Колин Голл
Pulcher hymnus Dei homo immortalis*
Дорога на Редклиф
Я не знал куда идти, я шел то туда, то сюда, потом, не зная какой выбрать путь, просто пошел вперед, разве что ради надежды вообще куда-нибудь прийти. И вот обходя горный склон я натолкнулся на одно препятствие, которое чуть было не разрушило эту надежду. Я оказался в узком глухом ущелье, имевшем такой исключительно прекрасный вид, что не сразу я огорчился тому, что попал в лабиринт, который, по всей видимости, отдалял меня от того места, куда я направлялся. Стоит ли он того, чтобы его увидеть? Разумеется, да. Но что мне делать? Вернуться назад? Это значило бы потерять время и не каких-нибудь десять минут, а целый час, именно столько заняла у меня дорога сюда. Как мне жаль, что я не птица! Я по воздуху преодолел бы препятствие в своих собственных интересах. Могу только сказать, что где-то через час мне удалось выйти на открытую дорогу, внизу простиралась живописная долина с красивыми видами. Но это не повысило мой интерес к ней: я осмотрелся и стал спускаться вниз по склону не размышляя. Любопытствуя узнать, действительно ли я выбрал правильное направление, я медленно продвигался по каменистой поверхности густо покрытой высокой травой пока не выбрался на сравнительно ровную и гладкую тропинку со следами животных, и пошел дальше, пытаясь понять, куда собственно тропинка эта меня ведет и в то же время радуясь, что скоро я буду иметь удовольствие сидеть за столом в санатории и есть свой ужин. Однако среди прочих мыслей, не связанных с направлением, была беспокойной мысль, что тропинка, которой я держался, еще более отдаляет меня от деревни, лежавшей где-то за высокими горами, меня окружавшими. Между тем, одна довольно неприятная вещь, омрачала мое настроение: надо мной собирались тучи, и вообще они нависали дымчато-серой массой и погружали всю местность по эту сторону гор в мрачную тень, которая, впрочем, не была сплошной, так как сквозь разрывы гонимых ветром туч проливался свет и высвечивал рельеф горных склонов. Относительно приближавшейся грозы не было никаких сомнений; до меня уже доносились громовые раскаты. Становится темно, и я предвижу все неприятности, которые из этого воспоследуют: не видя деревни и теряя терпение, утомленный долгим блужданием, я снова пришел в волнение. Очень боюсь, как бы мне не пришлось ночевать в горах. Да, мое путешествие к водопаду было неудачным. Нужно ли говорить, что мы все любим путешествия, с какой радостью и воодушевлением занимаемся всякого рода приготовлениями к нему, но вся их прелесть – в молодости.
Вот и ветер заметно усилился. К этому необходимо добавить, что он трепал траву и – что вполне естественно - шумел в деревьях. Самые тонкие из них клонились к обломкам скал и камням, на гладкую поверхность которых все чаще падали холодные отсветы далеких, беззвучно сиявших молний. Будет гроза. Но, не говоря уже о второстепенных признаках, было в воздухе нечто такое, что заставляло меня трепетать, что ж из этого! Исчезли бабочки, умолкли птицы. Какая со всех сторон тишина!
Оттого что сгустились сумерки общий вид, все очарование которого теперь тонуло в сером свете, - за исключением разве того, что была одна горная вершина с сияющим снегом, на которую не упала тень, едва ли можно было назвать живописным – не позволяли обстоятельства. Судите сами: со всех сторон почти непрерывной стеной вздымались мрачные, достигавшие заоблачной высоты утесы и скалы, их склоны, то усеянные обломками камней, то поросшие лесом тонули внизу в густом тумане. Прямо передо мной из тумана поднимались потемневшие от влаги скалы, они были образованы многочисленными обвалами и отвесно громоздились над рекой. Во всяком случае, до меня доносился глухой шум переливающейся воды, из чего можно было заключить, что внизу протекает река. Суровый и безотрадный пейзаж угнетал и потрясал, хотя, надо сказать, таким он был лишь в наступавших сумерках. Эти чувства, неподвластные воли, я испытал во всей их полноте. И это при том, что дождь нес природе обновление, ибо капля воды – начало всего сущего. Вот бы развить эту мысль! В душе моей трепет, а вместе с тем и растерянность… Ничего в голову не приходит. Когда не можешь сказать ничего вразумительного, остается только одно - молчать, но я не буду, хотя бы потому, что такой случай мне не раз представится. Все мои мысли были направлены на то, чтоб найти дорогу в деревню. В особенности тревожили меня наступление ночи и приближение грозы, совсем не хотелось, чтоб ангелы видели, как я дрожу от холода под каким-нибудь кустом. Эта возможность, а еще больше уверенность в том, что я проведу ночь один в горах, омрачили меня. И хотя я весь был поглощен собой, мне пришло в голову, что на небе нет ни одного ангела, который безопасностью моей дорожил бы больше, нежели своей собственной, раз это так, стоит ли рассчитывать, что один из них сподобиться мне помочь. Тем не менее я верю в своего ангела спасителя до того истово, что даже избавляю его от необходимости оправдываться.
Я начал с того, что заблудился в горах, о чем не преминул написать обстоятельно. Затем я сообщил о долине, поразившей меня своим красивым видом, разъяснил читателю, что держало меня в страхе и не лишил его удовольствия узнать в моем несчастье самого себя.
И вот где-то через полчаса, двигаясь с весьма уставшим видом, не без грусти думая о своей горькой участи, я обогнул скалу, которая закрывала вид на просторную поляну, поросшую сплошь цветущим шиповником, и увидел то, что неожиданно удивило меня и вместе с тем ободрило, а именно - черепичную крышу дома в гуще деревьев. Но воодушевление мое продолжалось недолго. И вот почему.
* Прекрасный гимн богу – человек бессмертный (лат.). Лактанций.
Было что-то странное в этом необыкновенном доме, овеянном романтикой ушедшего столетия. Обращенный фасадом к запущенному саду он представлял собой уютный старый дом, влюбиться в который можно с первого взгляда и навсегда. При этом своим очарованием и привлекательностью в немалой степени он был обязан месту, которое я находил чрезвычайно живописным и уединенным, но к любопытству, меня охватившему, уже скоро добавилась досада; ибо стоило мне спустится, как я увидел разваленную ограду. Собственно, и не ограду, как таковую, а лишь фундамент и камни, из которых та была сложена, они валялись в высокой траве по обе стороны. При частых вспышках молний дом представлял собой скромное двухэтажное здание с междуэтажным карнизом из терракотовой плитки, которая гармонично сочеталась с серым камнем. Над крышей возвышались кирпичные дымовые трубы с закопченным завершением в виде средневековых башен и чердачные окна, но это, между прочим. Стены дома были выложены из камня, со стороны фасада дом был густо увит плющом, поэтому окна обозначались лишь при вспышках молний отражавшихся в темных, блестящих стеклах. Мне подумалось, что в этом сером, на вид так заброшенном доме, где жизнь, казалось, остановилась в неподвижности и застое, обязательно должна обитать какая-нибудь старая вдова. Во всяком случае, сей вид пробуждал какие-то смутные представления, и всей силой своего воображения я представил вдову в изношенном платье, чье унылое существование, ничто не тревожит, и более того посторонние люди. В подобных глухих местах, их присутствие просто не предполагается. Так и есть, я увидел достаточно. Тут я вновь почувствовал, что я один, один, совершенно один, вдали от всего, что составляет привычную жизнь. Какие слова найти для выражения моих чувств – искать не буду – потому что выразить их я все равно не могу. Вместе с тем, в этом месте было свое очарование, и жизнь здесь, наверное, пришлась бы мне по душе, по крайней мере, в дни летнего отдыха.
Осмотрев невысокие двустворчатые ворота, еще сохранившие кое-где слои зеленой краски и в отличие от поверженной в прах ограды, успешно противостоящие упадку, я попытался открыть их. Но где там! Они были заперты изнутри.
Последующие минуты я колотил по ним кулаком, кричал, озабоченно озирался по сторонам и по вполне понятной причине был готов к бегству, на случай если дом этот, вместо бывших владельцев, населяют их призраки. Я пристально вглядывался в темные окна, был охвачен волнующей неизвестностью и при этом надеялся обнаружить внутри, хоть какой-нибудь знак человеческого присутствия. Но тщетно.
Спрашивается; если я притащился в это забытое богом место движимый желанием спастись от дождя и обнаружил пустующий дом, могу ли я проникнуть внутрь, не ставя злоумышленную цель выступить против закона и прав владельца, если таковой имеется. Придется все же попытаться; с приближением ночи потребность обрести крышу над головой становилась просто необходимой. И вот, собираясь перешагнуть через фундамент, я выбрал подходящее место и поднял ногу, но передумал. Вторая часть меня, не была сильна духом и многое готова подвергнуть сомнению - теперь для этого представился случай. Я столько колебался за и против, что спустя каких-нибудь пять минут, вообще стал безразличен и к тому, и к другому. Вот не думал, что я так малодушен, что медлю из страха проникнуть в заброшенный дом. Как бы там ни было, искушение проникнуть в дом манило и отталкивало меня поочередно. Итак, на правом столбе, который привлек мое внимание, виднелись выбитые на камне буквы. Я не мог удержаться от любопытства и подошел ближе: углубления на отшлифованной плите были темнее самой поверхности, и я без труда прочел: «Редклиф». Что за человек этот Редклиф? Была в этом выразительном имени какая-то основательность и даже пышный готический дух: я невольно подумал о благородном человеке, когда-то жившем в этом доме, о людях, которые, имея виды на его милость, тостами славословили в его честь. Наконец, я подумал и о соседях, которые старались как следует угождать ему и живя в полном согласии, держались о нем высокого мнения. Но все, кто знал хозяина дома и были свидетелями его судьбы уже умерли и лежат в своих могилах. Да и сам Редклиф, надо полагать, тоже давно там. И кто знает, сколько лет ветер сдувает пыль с его могильной плиты? Досадую на себя за то, что я, несмотря на весь мой интерес к этому имени, ничего так и не узнал о его носителе, а ведь какое удовольствие я вам доставил бы рассказом о том, что с ним случилось! Получается, я ничего не знаю о Редклифе, не могу раскрыть перед вами его характер, я хотел бы даже сообщить его личности большую значительность, но для меня это только имя, и тому, кто выбил его на камне я уступаю в осведомленности. Не знаю почему, но я о нем хорошего мнения.
Два года спустя, уже в Америке, когда я рассказывал свою историю, я обратил внимание на красивого юношу, нежного во всех отношениях, - все ему улыбались: кто-то привел его с собой, он сидел в углу и слушал меня с большим возбуждением. Я старался как мог делать вид, будто не замечаю его, но на деле только о нем и мог думать, поэтому у меня был разговор с Тиной, которая разделяла симпатию к нему со мной. Она представила меня этому юноше и посоветовала ему от времени до времени навещать меня. Он принял это к руководству и стал часто бывать у меня
