это письмо придет к Вам не скоро, а в моём планшете уже лежит еще одно, не отправленное. Ростовская область сейчас уже оккупирована фашистами, а когда мы ее освободим, пока загадывать не будем. Но то, что мы выбьем захватчиков не только из области и страны, но и из Германии, даже не сомневайтесь. Сейчас против нас воюют не только немцы, а фактически вся Европа, ее оружие, её солдаты. Они пока сильнее, и мы вынуждены отступать, накапливать свою силу. Поверьте, Машенька, это больно и страшно - отступать, оставляя врагу свою землю и своих близких, и каждый из нас без колебаний отдал бы свою жизнь, лишь бы этого не случилось. Но мы обязаны перетерпеть эту боль, чтобы вернуться, и сейчас делаем все возможное, чтобы осложнить и задержать наступление врага.
Месяц назад моему взводу дали задание взорвать мост. После того как на его опорах была заложена взрывчатка, я не смог сразу повернуть ключ взрывателя. Машенька, это был НАШ мост, большой и красивый, который должен был стать грудой камней. Я мысленно просил прощения у него и у тех, кто его строил и проектировал, и у меня комок стоял в горле. При отходе мы попали под минометный обстрел, и два моих товарища погибли, а меня, и ещё одного, Богдана, ранило осколками. Я не мог двигаться, но он и Рустам сумели вытащить меня из сектора обстрела, а через час за нами пришли наши. И опять меня тащили к своим, и Рустам бормотал: «Держись, брат, крепись, генацвале»...
Оперировал меня в полевом госпитале замечательный хирург, Марк Моисеевич, приговаривая: «Терпи, сынок. Всё будет хорошо»... И действительно, через месяц всё зажило и я вернулся в свой взвод.
Этот месяц был для меня месяцем размышлений. Я вспоминал, как белорус и грузин, рискуя своими жизнями, выносили меня, украинца из под обстрела, и как старый еврей, оперируя меня, называл меня сыном...
А ещё я вспоминал, как немцы кричали нам с другого берега через громкоговоритель: «Рус, сдавайся!», хотя и знали, что против них сражаются люди многих национальностей. Наверное, они догадывались, что русский - это не только национальность.
Русский, русый, светлый — это цвет, или свет, который окрашивает и объединяет все нации, которые живут на Руси. Русский татарин, русский еврей, русский грузин, русский руский... Словно цветной витраж, подсвеченный изнутри русским светом.
И, как противоположность, представлял нашего врага, фашиста. Там ведь тоже были разные национальности, но фашизм, как ползучая бурая плесень накрыла половину мира, и не стало румынов, чехов, венгров, немцев... Они стали фашистами, и теперь эта плесень ползёт по нашей
|
