был скромен, воздержен в еде, щедр, чистосердечен, любил жизнь и совсем не думал о смерти. Но дни его цветущей юности были сочтены. Вот как я думаю: в смерти красивого юноши нет загадки, он умирает, раз ему не суждено более быть прекрасным. Его смерть была страшной утратой для меня. Говорю, была. Но почему была? Теперь меня не тяготит непомерность горя. А как же иначе. Я бы не хотела, чтобы мы вместе состарились. Он дорог мне не меньше в воспоминаниях. Будь он жив, он бы сидел сейчас в том кресле с высокой спинкой, сморщенный, сухой, дряхлый, а я ему говорю: «Мой дорогой, вставай-ка, я хочу потанцевать с тобой». Но не стоит его беспокоить. Он смотрит на меня замутненным взглядом, вздыхает и сморкается в носовой платок. Трудно представить его таким. Старость полна унылой тоски, все в ней безобразно и отвратительно. Впрочем, вы и сами знаете. Это вы испытали не себе.
Но я не ответил ни слова.
Минута прошла в молчании. Но вот Редклиф откинула с глаз свои длинные волосы, вытянула руки и стала теребить бахрому шали на коленях.
- Если вычесть из жизни беды, потери, несчастья и суету, много ли останется на саму жизнь? – продолжила она спокойно. - Жизнь коротка – это главная причина наших несчастий, а может быть и единственная. Моя история проста, но смею думать, заслуживает более или менее подробного изложения. Начну с того, что я не смогла осуществить свою мечту – я, знаете ли, собиралась поехать в Голливуд после окончания школы. Но к тому времени немцы оккупировали Голландию. Подчиняясь необходимости, я окончила курсы медицинской сестры, хотя эта профессия была мне ни к чему. Во мне и сейчас не больше милосердия, чем у мухи, просто девушки в двадцать лет – тогдашний мой возраст, были на это ориентированы. Вот я и нанялась работать в военном госпитале, как говорится, ради хлеба насущного, там я познакомилась с одной девушкой, очень славной, она была полна сияющего очарования. Было в ней что-то от Леди Гамильтон, разумеется, в те времена, когда она имела свой престиж, отличалась живостью, ослепительным блеском. Для нас Голливуд был чем-то вроде маяка: мы обязательно уехали бы в Америку, если бы у нас была возможность. Она обожала Риту Хэйорт, носила волосы под Риту и называлась ее именем. Мне она предложила взять имя Лорен, как у актрисы Лорен Бэккол. Мы были полны совсем еще свежих воспоминаний о мирной Голландии, конечно, ненавидели немцев, строили планы, как им досадить, и даже были склонны к их осуществлению. Каким бы маловероятным не казалось участие Риты в Сопротивлении, я знала, что наряду с делами, против которых я возражала, она помогала евреям выбраться из страны. Как-то уступив просьбам, я отправилась с ней за город, на заброшенную молочную ферму, там, в подвале прятался еврейский юноша. Раз в неделю Рита привозила ему еду. Приблизительно через месяц после той поездки Рита исчезла, и больше я никогда ее не видела. Представляется куда более вероятным, что ее схватили гестаповцы. Что же вы хотите, когда одного подозрения было достаточно, чтобы тебя арестовали. Оплакивая свою подругу, я не могла не думать о том юноше, которому она помогала. Будьте добры, налейте мне еще вина.… Пусть мутнеет мой ум, - сказала Редклиф с насмешливой снисходительностью. – Мне хорошо, и я буду пить вино, вместо травяного отвара. Тот юноша. Я все время о нем думала, так что мое беспокойство дошло до исступления. В конце концов, я решилась, это было поздно вечером, я отправилась за продуктами, купила колбасу, ветчину, сыр, сухари, что-то еще в тех немногих лавках, которые еще не успели закрыть. И утром, превозмогая страх, поехала на вокзал. Оттуда до предместья поезд шел с остановками так долго, что я устала. До сих пор помню гудки паровоза, людей, толпившихся перед вагоном. Да, так ведь и встретились мы. Парня звали Иан. Знаете, мне одного взгляда было достаточно, чтобы влюбиться в него. Ему было девятнадцать, и он был очень хорош собой. Контуры его лица имели нежные очертания, глаза были лучезарно ясные, добрые. Если судить по внешнему виду, он был чист и невинен. Несмотря на опасность, я навещала его на протяжении двух месяцев раз в неделю. Я приезжала, уезжала, тосковала, один бог знает, как. Я считала его лучшим созданием на земле и понимала, как трудно быть его достойной. Мы быстро привязались друг к другу. Время тогда было неспокойное, да что там – ужасное, но я вынесла из тех лет столько радости, потому что была влюблена в Иана, а он в меня. Но мы не успели признаться в чувствах. Я навещала Иана два месяца, и все это время жила ради него. Однажды, когда я приехала в очередной раз, оказалось, что он исчез: либо его обнаружили немцы, либо он был вынужден уйти с теми, кто пришел за ним. Я совершенно не знала, что думать, не знала, как ему помочь и впала в отчаяние. После войны я искала его через Красный Крест, но тщетно. Как это ни странно, но именно расставание оказалось для меня благом – я осознала, как сильно люблю его и что отчаянно хочу найти Иана. Собственно сила моего желания и помогла восторжествовать нашей любви. Летом 1946 года Иан сам нашел меня через объявление в газете. В тот незабываемый вечер, когда, наконец, мы встретились, он повел меня в ресторан; мы танцевали на террасе, увитой розами, пили шампанское, объедались американским шоколадом. Я вернулась домой очень поздно, легла в кровать, но уснуть не могла до самого рассвета. Было так тихо, так мирно, и мечтать было особенно приятно. Спустя месяц я вышла за Иана. Я с ума сходила по нему, а он от меня был без ума. Мы упивались нежностью. До такой степени, что постоянно обнимались и целовались. В такой любви – жизненная сила восхищения, однако для семейной жизни этого чувства мало, но мы сошлись не для того, чтобы быть мужем и женой, нам было хорошо вместе. Мне казалось, что мужское сознание и половое чувство Иана еще не созрели. Наивность проявлялась с полной силой, он был чистым юношей, а не каким-нибудь инфантильным провинциалом. Ему едва исполнилось двадцать один, когда он умер. Его преждевременная смерть до сего дня остается выше моего понимания. Прошла жизнь, остались воспоминания. Они все о нем.…Не имея его рядом, я душой и телом принадлежу одному ему: я пребываю в мире, который благословляю за то, что он привел меня к Иану. Я старею под солнцем, которое, надеюсь, светит и ему тоже. В этом большом доме много пустых комнат, иной раз я брожу по ним, заполняя их воспоминаниями. Вам ли не знать, что после того, как знакомство состоялось каждый, кто был вовлечен в продолжительные отношения, разбирая их, обычно думает, чем он мог быть для другого. Что до меня, я обязана Иану прежде всего тем, что он осчастливил меня своей любовью, которая даже теперь дает мне силы жить. Память о нем до сих пор живая и яркая будит во мне воспоминания, и я невольно сравниваю ту жизнь с этой. Эти воспоминания стали мне теперь еще дороже. Тогда, когда он умер, для меня началась другая жизнь – нет смысла говорить, какая. Остальное вам понятно.
Весь ее рассказ был проникнут серьезностью и грустью, и это показало мне, что она живет своим прошлым. Пока Редклиф говорила, забыв обо мне, я, повинуясь тому странному влиянию, которое она имела на меня, не отрываясь, смотрел на нее, интересуясь ею и слушая ее, а когда она умолкла и устремила на меня пронизывающий взгляд, я прикрыл рукой лицо и стал тереть лоб. Молчание длилось минуту-другую.
- Мне это знакомо, - проговорил я, вступая в разговор. – Почти все, кого я любил, умерли. Мне уже шестьдесят лет, теперь моя жизнь движется по прямой линии, я тяну за собой груз прошлых лет, что представляется мне противным, живу, как могу и знаю, что будет дальше. Мне трудно примириться с тем, что моя жизнь близится к концу. Счастливым я быть уже не могу.
- Вам, что жизнь не нравится?
-А что? – спросил я. – По-вашему, можно быть довольным собой в нашем возрасте?
- Вас беспокоит количество прожитых лет?
- Этого я не сказал бы. Что мне до них! Вы без труда можете себе представить, какой мукой для человека в моем возрасте является безнадежность. Я веду унылую жизнь, в ней нет ничего, чем бы стоило дорожить.
Я хотел было еще что-то добавить к уже сказанному, но не нашелся, что сказать, какое-то тревожное чувство пронзило меня до глубины души. Между тем, старая Редклиф заметно приободрилась, я бы сказал даже, что она была возбуждена, ее глаза блестели, и в них был огонь.
— Это судьба привела вас грозовой дорогой сюда, - сказала она.
Ее слова сразили меня, от волнения у меня перехватило дыхание. Но я как-то справился с собой после такого потрясения и чуть слышно пробормотал:
- Ну, а что вы теперь хотите сказать?
Не считая нужным ответить на мой вопрос, она задала свой.
- Что вы делаете в Массене?
Всякий раз, когда мне предстояло ответить, я собирался с мыслями, а они от меня почему-то ускользали, но она, разумеется, об этом и не подозревала.
- Я здесь, для того чтобы пройти курс лечения в санатории у доктора Хорни.
- Ради этого вы приехали сюда?
-Он американский врач и мой хороший знакомый. Видите ли, у меня больная печень, беспокоит еще бессонница. Помимо этого, изматывает постоянная слабость и все такое – я говорю не только о бессилии, нездоровье, но также о самой мучительной угнетенности духа. Я с трудом поднимаюсь по лестнице, подняться выше третьего этажа уже не могу. Неужели это предел моих физических возможностей?
— Значит, вы надеетесь на программу д-ра Хорни.
- Тот простой факт, что он вылечил много людей, позволяет мне надеяться, а что?
- Боже ты мой! Так-то оно так, но, сколько же людей он вылечил?
- Трудно сказать сколько. Вам то, что до этого?
Старая Редклиф откинулась на спинку кресла, сплела пальцы и поднесла их к губам, которые плотно сжала, от этого складки у рта стали глубже, а сосредоточенность придала ее лицу некоторую значительность. Такой женщине я верю и не только потому, что она была правдива в своих признаниях, но потому, что она жила необычной жизнью и обладала богатым внутренним миром. Чем пристальней я вглядывался в ее лицо, тем сильнее удивлялся и тем больше она мне нравилась.
- Тот факт, что время самовластно и стабильно, ни в коем случае не доказывает, что при этом оно существует между видимым и невидимым миром, и мы не можем сказать, что времени присущи те или иные свойства – мы используем понятия времени там, где речь идет о том, каким стало настоящее в прошлом и, разумеется, не придаем особое значение времени, когда мечтаем о будущем, мы лишь напускаем на себя смирение, когда в молитвах своих взываем к Богу. Но наши беды ничуть не трогают Его. Вот и все, - сказала Редклиф не поднимая глаз. – Нам нужно ощущение границ. У времени много особенностей, я не буду характеризовать их все, но скажу, что время не участвует в образовании души и тела, мы, однако, испытываем его влияние, в основе которого страх перед осознанием быстротечности жизни. Стоит только подумать, что время есть начало и конец, как сразу понимаешь, что время сверх всего этого обладает способностью обесценивать все, чем мы дрожим. Дизраэли сказал, что жизнь слишком коротка, чтобы быть незначительной. Ясная и глубокая мысль, которую вроде бы и ничем не дополнишь. Подобное мог сказать только мудрый человек. Жизнь – это видоизменение и
