На высоте птичьего полёта

гады, забыли!
– Кто «они»? – начал догадываться я, глядя на вдохновлённое лицо Валентина Репина.
– Медсёстры! – в пику жене вальяжно объяснил он.
И действительно, одна из них, чрезвычайно аппетитных форм, виляя накаченным задом, выскочила из палаты со шприцем в руках; и Валентин Репин демонстративно проводил её следом до самой процедурной.
Жанна Брынская скорбно поджала губы, веснушки её вспыхнули жарче солнца.
– Домой придёшь обедать?..
– А здесь хорошо кормят! – Валентин Репин вдруг повёл себя, как человек без семейных обязательств.
Ого! – подумал я, бунт на корабле!
– Я сыра купила… – принялась соблазнять она его, как я понял, каблуком наступая на свою гордыню, как на любимую гадюку. – Твоего любимого, «чеддера»!
– А пивасика?.. – снова пропустил он мимо ушей.
Начались семейные экивоки: «Ты меня не любишь, я тебя не уважаю!»
– Какого «пивасика»?! – задохнулась она.
– Я же просил! – упрекнул он.
– Врач, сказал, «никакого пивасика»! – упёрлась она.
Валентин Репин выпучил глаза.
– Вот так и живу, рыба! – минорно пожаловался он, призывая меня в третейские судьи.
Друзей часто используют в этом качестве, когда все аргументы исчерпаны в семейном противостоянии, и я окончательно пожалел, что приехал: глядеть на их разборки – ещё та картина, легче броситься в Куру и утопиться.
– Так, что у тебя?.. – по-мужски отвлёк я его от скорбных мыслей.
– У меня, Мишаня, простатический специфический антиген, почти одиннадцать, – сообщил он с гордостью своим неизменно грудным прононсом, словно только и ждал вопроса о своей болячке и по-братски готов был поделиться.
– А сколько должно быть? – притворился я несведущим негодяем, чтобы он не очень-то жалел судьбу, а посмотрел бы на меня и преспокойно отдался бы её течению, что, собственно, судя по всему, он с огромным удовольствием и делал к огорчению Жанны Брынской, потому что он уже заметно отклонился от её фарватера и искал, в какие ещё лиманы заплыть, чтобы от души порезвиться.
– Не выше четырёх, – с видом доки пояснил Валентин Репин и многозначительно глянул на жену, как будто упрекая её исключительно в отсутствии сочувствия.
– Что это значит? – специально отвлёк я его от предмета своего негодования.
– Рак предстательной железы! – сказал он так, словно дождался «Ники», но уже не успеет её получить.
Жанна Брынская истерически всхлипнула. Валентин Репин сдержанно покосился. Его лицо альпиниста сделалось монументальным, как памятник Хрущеву работы Эрнста Неизвестного.
– Вырежут всё к чёртовой матери! – сказал он с пренебрежением к собственному тренированному-перетренированному телу.
– У тебя же анализ на ПСА антиген ещё не взяли! – воскликнула Жанна Брынская с жутким душевным трепетом, надеясь, что анализ будет отрицательным.
– Была нужда, болело брюхо! – важно ответил Валентин Репин, беря меня под руку и доверительно уводя в конец коридора, где белели окно, дверь и балкон.
Я, как осёл, потащился на экзекуцию; Жанна Брынская осталась одиноко стоять у палаты; я оглянулся, мне стало её жалко.
– Я понял, если поступать по совести, то в жизни с тобой ничего плохого не случится! – торжественно поведал Валентин Репин своим неизменным прононсом, полагая, что я сейчас припаду к его длани из-за краеугольного открытия всемирного значения.
– Ты это называешь совестью? – Чёрт дёрнул меня за язык.
– Кого? – поморщился он с крайним подозрением в голосе.
Валентин Репин намеренно, как будто в замедленной съёмке, выглянул в окно, как будто случайно увидал за деревьями церковную маковку и как будто специально перекрестился на неё. Он явно начал злиться, однако, остановиться я уже не мог, не по совести это было.
– Жену свою! – сказал я назидательно.
Жанна Брынская всё ещё потеряно стояла у палаты и даже не с укором, а с мольбой глядела на мужа. Валентин Репин сделал вид, что подумал.
– Я тебе вот что скажу, рыба, Жанна Брынская – замужняя женщина, – в сто двадцать пятый раз напомнил он мне. – Перестань лезть в наши отношения!
А я, между прочим, зная его дурной характер, давно уже не подходил к его жене ближе чем на три метра и даже не дышал в её сторону.
– Никто и не лезет, – пошёл я на попятную, потому что ссориться с Валентином Репиным было всё равно что ехать по встречной без обиняков под колёса «урала».
– И не лезь! – вдруг разозлился он ещё пуще и пошёл, как саламандра, красными пятнами.
– И не лезу! – уверил я его, полагая, что он помнит об Алле Потёмкиной и что я за ней ухаживаю с вполне определенными целями; о нашей перманентной свадьбе мы им, конечно, пока ничего не говорили, но я, думаю, они догадывались.
Когда я снова посмотрел туда, Жанны Брынской уже не было. И Валентин Репин тоже посмотрел, и на лице у него возникло облегчение, мол, баба с возу, кобыле легче. Прозелит несчастный, подумал я о нём, потому что он последнее время метался от веры в друзей, к полному безверию во всё и вся.
– Я Монике Беллуччи предложение сделал… – неожиданно сказал он.
В голосе у него прозвучала боль от сломанного крыла и лодыжки в двух местах заодно.
– Зачем?! – вырвалось у меня, хотя и так было ясно; одно дело любить виртуально, а другое – творить явные глупости космического порядка.
Валентин Репин, посмотрев на меня и, кажется, только сейчас понял безнадежность своего мероприятия.
– Даже не ответила! – посетовал он с такой горечью, что меня едва не перекосило, как от рыбьего жира и куска солёного огурца.
Если бы я влюблялся во всех патентованных красавиц из массмедиа, давно бы перегорел, как лампочка в коридоре, меня бы выкрутили и выбросили на помойку, и правильно, между прочим, сделали бы: нечего на чужих баб глазеть и слюни пускать.
– Ясное дело, – усмехнулся я на всякий случай, дабы отвлечь его на шутовской ноте, и вообще перевести разговор в плоскость хохмы, кстати, любимое занятие Валентина Репина.
Но он не принял моего аванса, а посмотрел на меня, как бычок, без выражения, без мысли, очевидно, решая одному ему доступную задачу; и это было страшно, потому что следующий ход у него, как у опытного гроссмейстера, был неочевиден.
– Не приезжай больше! – вдруг фыркнул он, как старый, больной пёс, уставший от драк, похождений и выяснения отношений.
– Хорошо… как скажешь, – покорно согласился я, полагая, что о совести он забыл напрочь и талдонить об этом крайне вредно для печени, потому что у него был поставлен удар слева в подреберье, и я видел, как он это проделывает, когда все аргументы исчерпаны, особенно там у себя у горах, да и в районе не стеснялся, считая за правило, пару раз с местными «синяками» помахаться; его уважали и боялись, я видел, все бомжи на помойках.
– Мне не нужны ваше сочувствие! И советы тоже! – выпали он, воинственно приближаясь ко мне снизу вверх, подпрыгивая для верности, как мячик, и задирая подбородок, мол, можешь отправить меня в нокаут хоть сейчас.
– Хорошо, хорошо, – примирительно отступил я и развёл руками, мол, как хочешь, брат, хозяин – барин, моё дело маленькое, меня попросили, я приехал, чем смог, тем и помог.
Бить его у меня и в мыслях не было. Иногда, правда, мы с ним схлёстывались, но только играючись, и я всегда берёг локтём правый бок, зная его хитрый хук.
– Вали отсюда! – Глаза у него, как у судака в ухе, побелели от злости.
Раньше я не замечал, а сегодня вдруг заметил, что рот его с нависшей острой губой напоминает черепаший клюв.
– Да ладно тебе, – сказал я дружелюбно и протянул руку, чтобы тихо, мирно попрощаться и уйти восвояси, то есть не усугублять, не лезть на рожон, а то ведь можно и по сопатке получить от лучшего друга, даром, что альпиниста.
Он сделал вид, что не заметил моей дружеской руки, отвернулся к окну, где торчала маковка с крестом, словно там, в большом, кривом пространстве было всё самое интересное, а здесь – так, чепуха на постном масле, вообще, друзей так много, что их отстреливать можно, одним больше, одним меньше, никакой разницы.
Для приличия я пожал плечами, мол, не хочешь, не надо, сделал пару шагов по направлению к выходу, ощутил вдруг порыв воздуха в коридоре и с ужасом понял, что это значит, а когда оглянулся Валентин Репин уже стоял на перилах балкона и отчаянно махал руками, словно птица, чтобы в следующий момент рухнуть вниз, естественно, совсем не как птица.
Когда вы видите такое, у вас возникает три мысли о происходящем: 1. Наконец-то он это сделал; 2. Жаль, что не раньше; 3. Одним психом меньше.
Я выскочил на балкон и с ужасом посмотрел вниз, ожидая увидеть на земле распластанное тело Валентина Репина, однако, к моему крайнему разочарованию в этот самый момент Валентин Репин преспокойненько, как на тренировке на скалодроме, спускался с ветки на ветку огромного, разлапистого тополя, который как раз рос под окном больницы. Если учесть, что Валентин Репин сиганул с пятого этажа, то его поступок легко можно было классифицировать как сумасшествие или как супервезение идиота.
Я вымелся из больницы весь на нервах, клацая от недоумения зубами, так ничего и не поняв. Жанна Брынская всхлипывала на крыльце. Увидев меня, она отвернулась, чтобы я не заметил, как она подурнела.
– Что теперь будет?!
– Ничего, – буркнул я, со страхом ожидая появления Валентина Репина и боясь раньше времени испугать Жанну Брынскую.
Я понимал, что жизнь рано или поздно разочаровывает, но не до такой же степени, надо же делать скидки на всеобщий идиотизм, тупость и безответную юношескую любовь.
И Валентин Репин, действительно, появился к великому удивлению Жанны Брынской, как ни в чём не бывало (со слегка поцарапанной мордой), демонстративно прошествовал мимо, победоносно глядя мне в глаза, дескать, я ещё и не то могу в мои-то годы, и одновременно не обращая внимания на Жанну Брынскую, молча вошёл в фойе больницы, потом – в лифт и гордо отбыл к себе в отделение. Мы проводили его взглядами, разинув рты. Думаю, что из медперсонала никто ничего не понял, иначе сбежалась бы толпа и Валентину Репину светила смирительная рубашка и прямая дорога в ближайшую дурку.
Признаться, я зауважал его ещё больше. Лично я с пятого этажа не сиганул бы, разве что под угрозой женитьбы или расстрела, хотя жениться второй раз я, кажется, уже собрался.
– Что это было?.. – ошарашено спросила Жанна Брынская, явно даже не подозревая о причине страдания мужа – Монике Беллуччи.
– Кажется, твой муж хотел перед тобой извиниться, – взял я грех на душу, намекая, что с другой стороны здания есть чёрный ход, но в последний момент застеснялся моего присутствия.
– Вот так всегда! – воскликнула она горестно и, видно, пожалела, что вызвала в качестве скорой помощи единственного верного друга семьи.
А я с облегчением сообразил, что она ничего не поняла, что боится и за Валика, и за себя, и за то, что её жизнь готова измениться самым коренным образом. А кто не боится? – спросил я себя и словно уткнулся в стену: вспомнил фронт, то время, когда, действительно, ничего не боялся, потому что из-за смерти жены и дочки Вари жил одним днём, часом, одной минутой, и может быть, я специально высунулся из окопа под Саур-Могилой, чтобы меня убило; «есть ли что банальней смерти на войне», но вместо этого меня душевно покалечило, чтобы я только и делал, что тянул лямку под названием жизнь и мирил друзей в