На высоте птичьего полёта

фонтанчики. Меня тут же замутило, коньяк тактично напомнил, что ещё не полностью выветрился из моих жил и имеет право на своё волеизъявление.
– Что, не привыкли? – заметила Ирина Офицерова мой соловый взгляд.
– Отвык, – вспомнил я Варю.
Этот период в моей жизни стёрся напрочь, а если всплывал, то казался выстрелом мортиры в поясницу, поэтому я его старательно скомкал и хранил там, где надо долго-долго копаться. Поэтому из-за контраста ощущений, я понял, что в те годы я был совсем другим, беспечным и наивным, то бишь молодым отцом, верящим в большую любовь, с тех пор я не так смело смотрю вперёд и подозреваю, что будущее – это сладостный мираж, который редко у кого сбывается.
– Там на столе последний, подайте, пожалуйста, а это заберите! – В отместку за ржавые трубы она сунула мне памперс со всем его содержимым. – Ведро на кухне!
Я вымелся из детской, держа памперс на расстоянии вытянутой руке, сунул его в умывальник, едва добежал, чуть ли не вырвал форточку с корнем и наконец глотнул холодного воздуха. Горизонт передо мной сделал два произвольных кульбита и только потом занял положенное ему место. Внизу, в совсем другом мире, ездили машины и ходили люди, они были явно счастливее меня.
Ирина Офицерова вошла через минуту с мальчиком на руках, выключила орущий телевизор и с превосходством домашнего диктатора посмотрела на меня, как на полнейшего идиота, не соображающего ни в памперсах, ни тем более в писающих мальчиках.
Кухня была завешена пелёнками и распашонками. На плите кипело молоко, исходя ржавой пеной, в углу, за веником, пряталась горка мусора и презерватив с усиками.
Я сказал:
– Здесь триста тысяч, – и положил конверт между грязными тарелками с остатками супа, немытой кастрюлей и половником в манной каше, – это ваше, если вы скажете мне, кто шантажировал Аллу Потёмкину.
– Кто вы?! – отшатнулась она и ловко переложила мальчика с правой руки на левую, словно правая у неё была боевой, и она мне сейчас задаст этой самой правой, например, сунет головой в это самое ржавое молоко и подождёт, пока я не захлебнусь себе на радость.
Мальчик глядел на меня, словно на родимого, видно, полагая, что я его папаша. Теперь он казался мне розовым, как ухо поросёнка.
– Я её друг, – сделал я честное-пречестное лицо, чтобы только не попасть под раздачу правой.
– Друг?.. – встрепенулась она ехидно, и должно быть, стала той, которой она была с мужем, когда они ссорились. – А я думала из РЭУ? – переспросила с угрозой учинить скандал, на который сбегутся все окрестные соседи, и из домов напротив – тоже, и с другой улицы тоже: и тогда мне точно – конец!
Я понял, что мужу Ирины Офицеровой в этом плане крайне повезло и что Ирина Офицерова порой его поколачивает, пока шутя, разумеется, но однажды войдёт в раж, испытает удовольствие садистки со всеми вытекающими отсюда последствиями, и выкинет на газоны, туда, где дети копошатся в песочницах, а добросовестные дворники метут асфальт.
– Нет, я не из РЭУ, – отрёкся я и даже отступил на шаг, дабы она не пугалась и гневно не топала толстой пяткой в разухабистом тапочке.
Но всё равно:
– Я позвоню Алле! – И глаза у неё вспыхнули гневным светом прирождённой скандалистки.
Она сообразила, что сплоховала: один на один с неизвестным мужчиной, мало ли таких прецедентов в столице.
– Не надо звонить, – остановил я её. – Просто скажите, кто, и деньги ваши, я даже накину ещё пятьдесят тысяч за молчание.
Она колебалась. Видно, ей очень нужны были деньги, но она небеспочвенно боялась влипнуть в какую-нибудь историю.
– А если я скажу… – выставила она мне условие с прищуром волооких, как у лани, глаз, – с этим человеком ничего плохого не произойдет?!
Она знала, что я наверняка совру, но ей нужна была хотя бы видимость гарантии, чтобы принять деньги и чтобы совесть не мучила.
– Я вам обещаю, – сказал я, – мне просто нужно с ним поговорить.
Я плохо себе представлял, что случится дальше, поэтому мог обещать всё что угодно, однако, при этом я точно не собирался убивать шантажиста, я вообще никого не убивал, кроме укрофашистов на войне. Однако даже это затягивает. Ты становишься немного циником, потому что видел, как легко это делается, и с тех пор с пренебрежением относишься к чужой жизни, но до некоторых на этой войне мне всё равно было далеко, хотя, чего скрывать, подвижки были, потому что я увидел, что сделали с нашей снайпершей Лето, как запытали до смерти Юрку Голубева, позывной Орёл, из Макеевки, он был ранен на блокпосту, уведён в плен, а через сутки его подбросили на минное поле, и мы опознали его только по наколке на спине; как Герка Мамиконов, позывной Меркурий, командир батальонной разведки, сто десять раз успешно снимаю растяжки, а на сто одиннадцатый раз граната взорвалась, и ему оторвал левую руку полностью, а правую – по локоть.
Ирина Офицерова поколебалась ещё, с подозрением разглядывая меня.
– Я где-то вас видела…
– В уголовной хронике? – пошутил я непроизвольно, стараясь, однако, смягчить свои камушки в горле.
– Нет, – твёрдо сказала она. – Ещё где-то... Не помню… – поморщилась она.
Мальчик шевельнулся в её руках. Он ещё не умел капризничать, он просто подсказал матери: не валяй дурака, хватай деньги и беги в аптеку за памперсами, а то обделаюсь на ночь, греха не оберёшься.
– Тогда вряд ли, – поскромничал я, хотя наверняка кто-то снимал в шашлычном ресторане, и я мог мелькнуть в тамошней жёлтой хронике. – Ну?..
– Это Гарик Княгинский! – решилась она так стремительно, что я остолбенел, схватила конверт, пощупала его, но открыть всё же постеснялась, принципы у неё, видите ли.
Мальчик безмятежно пустил слюни и радостно пялился на меня: ему светило супер-пупер дорогое заморское питание и сухой сон на ночь.
– Где он живёт?
Я до последнего надеялся, что шантаж – плод моего больного воображения; и мне стало физически плохо то ли от запаха содержимого памперса, то ли от мысли, что я испытываю перед Аллой Потёмкиной непреодолимые обязательства и пока не реализую эти обязательства, ничего с собой поделать не мог.
– Я не знаю. Мы не дружили…
На мгновение она унеслась в прошлое, когда Гарик Княгинский был её одногруппником и наверняка не раз в запале на этих самых «вписках» смачно хлопал её по мягкому месту, тем более на таких вечеринках, где все бегали голышом.
Она снова вдумчиво пощупала конверт, боясь обмишуриться, хотела что-то добавить, но промолчала, опасаясь выдать себя. Я вдруг понял, что Гарика Княгинского она, мягко говоря, недолюбливала, и явно было за что. Может быть, он обещал жениться, но передумал? Женщины умеют мстить даже через много лет. Главное было не создавать прецедентов, однако, это уже целое искусство, которое и за полжизни не освоишь.
– Чем он занимается? – гнул я своё.
– Я не знаю, – ответила она.
Но так, что я понял:
– Он что, бандит?
– Нет, – слишком резко соврала она и посмотрела вбок.
– Сколько тогда он заработал? – решил я вернуться к прошлому, ибо там был ключик к настоящему, которое меня очень даже волновало.
Ей явно не терпелось взглянуть на деньги, но она всё ещё стеснялась.
– После института я его ни разу не видела, – ушла она от ответа и окончательно взяла себя в руки, сообразив, что из ситуации можно извлечь ещё кое-какую выгоду.
– Так сколько он заработал? – повторил я  вопрос.
– На чём? – притворилась она несведущей, но почему-то сжала челюсти с такой силой, что заходили желваки, а в глазах появился несвойственный лани стальной блеск.
Прошлое просто так не отпускало, оно было комком сожалений и противоречий: и Ирина Офицерова давным-давно запуталось в нём, плюнула и растёрла, но тут явился я и напомнил, что в этом мире не всё так однозначно и что у каждого события имеются причина и следствие, и что прошлое всё равно тебя догонит и хорошенько пнёт в копчик. Вопрос только в том – как, больно или очень больно, и с какими последствиями для пятой точки.
– На том скандале, – уточнил я, глядя ей в глаза.
Она закусила губу. В глазах у неё промелькнули стыд, жадность и ещё непонятно, какая смесь чувств. И вдруг я догадался, что она тоже участвовала в той пирушке, а может, даже и не в одной, и стало быть, была кровно заинтересована, чтобы всё было шито-крыто. И таких вечеринок было много, и никто на них не обратил бы внимания, если бы Гарик Княгинский не испортил бы радостное течение радостной студенческой жизни. Вот за что она его возненавидела, сообразил я. А жениться на ней он и не собирался, да и она бы не пошла за придурка, хотя ещё надо посмотреть. Но не вышла же; нашла другого, который сунул голову в петлю под названием пожизненная кабала на двадцать третьем этаже за МКАДом, где людей больше, чем пыли в пылесосе.
– Много! – отозвалась она через силу, очевидно, думая о том же самом, что и я.
– Сколько?! – возвысил я голос, глядя на неё сверху вниз.
– Ходили слухи… что… пятьдесят миллионов, – выдавила она из себя слова, как замазку из-под стекла.
Она всё же не удержалась и краем глаза заглянула в конверт. Благодать сошла на её лицо.
– У вас есть его фотография?
Она сообразила, что идёт торг, и снова помялась, но уже не искренне, а с соответствующим расчётом заработать на прошлом. Я достал кошелёк, и она впилась в него взглядом гипнотизёра.
– С ним мало кто дружил…
Я сделал вид, что убираю кошелёк в карман.
– Хотя подождите! Есть общая! – она притворилась, что вспомнила, хотя я мог поклясться, что она импровизировала на ходу.
– Несите! – приказал я тоном свидетеля её преступлений.
Она принесла. Наконец я имел честь лицезреть шантажиста киношного типажа: «Эй, дохляк, принеси мячик!» Гарри Пименович Княгинский, скуластой остяцкое лицо и узкие глазки, почти полное отсутствие волос на костистом черепе и ломаный подбородок человека, которого один раз порядочно изувечили. Кастетом, наверное, подумал я.
– Кто это его так?
– Я не помню… – соврала Ирина Офицерова, – лошадь лягнула, – но наверняка знала, что Гарик Княгинский уже в институте упражнялся в нарушении уголовного кодекса, и за это был неоднократно бит.
Я пристально посмотрел на неё. Она изобразила, что занята мальчиком, а потом призналась нехотя:
– Честно, не помню… он… он… уже тогда был проходимцем!
Я сделал пару снимков, а на обратной стороне обнаружил подписи фотографических персонажей и даже их телефоны и адреса, сделанные, должно быть, из сентиментальных побуждений юности, чтобы никто никого не растерял в суете жизни. Оказалось, что Гарик Княгинский живёт в подмосковном Ногинске.
Я доплатил Ирине Офицеровой пятьдесят тысяч и сказал на прощание:
– Лучше будет, если вы никому не скажете о моём визите.
Разные люди по-разному уживаются со своей совестью. Для некоторых она ничего не значит, для иных – это непосильная ноша.
– Даже мужу?.. – наивно спросила Ирина Офицерова, проследив, как я прячу кошелёк.
Я догадался – проболтается из-за глупостей в голове, по наивности, не сегодня, завтра, когда расслабится и решит, что страхи были мнимыми; значительно посмотрел на неё, чтобы она прониклась важностью момента, но она только поняла, что продешевила, и жадность плавал в её глаза, как кое-что в проруби.
– Мужу тем более, – как можно более суровее и с камушками в голосе сказал я.
Муж может изобрести свою