совершенно искренен. Наверно, в этом и была разность их оценки человеческих поступков – ромейского и словенского – то, что одному представлялось правильным, практичным, обоснованным, для другого выглядело расчетливостью, себялюбием и тщеславием. Выходит, столь симпатичная ему бабья блажь Лидии, с ее придуманным поклонением тем архонтам, кто хоть немного похож на бравого Одиссея, вовсе и не блажь, а хорошо продуманная стратегия! Ну что ж, прием на равных с василевсом можно когда-нибудь и устроить, что же касается остальных их отношений, то тут могут быть и некоторые неувязки…
На следующей, уже ночной стоянке Дарник приказал Афобию привести Евлу к своей колеснице, где он время от времени уединялся, чтобы просто поваляться на сложенном в ней княжеском шатре. Ромейка ожидала новой порции княжеских наставлений, поэтому при виде стоявшего и молчавшего возле двуколки князя сначала ничего не поняла и недоуменно огляделась, в сильном лунном свете не видно было ни мирарха, ни Корнея, даже Афобий куда-то исчез. И тут до нее дошло. В подтверждении своей догадки она быстро дотронулась до предплечья Дарника. Прикосновение сказало ей то, что не сказал князь. Распустив узел со спящей Ипатией, она передала ему дочь и полезла под полог колесницы. Потом приняла от него дочь обратно и отодвинулась вглубь повозки, давая место Дарнику.
Поспешность, с какой она хотела угодить и себе и князю в любовных ласках, слегка мешала, но была при этом предельно открытой и трогательной. Евла словно наверстывала упущенное и хотела испытать все и сразу. Несколько раз ему даже хотелось сказать ей: обожди, не суетись, все успеем и попробуем. Но не говорил и подчинялся ей, не столько получая свое наслаждение, сколько радуясь ее лихорадочному восторгу и упоению. А еще был шепот любовных словенских слов, оказалось, что он здорово по нему соскучился, да и когда он был у него в последний раз: тервижка Милида, ромейка Лидия, молчаливая словенка Видана. За все время Евла лишь однажды выдохнула по-ромейски: мамочка, все остальные слова были словенскими, с легким ромейским акцентом, придававшим им особо милую выразительность. И надо было мне до сих пор столько выделываться? – досадовал он сам на себя.
– А я знала, что что-то все равно будет, – снова и снова повторяла она. – Бог услышал мои молитвы!
В эту ночь он еще дважды садился на коня и дважды возвращался на свое маленькое лежбище: два на два с половиной аршина, где он вытянуться в полный рост мог только наискосок. Теперь же они отлично помещались там втроем. Даже кормление грудью Ипатии превращалось в некий дополнительный любовный обряд. Удивляло, что и с дочерью Евла говорила не по-ромейски, а по-словенски.
– Раз она здесь живет, значит, это должен быть ее первый язык, – объясняла Евла.
С каждым его приходом их объятия становились все более слаженными и приятными.
В ранней молодости ему приходилось любопытства ради считать сколько любовных подвигов у него может получиться за ночь. Сейчас такой подсчет был невозможен – их любовные утехи не делились уже ни на день, ни на ночь. Все подчинялось ритму походных остановок. Дарник удивлялся сам себе: крайняя физическая истощенность от нескончаемой скачки вовсе не мешала ему снова и снова загораться любовной страстью, словно в нем одновременно было два разных тела: одно – до предела усталое, избегающее малейших лишних движений, другое – пылкое и ненасытное, готовое себя тратить и тратить. Права, наверно была Евла, как забота о дочери давала ей новые силы, так и ему взорвавшаяся в теле страсть приносила особую выносливость.
Эти его исчезновения под пологом повозки, сопровождаемые всем понятными звуками, не остались не замеченными окружающими воинами. Корней, ухмыляясь, докладывал:
– Народ интересуется, чем ты таким питаешься, что на все это еще способен?
– Чего не сделаешь, чтобы послужить своим воинам наилучшим примером! – отшучивался князь.
Леонидас, тот тоже отмечал:
– Ты бы полегче с этими любовными утехами, а то до Хемода живым не доедешь. Сам же говорил, что во время похода, тебя к женщинам всегда тянет меньше чем дома.
– Я просто солгал. Ты даже не представляешь, как я люблю все время лгать, – улыбаясь своему мужскому счастью, говорил ромею Рыбья Кровь.
От их любовной неудержимости встревожилась, в конце концов, и Евла.
– Я боюсь, что все это у нас не к добру. Такое бывает только перед большой разлукой или перед чьей-то смертью. А у тебя разве такого предчувствия нет?
– Вот и проверим на прочность наших ангелов-хранителей! – в этом своем новом странном состоянии он готов был бросить вызов не только людям, но и богам.
8
О приближении Хемода возвестили черные дымы на горизонте.
– Это от их печей для выплавки металла, – объяснил князю Олята.
Миновав берег моря, они уже полдня поднимались на север вдоль правого берега Яика. Большая полноводная река в конце лета сильно обмелела, обнажив много маленьких песчано-галечных островков. Тугаи здесь были не столь пышные как на Итиле. Чахлая растительность шла лишь по самой кромке воды.
Высланные вперед дозорные вернулись с ордынскими воеводами. Те, сдержанно поприветствовав князя и мирарха, глянули на камнеметные колесницы, коротко переговорили с Калчу и умчались восвояси.
– Что-то не так? – спросил Рыбья Кровь у тысячской.
– Поехали готовить нам встречу.
– Что случилось? – князю не нужны были явные признаки, чтобы понимать, что не все в порядке.
– Каган с основной ордой ушел на север, – неохотно призналась Калчу.
– Ну и правильно. Коней чем-то кормить ведь надо, – вошел в положение князь. – Сколько осталось?
– Пять тысячских.
– А сколько ушло с каганом?
– Двенадцать.
– Вот вам и несметная орда, – сказал позже Дарник мирарху с Бунимом. – Всего-то и было, что восемнадцать тысяч, сейчас осталось пять. Как бы не пришлось дожидаться всего нашего войска.
Кутигурский стан встретил союзников приветливо, но без больших восторгов. В котлах кипело баранье мясо, по чашам разливали кобылье, козье и овечье молоко, на блюда выкладывали сыр и творог. Только до еды у походников мало у кого дошло. Заползали в указанные юрты, под повозки, под боковую тень от юрт и погружались в глубокий сон. На ногах держались только главные архонты – хотели прежде видеть противника. О нем напомнил звук дальней трубы.
– Начинается, – мрачно обронила Калчу.
По просьбе князя ему и десятку его спутников дали кутигурские шапки и кафтаны и подвели кутигурских коней – не стоило выдавать прежде времени появление нового войска.
Короткая двухверстная езда и вот они у цели похода – Хемода. Действительно, остров, вернее, три острова и город на среднем из них, действительно, весь покрыт белым металлом, из-за чего, там где на нем отражается солнце почти нестерпимый блеск, действительно, башен у города нет, да и стена не слишком высока, зато посреди города десятисаженная сторожевая вышка, с которой прекрасное наблюдение, наверно, до самого кутигурского стана, действительно, в самом узком месте между воротами и берегом не менее двадцати сажен воды, действительно, вдоль стены стояли длинные жерди с чем-то круглым наверху, очень похожим на детские головы. Чего прежде Дарник не мог представить, так это подъемного моста, который, по рассказу Оляты, от ворот достает до самого берега. Оказалось, что с берега к единственным воротам ведут мостки на железных сваях, а уже на них откидывается подъемный мост от ворот. Рыбья Кровь прикинул на глаз, сколько в таком городе могло находиться жителей, если там все дома в два-три яруса, получалось, четыре-пять тысяч. Стало быть, воинов они могли выставить не больше полутора тысяч. В то, что каждый мужчина Хемода мог быть воином, князь не слишком верил: какому ювелиру после возни с крошечными камушками захочется портить себе руки тяжелым мечом или двуручной секирой!
Кавалькаду переодетых дарникцев сопровождали полсотни конных кутигур, еще полсотни пеших кутигур поднялись им навстречу с земли, вернее, из вырытых в земле окопов. Несколько безлюдных окопов были вырыты и дальше в сторону ворот. Помимо этих траншей и куч вырытой земли на полого спускающемся к воде голом берегу были лишь остатки торговых столов разрушенного торжище, да полтора десятка крупных на десять пудов валунов, выкрашенных белой краской.
– Что это такое? – спросил у Оляты Дарник.
– Какие-то их ритуальные камни.
Присмотревшись, можно было заметить, что камни шли от реки в три ряда. Самый дальний от ворот ряд камней находился как раз рядом с тем местом, где остановились дарникцы. До городской стены отсюда было полтора стрелища, вполне безопасное расстояние, даже для хороших степных луков, хотя Дарник и заметил, как конные кутигуры не остались целой группой, а рассредоточились в редкую цепочку. Жалко было немного кутигурских коней, долетевшая сюда на излете стрела абориков могла их чувствительно поранить.
Возле ворот тем временем происходило целое действо. Подъемный мост был опущен, из него на берег выехали два закованных вместе со своими огромными лошадьми в белое железо всадника. На головах у них были круглые шлемы с вытянутым вперед прямым клювом-забралом. Так вот почему их называют песьими головами, – понял Дарник. На поводке у всадников были два больших пса тоже в кольчужном одеянии из белого железа. Еще два таких же пса были с двумя пешими лучниками. Если всадники съехали с мостков на берег, то лучники остались там стоять, с возвышения им стрелять было гораздо удобней. Чтобы лучше все видеть, Леонидас послал коня вперед, следом за ним шагов на двадцать приблизились к мосту и вся их кавалькада. Дарник заметил, что Калчу тревожно огляделась вокруг, но не стала ничего говорить.
На мостки вывели раздетого мальчика лет десяти. Следом за ним шел палач с широким топором и тремя помощниками. Один из помощников тащил железное ведро, из которого поднимался легкий дымок. Два других помощника установили вертикально щит из досок и быстро привязали на него в распятом виде мальчика. Явно было, что это зрелище больше предназначалось кутигурским отцам и матерям, чем собственным женщинам и детям, которые могли наблюдать из бойниц крепостной стены.
Вот палач размахнулся и отрубил ребенку правую кисть руки. Его помощник тут же поднес головню и прижег рану. Несмотря на расстояние, крик мальчика был отчетливо слышен. Охранение с собаками, чуть расслабилось, повернулось к кутигурам в пол-оборота, чтобы не пропустить саму казнь. Поэтому не сразу среагировало на выскочившего из замаскированной канавы кутигура с луком в тридцати шагах от места казни. Впрочем, его первая стрела предназначалась не палачам, а жертве. Направленная в самое сердце, она мгновенно прекратила мучения мальчика. Вторая стрела вошла в шею палача. Третью стрелу кутигуру спустить не удалось – спущенные с поводка четыре пса набросились на него. Какое-то время он, отступая, отбивался от них луком и кинжалом, ранив двух псов, его конным сотоварищам издали даже показалось, что смельчака можно спасти. На выручку ему помчались два десятка кутигурских конников. Остальные, впрочем, не тронулись с места.
К Дарнику пробрался Ратай.
– Это пристрельные знаки,
