На высоте птичьего полёта

минуту их роковых выходок. Поэтому мне казалось, что я имею над Репиными в этом плане моральное преимущество, и твёрдо соврал:
– Он тебя любит!
И мне стало почти физически плохо, потому что любое воспоминание о прошлом выворачивало наизнанку. Но я уже привык быть немного не в себе, как привыкает монтажник к высоте, наркоман – к дозе, а проститутка – к нескончаемым клиентам.
– Ты, правда, думаешь? – спросила Жанна Брынская с робкой надеждой, словно я был Булгаковским оракулом, а она – Воландом, или наоборот, какая разница?
Должно быть, по слепоте душевной я чего-то не разглядел в их отношениях, какой-то мелочи, которая решала судьбу брака, но не стал уточнять, потому что и так всё ясно: любить надо друг друга, не лаяться и не искать врагов на стороне, а жить в мире и согласии. В общем, я абсолютно бескорыстно подарил им шанс начать всё заново, но они ничего не поняли, эгоизм мешал и груз счастливого брака.
– Твой муж жив и здоров, и, кажется, умирать не собирается, – приободрил я её. – Обычная мужская болячка.
Не расскажешь же чужой жене всей правды о её муже. Это приравнивается к убийству ребёнка. Женщины, они как дети, верят в безгрешный брак и Святое Писание.
– Миша, его словно подменили, – пожаловалась Жанна Брынская, слава богу, без всхлипывания.
– Клонировали, – на всякий случай пошутил я, чтобы она, не дай бог, не прочитала бы на моём лицо мои мысли; скандала не оберёшься, да и морду надо оберегать от наманикюренных когтей.
– Он раньше таким не был, – зря понадеялась она на моё сочувствие.
Как ни странно, должно быть, она ещё помнила его с ярко-голубыми глазами, молодым, галантно и красиво ухаживающим в альплагере, например, на Эвересте или в Фанских горах, с тех пор глаза выцвели, а горы развалились; но всё равно хотела забить на вселенскую энтропию, чтобы воспоминания в реальности дополняли друг друга вечно, до гробовой доски, и даже после неё, потому что страшно до животных колик, то есть целенаправленно занималась самообманом. Её прекрасные веснушки, которыми Валентин Репин так гордился, окончательно поблекли от слёз, как октябрьские листья на газонах.
– Ты многого хочешь, – объяснил я ей, горой вставая на защиту Валентина Репина исключительно из-за мужской солидарности, – у мужчин тоже бывает климакс.
– Это не климакс! – в неприличном тоне воскликнула Жанна Брынская. – Это Синдром Мюнхгаузена!
Оказывается, она уже классифицировала психическое состояние мужа и поставила диагноз – какая-нибудь вялотекущая шизофрения с маниакальным отягощением.
– Какого Мюнхгаузена? – сделал я глупый вид, потому что уже устал от хитросплетения развода Репиных.
– Того самого! – съехидничала она. – Чтобы вокруг него все плясали!
– Дай ему отдохнуть, – посоветовал я сердечно, подумав, что энтропия – эта та фундаментальная штука, с которой шутки плохи, которая сокрушает всех нас без разбора направо и налево, и наши отношения тоже.
О виртуальном предательстве Валентина Репина с Моникой Беллуччи я ей, конечно же, говорить не собирался. Это была не моя тайна.
– А что толку? – горестно всхлипнула она, возясь со своим носом, как с мышеловкой. – Ему нравится страдать!
Я понял, что семейный мордобой давно перешёл у них в стадию нравственных пыток, и семибалльный шторма бушевали в их душах, как декабрьское море в Гурзуфе.
– Ну, я не знаю… – схитрил я, – купи ему пива в конце концов!
– А можно?! – Удивила она меня своим наивным отношением к жизни, мол, Валик ещё ничего не забыл, что он ещё вспомнил былые деньки и ночи, оттого и ревнует и к тебе, и к любому другому, даже к столбу с плафоном у дороги.
Хотел я сказать, что в реалии это уже не играет никакой роли, потому что возраст берёт своё, и характер портится, как рыба в холодильнике, но не сказал, а только крикнул:
– Можно!
Я вдруг понял, что время убивает не хуже пули, и быстренько продефилировал к машине, всё ещё находясь под впечатлением выходки Репина, дабы позорно сбежать с поля боя и предоставить Репиным самостоятельно разбираться в лабиринте своих трагедий.
Тот, кто знает будущее, обречён тащит не один, а три креста. Я что ли заставлял его жениться на молодой, красивой и здоровой женщине, а потом, когда у него возникли проблемы с солнцестоянием, а на горизонте замаячил «трибулус-кунтикус» или что-нибудь ещё из рекламы для мужчин, он начал ревновать Жанну Брынскую ко всем своим друзьям-приятелям и сигать с пятого этажа. Это не по адресу, то бишь не ко мне, я не бог и не сын его, я всего лишь слабый человек, у которого нервы к тому же далеко не в идеальном порядке. Кто бы меня утешил?
– Хорошо! – неожиданно в тон мне отозвалась Жанна Брынская.
Я оглянулся, как оглядываются на огнедышащий болид в последний момент жизни. Жанна Брынская смотрела на меня с нескончаемой тоской, наверняка понимая, что останется при пиковом интересе, если взовьётся на дыбы, и тогда ей не видать ни Валика, ни прежней счастливой жизни, ибо такие рубежи просто так не пересекаются, и цена их так высока, как может быть высока планка, которую ты необдуманно завысил, но так и не перепрыгнул, и всю жизнь ходишь под ней и пригибаешься, и пригибаешься, и ещё раз пригибаешься; конечно, это раздражает и низводит до посредственности, но кто виноват? Кто? Ножку надо было задирать выше, а не толстеть от сытой жизни и привыкать к её размеренной обыденности.
Безусловно, Жанна Брынская была права, но и Валентин Репин тоже был прав. А две правды просто обязаны договориться, если хотя быть вместе. Я не знал, что посоветовать, да и стоило ли? Своих проблем полон рот; сел в машину и укатил куда глаза глядят – от их несчастий, к своим трагедиям.

***
У меня были весьма туманные соображения, как поступить с Гариком Княгинским. Я готов был разорвать его на части, но это было самым простым и очевидным; и очевидно же, что после этого мне рано или поздно светит небо в клеточку. Надо было с кем-то посоветоваться, тем более что в таких делах я был полным профаном; это тебе не окоп, где поймал врага на мушку и нажал на крючок, это Москва, чужой город, и бродов я в нём не знал. Радий Каранда пригодился бы для этого, как никто лучше, но он предпочёл куда-то пропасть, и я всё время получал один то же ответ: «Абонент недоступен, абонент недоступен».
Так думал я, направляясь в Тушино, когда тревожно зазвонил мобильник, и ещё не схватив его, я понял, что случилось что-то катастрофическое, потому, что по всем расчётам должна была объявиться Алла Потёмкина, чтобы раскаяться и пойти ни мировую, но, к своему удивлению, я услышал даже не голос Радия Каранды, что само по себе было естественно, а – Веры Кокоткиной:
– Михаил Юрьевич, Алла Сергеевна в больнице!
От такие новостей обычно в мошонке что-то отрывается и катится по салону аж в багажник.
– В какой?!
Я как раз сворачивал на Гиляровского и едва не поцеловал красную «мазду», резко вывернул руль вправо и вдавил педаль тормозов; однако, водитель «мазды» даже не заметил моих судорожных манёвров и преспокойно мелькал передо мной в своей музыкальной шкатулке, от которой за версту бухали низкие регистры и дрожали стёкла близлежащих домов.
– В центральной клинической номер один! – Расслышал я с третьего раза и надавил на педаль газа.
– Что с ней?
Музыкальная «мазда» осталась позади. У меня сразу возникло стойкое ощущение, что с Радием Карандой не всё в порядке.
– Какой-то мужчина толкнул её на лестнице и!..
– Она жива?! – Я не мог дождаться, когда Вера Кокоткина закончит свою длиннющую фразу, казалось, ей не было конца, и слова тянулись бесконечно долгие, как товарный состав стандартного формата.
– Да! – испугалась она так, что стала заикаться.
– Понял, – крикнул я в трубку, – еду!
Нет, я не ехал – я летел в нарушении всех правил, и к счастью, никого не подрезал, не загрыз, не подбросил в воздух, как тряпичную куклу, и судьбы хранила меня, когда я, визжа тормозами, выскочил на красный свет.
Через полчаса я взбежал на высокое крыльцо, а ещё через пару минут, которые потратил, чтобы напялить бахилы, уже держал её за нежную руку, и понял, что прощён – давным-давно и навечно, и что я самый большой на свете болван, хотя её прекрасные синие глаза пытались разубедить меня в обратном.
Но самое страшное, что история отношений Валентина Репина и Жанны Брынской, а так же моя личная жизнь с Наташкой Крыловой меня абсолютно ничему не научили, а ещё где-то на уровне подсознания моталась Инна-жеребёнок с малахитовыми глазами и копной русых волос. Я каждый раз начинал заново, едва ли перечёркивая предыдущее.
В палату сунул морду заместитель Радия Каранды – Вдовин. Имени его я не помнил. Просто Вдовин. Человек, как я понял, исполнительный, но безликий, как пустота, а на фоне своего непосредственного начальника, ещё более безликий.
– Где Радий Каранда? – спросил я так, что Вдовин вначале покраснел, как помидор, а потом – посерел, словно его намазали немецкой горчицей, и испарился, крайне деликатно прикрыв дверь.
– Не пытай его, – мягкосердечно попросила Алла Потёмкина, и посмотрела мне прямо в сердце своими тёмно-голубыми глазами, – найдётся твой Радий.
На неё снизошло умиротворение. Давно бы так. Она призывала к миру и спокойствию и хотела, чтобы я смягчился и вечно сидел с ней рядом, держал её за руку. Потом поморщилась. Чувствовалось, что ей больно даже говорить.
– Лежи, тебе нельзя нервничать! – предупредил я её словами медсестры, которая опекала меня, с тех пор, как я влетел в больницу.
В палату деловито вошёл лечащий эскулап и сказал:
– Вы не волнуйтесь, мы сейчас отвезём вашу жену на магнитно-резонансное томографическое исследование, а потом с вами поговорим. – Пока я ничего не знаю!
– Не волноваться?! – вскочил я. – А почему так долго?! – и прикинул, что с момента покушения, а именно так я расценил произошедшее, прошло больше полутора часов, за это время можно было чёрта лысого раскопать и заставить воду таскать.
– Аппаратура только-только освободилась, – ловко и чрезвычайно профессионально уклонился эскулап.
Чувствовалось, что он мелко врёт не за те деньги, которые ему заплатили и которые, я был уверен, жгли ему карман, а по старой мздоимской привычке выклянчивать на всякий пожарный ещё побольше.
Я страшно разозлился, а он сразу понял, что гореть ему в аду, и артистично стушевался опять же за наши деньги, потому что их могли запросто вытрясти, стоило мне даже не слово сказать, а просто намекнуть Вдовину с подтекстом: «товарищ доктор, вы большой учёный, занимаетесь здесь не тем, чем нужно и зря давали клятву Гиппократа».
– А что у моей жены? – я посмотрел на Аллу Потёмкину.
– Насколько я понимаю, сильный ушиб спины, – снова уклонился от прямого ответа эскулап и чисто инстинктивно отступил к выходу, потому что я смотрел на него, как удав на кролика.
Я оценил его шансы уцелеть после выяснения отношений с Вдовиным, как нуль к ста, а то, что Вдовин сделает своё дело на все сто двадцать пять процентов, я даже не сомневался, что и больше, потому что иначе я бы его отправил в отставку со всеми вытекающими последствиями, а там, глядишь, и Радий Каранда подгреб бы.
– Через полчаса мы будем всё знать, в одно я убеждён, – зачастил он, всё больше приходя в волнение, – переломов, к счастью, нет. Ушиб, очень