задумал кузнец, то злость берет за то, что самому в голову не пришло сделать это еще вчера.
Вечером, когда после работы мальчик вернулся домой, он и не подумал у матери попросить замазать раны ее припарками. Наоборот, не хотелось ее беспокоить, а потому даже мысли не возникло. Теперь же кузнец собирает травы, чтобы прямо так сделать немного слабой мази, которая все же лучше, чем ничего.
Хотя, даже это чувство не мешает Исэндару быстро заинтересоваться и рассматривать теперь, что и как делает Ильмар. Мужчина это замечает и добреет мгновенно. Да и сердится он только от заботы, как это бывает, если на пути ума не становится безразличие. Вернее, он даже испытывает почти то же чувство, которое скребет и на душе мальчишки, и все думает, что ведь сам мог, должен был сам догадаться.
– Отец твой показал, – заговаривает кузнец, невольно подогревая интерес мальчика. – Я в кузне частенько было… да и сейчас тоже то палец разобью, то еще чего. У нас-то тут травника нет. Раньше в город бегали, да и то, когда уж совсем терпеть невмоготу. Так Сокур показал… оно, конечно, не так делается, растереть надо лучше, да и воды еще немножко хорошо бы добавить и выпарить, чтобы густо было, но и так сойдет. Лучше, чем так будешь руки драть.
Мальчик запоминает каждое растение, сейчас только подумав, что в бою ему это может хорошо пригодиться. Раны для воина, наверное, обычное дело. Точно он не знает, конечно, но как иначе?
– Руки давай, – сердито буркает Ильмар.
Исэндар кривится виновато, выставляет руки, ладони поднимает к небу, и на них сразу опускается легким шлепком приятное, нежное касание прохлады.
– Сейчас замотаю, ты посидишь до обеда…
– Дядь Ильмар…
– Молчи, когда с тобой говорят! – грубо обрывает кузнец. – Сказал, до обеда будешь сидеть. Или вообще домой пойдешь. А ежели перечить станешь, так дома у себя в печи куй оружие, какое захочется, а ко мне не подходи.
Остается лишь вздохнуть и подчиниться. В это время кузнец отрывает длинный кусок от собственной рубахи, выбрав место, где ткань почище, а затем начинает перематывать мальчику руки.
– Я пока сам достать попробую, – заговаривает он снова. – Ты сиди, пусть руки чуть успокоятся. Я тебе не мамка, да и жалеть тебя нечего. Ежели сам дурной, так не мне тебя исправлять. Хочешь работать – на тебе. А все же до обеда сиди, я потом Обит врать не собираюсь. Ежели что, так скажу, как есть.
Исэндар даже смягчается. Лишь бы не пришлось работу останавливать. Он и не подозревает, что кузнец послал бы уже домой, но беспокоится, что мальчик все равно продолжит работать и слушаться ни за что не станет.
Это рвение обезоруживает Ильмара так же, как и Обит. Женщина раньше сумела распознать в сыне такую перемену, раньше увидела, что прежняя его отчаянная тяга влезть в какие-то неприятности теперь словно обрела первопричину. Будто в спину Исэндара вечно бьет напор горной реки, толкая его к горизонту, а сам Исэндар не пытается сопротивляться и лишь быстрее и охотней несется вперед, не видя на пути никаких преград. Неясно только, куда и зачем мальчик спешит, но стоит побыть рядом и рассмотреть внимательней, с какой отдачей, с каким нетерпением он готов рваться дальше, как уже останавливать его не хватает смелости.
– Как баран, – подытоживает кузнец свои мысли, но уже вслух, не объясняя всего, о чем думал. – Упертый.
И вдруг, Исэндар глубоко задумывается. Может ли быть, что все это случайность, или же давным-давно судьба определила путь, по которому мальчик пойдет – не ясно. И мать, и отец, а теперь и Ильмар – все говорят, что мальчик упертый. Или, лучше сказать, упорный. Потому его эти слова кузнеца и погружают в глубокие раздумья, откуда не выходит как-нибудь выбраться до самого обеда, ведь именно эта черта, именно этот странный навык стал первым и главным достижением мальчишки. А раз так, то остается, как говорил отец, следовать выбранному пути без страха и без единого сомнения.
