себе на пользу.
– А вы посмотрите на меня. – Обхватив руками выдающийся во всех смыслах живот, какой бы он ни был, а он должен вызывать уважения, делает отвлекающее на свой живот заявление Хайям. А гротески, как прежде всего люди, поддались на свои рефлексы и доверились Хайяму больше, чем следовало, обратив всё своё внимание на то, что он в себе демонстрировал. А как только они отвлеклись от своих мысленных предубеждений в сторону Хайяма, так ловко их переведший на свою физическую стать, то тут-то он их всех и ловит на имеющую свою здесь наглядное место очевидность. – Разве всё это, до очевидности не указывает на то, что я легковесно и невесомо подошёл ко всем этим утверждениям об одинаковом воздействии силы тяжести на человека, потребляющего жизнь и то, что он есть. – И все буквально гротески, кто как и Хайям имел в себе, а кто-то из них был просто замечен, склонность преувеличивать значение гравитации, кто с легкомысленных и невесомых позиций подошёл к собственному мироустройству в плане того, что все они рассчитывали на то, что их потребности и потребление всех этих потребностей будут сглажены отдельно на них действующими законами невесомости (мне всё сходит с рук, то чем это не предпосылка для своей невесомости не только в глазах права, но и так же и в глазах природоведения), поперхнулись в себе при виде таких оснований Хайяма быть правым.
А Хайям при этом не останавливается на достигнутом и идёт дальше, заявляя, что он через материализацию своего возмущённого духа и пытался исправить сложившую ситуацию с собой, где материальное в нём взяло вверх по причине слишком большой своей доверчивости к непроверенным утверждениям и постулатам мысли этого, как там…А! Ньютона.
– Вот на чём созрели плоды моих мыслей о своей питательной основе и почему я, конечно, не самого себя, а то моё воплощение в материи духа, отвергаю в себе. – На этом месте Хайям как-то неожиданно выпутывается из своего окружения приставленных к нему людей, в два счёта сокращает расстояние от прежнего своего я до Иллиариона. И не успевает Иллиарион ахнуть, как Хайям его нагружает смыслами своего обращения к нему. – И ты, Иллиарион, лучше голодай, чем что попало ешь, – здесь Хайям поворачивается к рядом сидящему Вердикту и на нём ставит точку окончанием своей рубаи. – И лучше будь один, чем вместе с кем попало. – Как буквально с плеча рубит своими рубаями смысловые ассоциации себя вердиктов Хайям, ставя всех тут в неоднозначно понимаемое положение с подтекстом и подразумеванием. И так до тех пор, пока всех в свою сторону не одёргивает ни на что непохожий, но всеми отчётливо допонимаемый, что всё это значит, звук удара …
– Очевидно у Сансона всё-таки руки опустились на этот раз по настоящему. – Выносит вердикт этому звуку гротеск Вердикт.
– Ну что-то я отвлёкся. – Сленг с иронией в себе вынимает Умника из своего погружения в эту подробность, отпочковавшуюся от настоящего в ирреальность домыслов рассказа. А как только Умник в лице пришёл в осознание себя и того, что есть вокруг, Сленг, предупреждая его лишние вопросы: «Так когда и как по настоящему опустились руки Сансона?», пускается в дальнейший рассказ.
– А теперь зададимся вполне актуальным на данный момент вопросом. Кто есть такие сжигатели жизни, эти распространители засевших в нас сиднем идей востребованности перемен и смещения на другие смыслы точек опоры, приоритеты жизненных установок? Они причина или следствия того, что мы имеем на сегодняшний день? И я дам вам ответ на этот вопрос. – Обращается к Умнику Сленг, хотя его заявление подразумевало массовость желающих знать ответ на этот вопрос.
– Они, сжигатели жизни, как и другие подобные сообщества выразителей мнений части сегодняшнего социума, не просто признаки нашего времени, а они есть симптомы оздоровления нашего общества, ещё только формирующегося на идеологической базе смещения приоритетов жизненного пространства. – Сленг выдохнул и сделал знаковое добавление. – А ЛОМы, лидеры общественного мнения, являются агрегаторами, фиксаторами и номинальными выразителями потребностей общества сегодня быть. Они собой определяют ориентиры насущного и векторы движения жизни общества в назидание другим, вперёд за завтра, против вчера. Ну а как в просторечье говорят, то против лома нет приёма, если нет другого лома. – Здесь Сленг с такой многозначностью посмотрел на Умника, что тут и слов не нужно было, чтобы понять, что он это своё последнее заявление соотносит к нему.
А вот что это буквально может значит, то пусть лучше он сам всех тут, и главное Умника посвятит. А то ошибки в таких делах дорого стоят. Да и в голову, никого не спрашивая, лезет всякая удивительная неразумность насчёт всех этих ЛОМов.
Так перед глазами Умника в один момент предстаёт всё тот же вид судебного заседания правоустанавливающего органа актуализации в действительность суждения, где распорядителем повестки дня является гротеск Иллиарион, кто сейчас, во время ожидания привода следующего лица, требующего для себя порядком рассмотрения и разъяснительных выводов, с другими гротесками отвлёкся на перерыв в слушаниях.
А между тем, это следующее лицо, неприступного вида и к нему не подойти с несмелыми предложениями, чья личность в себе ничего и скрывать не думает, а если ты ей неприятен и она не приемлет это и это, и отторгает всё не удобоваримое и не своё, то эта монументального исполнения личность не будет этого скрывать за лицемерной улыбкой и обходительностью острых углов и неприятных моментов, со всей своей прямолинейностью указав этому вставшему на его пути лицемеру, что он видит вещи как они есть и будет называть их своими именами, а не как тебе и всем тут удобно и кошерно. За что, скорей всего, он был в своё время выделен и примечен временем, а сейчас не давал никакого покоя умам нынешней действительности, распоряжавшимся упорядочиванием её фактуры по современным значениям.
И приведённый сюда ЛОМ той прежней актуализации реальности, а если быть точней и более уверенней в отображении сейчас происходящего, то он сам пришёл и вёл себя не ограничено никаким сдерживанием, как только зашёл в зал судебных заседаний и рассмотрения места личности в концепции этой реальности, то сразу прямиком направился в сторону всё так и стоявшего помоста с плахой на нём, для приведения в исполнение выноса приговора лицу, потерявшему право быть личностью и лицом любого рода представления. Где во всё тех же, прежних позициях, на своём пути к приведению приговора находились, склонённый головой к плахе обстоятельствами своего здесь нахождения Ньютон и стоящий над ним с инструментом для реализации результирующих решений, топором, Сансон. Как можно понять, ещё не опустивший свои руки и всё ещё раздумывающий над вопросом бытия Ньютона.
А оказавшийся сейчас здесь ЛОМ самобытной конструкции, сразу приметил за Сансоном эту его загвоздку сомнений, не дающую ему прийти к волевому решению, да и с ходу, как он всегда делал и за что часто не принимался другими интеллектами своего права, обратился к Сансону:
– Что, человечище, не видишь большого ума в том, чтобы опустить свои руки в сторону другой человеческой самобытности. Но в тоже время и решимости никакой нет, чтобы протянуть ему руку помощи для поднятия его с колен. Они у тебя вечно чем-то заняты, как это всегда мы оправдываем свою ленность сердца.
А Сансон, итак пребывая весь в затруднении, окончательно сбивается с мысли этим обращением незнакомца, могучего склада ума и вида, смотрит на свои руки и в самом деле занятые – он ими держит топор – затем переводит свой взгляд на этого ЛОМа и задаётся к нему вопросом. – А ты кто?
– Кто я?! – своим самобытным смехом усмехается на весь зал ЛОМ, одёргивая от собственной занятости и важности гротесков, кто с любопытством и с удивлением посмотрели в его сторону, и видно по ним, сами задались тем же вопросом, правда со своим дополнением. – Кто этот наглец?
А стоящий в центре зала ухмыляющийся во все свои тридцать два зуба ЛОМ, такой весь простой и рубаха человечище, и в самом деле чем-то смахивающий на представителя нахального сообщества и очень похоже на то, что он совсем не против того, чтобы с ним в таком качестве своего восприятия считались, плюс можно всё в нём это утрировать и сгущать в нём любые краски, – я был, есть и буду вызовом любому, в том числе и вашему времени, такому же как и всегда, не смелому и неразумному, – и он готов дать всем тут шанс на то, чтобы быть признанным в его глазах не как есть на самом деле остолопом и недотёпой, а человеком всё же благоразумным, если он имеет смелость всё это признать в себе.
И кто первый сейчас признается в этом, как они сейчас все это умеют и делают через публичное обращение с элементами шоу, – я прежде всего человек, а затем уже всё остальное, что человеку не чуждо и свойственно, сволочь я последняя, подверженная больше чем остальные страстям своего самоутверждения в качестве негодяя и осмысленного подонка, и не судите меня не по себе, а по своей субъектности далёкого от идеала совершенства и бытия человека, – облив себя всеми теми помоями, какими он сопровождал свою и чуждую от него жизнь, то может тогда этот, наконец-то, открывшийся для себя человек (все остальные на его счёт никогда не питали иллюзий, тем самым подтверждая правило, что человек прежде всего сам себя не замечает и эти его публичные раскрытия нужны ему) получит для себя право быть признанным негодяем и шанс на исправление.
– Так вы точно хотите знать, кто я? А точнее, кто я для вас всех? – громоподобным голосом ЛОМ заставил задребезжать оконные рамы, лампочные плафоны и не обошлось без того, что и сердцах гротесков наметилась такая нервная тенденция, особенно в побледневшем лице гротеска Иллиариона, на кого устремился взгляд открытой требовательности ЛОМа. При виде которой Иллиарион даже себе позволил краткосрочные сомнения на свой счёт. – А тот ли я человек, кто ему нужен, и вообще, надо ли мне всё это!
И Иллиарион, пребывая в своём сонме ума недостоверности себя, начал непроизвольно перебирать своими руками на своей мантии пуговицы, которых там не было, а как только он упорядочил их порядок нахождения на себе, то он нащупал другую цель для своих рук – лежащие перед ним на кафедре бумаги. Где точно должно быть вписано имя этого типа, с кем они, как Иллиарион предварительно уже в себе чувствует, намучаются и нахлебаются по полной всего того, что их пищеблок не сумеет затем переварить. – Это гад, нас прежде вычеркнет из списков людей достойных упоминания, чем мы его. – Сковала всю уверенность в Иллиарионе эта кощунственная для его бытия мысль.
А противостоять ей, он не то чтобы не может, а он чувствует в себе явное нежелание в эту сторону быть напористым и вообще предпринимать какие-то действия. Тем более на пути к любому роду таких действий стоит упирающийся в него взгляд этого человека, неизвестной для них только в именном роде конструкции, а так-то по нему всё видно и очень понятно то, что он никому тут спуску не даст (разве что только кубарем с лестницы, куда сам пинком и отправит) и будет требовать от всех и от каждого в частности быть тем, кого
