Слово о Сафари Глава 5

Разлив и выпив до конца последнюю водку, он стал прощаться, поблагодарив рэкетиров на хороший приём и пообещав заходить к ним на огонёк почаще.
После чего наша дюжина спокойно удалилась. Едва выйдя за ворота, легионеры разразились безудержным хохотом – так им понравился весь этот маскарад. 
– Чего вы смеётесь, просто зашли познакомиться, – невинно оправдывался босс.
– Ну да, классно познакомились!
– Они теперь все подштанники себе меняют.
– У меня у самого от этого разбитого черепа всё так и опустилось! – говорили легионеры.
Потом мы подобное гостевание повторяли ещё дважды, пока в тупых башках самостийных рэкетиров не утвердилась простая мысль, что им нужно уматывать с острова как можно быстрее, что они вскоре и сделали. Павел не настаивал на сохранении своих воспитательных рейдов в тайне, и вскоре их подробности стали достоянием всего острова.
– Настоящий Макаренко и только, – было общее суждение симеонцев.
– Вот кого мне не хватало на роль Кориолана, – восторгался Ивников.
Премьера его спектакля состоялась в середине сентября. Отказавшись от слишком крупного Баскетбольного зала, Ивников поместил свой театр в видеозал на 70 мест и правильно сделал. Вместе двух-трёх ожидаемых спектаклей всего состоялось 10 показов, да и после в течение года нет-нет да повторяли своего первенца для полноты репертуара. Спектакль получился достаточно странным: полное несоответствие между высоким текстом и зажатым неактёрским исполнением. Но, слава Богу, явных ляпов тоже не было и со временем это несоответствие даже переросло в своего рода достоинство – похихикав над самодеятельными лицедеями, зритель приходил во второй раз, чтобы лучше усвоить саму пьесу. Ещё через месяц состоялась премьера «Антигоны» Софокла – и результат получился тот же, что и с «Кориоланом». Словом, всю зиму в Галере дважды в неделю шли спектакли с настоящими театральными билетами и даже программками – и выглядело это вполне органично и развивательно.
То лето было отмечено также большим успехом всего галерного репетиторства. Пятнадцать сафарийцев и десять симеонских выпускников взяли и поступили во всевозможные вузы на всём протяжении пути «из варяг в камчадалы», от Питера до Южно-Сахалинска.
    В эту двадцатьпятку неожиданно для всех вошёл и наш барчук. Полгода наведываясь в Госфильмофонд покупать для Галеры фильмы на кинопленке, он тайком сдал в Москве творческие экзамены и поступил на Высшие сценарные и режиссерские курсы. Это только потом мы сообразили, что именно так всё и должно было закончиться: сначала дублирование фильмов, затем собственная возня с видеокамерой и телестудией. Тут или превращайся в самодеятельного чудика или расти профессионально дальше. В общем, в середине лета барчук получил уведомление о своём приёме и поставил Командорский совет перед свершившимся фактом: ехать ему на два года в Белокаменную или нет?
К общему изумлению резко против выступил Воронец.
– Из всех творцов киношники самые противные, – был его вердикт. – Никто на свете так безобразно не упивается своей персоной и профессией, как они. При том они по своей безмозглости каждую минуту сами себя развенчивают, но почему-то и это им тоже сходит с рук.
– Как развенчивают? – подавленно вопрошал Аполлоныч.
– На каждом углу готовы рассказывать, как именно снимался их фильм и какие штуки приходилось придумывать, чтобы создать у зрителей нужную иллюзию.
– Ну и что здесь плохого?
– А то, что в самый душещипательный момент думаешь, что рядом с камерой стоит помрежка и сейчас скажет: сцена такая-то, дубль такой-то.
– Да никто об этом, кроме тебя, никогда не думает, – защищался расстроенный Чухнов. – Неужели у тебя у самого ни разу не пробирало от фильма до слёз?
– Один раз было, – вдруг признался Павел.
Все присутствующие на заседаловке бригадиры так и встрепенулись, мол, не может такого быть, а ну-ка, ну-ка, быстро рассказывай.
– Когда мне было шесть лет, родители повели меня в кинотеатр, показывали «Пиковую даму», – с лёгкой улыбкой поведал нам главный командор. – Но никто не сказал мне, что это есть такой особый жанр: фильм-опера, поэтому я всё происходящее на экране принял как документальное кино. Мол, в старое время люди ходили в таких красивых одеждах и разговаривали друг с другом только стихами. Весь вечер потом, лёжа в кровати, я горько проплакал, так мне жалко было всё человечество, которое теперь утратило столь блистательную и удивительную жизнь.
Воронцов рассказал это как забавный анекдот, но вместо смеха мы сидели и задумчиво молчали – так вот где скрывается первый росток его сафарийской идеи.
– А где сказано, что человек не имеет права выбрать себе самую противную профессию на свете? – пришёл на помощь барчуку Ивников. – Я, например, с самого начала знал, что ещё сто лет назад лицедеев запрещено было хоронить на общем кладбище рядом с нормальными людьми и всё равно выбрал то, что выбрал.
– Но ты же сам с удовольствием читаешь статьи про голливудских звёзд, – напомнил Павлу приободрённый Аполлоныч. – Или у тебя двойная бухгалтерия? Про Голливуд можно, а про «Мосфильм» нельзя.
– Дело в том, что всякие иностранцы являются для меня инопланетянами, до которых мне, по большому счёту нет никакого дела. А для своих великороссов у меня действительно другая бухгалтерия, а для тех, кто рядом со мной ещё и третья, – отвечал сразу всем наш Мао Дзедун.
Однако это был один из тех редких случаев, когда все командоры, вице-командоры и бригадиры выступили единым фронтом против нашего вождя. Окончательный же выбор всё же предстояло сделать самому барчуку.
– Хорошо, вы меня убедили, езжай, – снова и снова в течение месяца повторял Воронец Аполлонычу. Но тому требовался вовсе не такое механическое разрешение.
– Ну я не хочу, чтобы ты думал, что я в чём-то тебя подвёл. Если я не поеду, то потом всю жизнь буду локти кусать. Ты этого хочешь? Ну обещаю тебе, что вся эта киношная шелуха ко мне совсем не пристанет. Клянусь, что ты никогда не прочтёшь ни одного моего интервью, и не увидишь меня на экране телевизора. Буду киношником-невидимкой.
– Езжай, я же сказал, езжай, – отмахивался от него Пашка.
– Пиши расписку.
– Какую расписку?
– Я, Павел Воронцов, не возражаю, чтобы товарищ Чухнов был похоронен рядом со мной на Симеонском кладбище.
Ну что было делать с таким приставалой, и разрешение на московскую учёбу было получено по полной форме. Не оказалось и иных резонов удерживать дома нашего главного переводчика. Другие инязовцы и ассистенты вполне справлялись и с дублированием фильмов, и с преподавательством, и с телестудией. И во главе чухновского командорства на два года стал вице-командор Адольф.
  Тем временем в строящейся на берегу гостинице были полностью готовы два нижних этажа с рестораном, казино, сауной и тренажёрным залом и с общего согласия мы с большим облегчением переместили туда наших братков.
– Наконец-то по Променаду можно шастать без всякой оглядки, – подвёл итог былому соседству Севрюгин.
С введением в строй Третьей очереди Галеры произошло дальнейшее перераспределение помещений. Нижний Парус мы сознательно превратили в полный сумасшедший дом со школой, развлекательно-злачными местами, шумными производствами и квартирами стажёров – пусть весь шум будет внизу. Во Второй же Парус переехало всё более тихое: служебные кабинеты, телестудия с радиорубкой, гостевые каюты, библиотека и медпункт с больничным изолятором.
На фоне эпатажного театра сафарийская школа была не так заметна, но именно она приносила основную новизну в галерную жизнь. Наши первоначальные маленькие классы хорошо зарекомендовали себя, поэтому решено было и при дальнейшем увеличении помещений ограничиваться классами не более чем на двенадцать учеников, чтобы учитель мог их всех одновременно охватывать не только глазами, но и внутренним чувством, безошибочно угадывая настроение и меру понимания каждого чада.   
Качественный сдвиг произошёл и в самой образовательной программе. Кто-то из дачников принёс и показал Воронцову цитату из журнала, что, по данным зарубежных исследователей, лучшее образование всех времён и народов получали ученики Царскосельского лицея времён Пушкина.
Лучше бы он этого не показывал, потому что Пашка, взиравший до этого на сафарийскую школу не очень внимательно, сразу же сфокусировал на ней всё своё умственное излучение. Походил на уроки, полистал стандартные школьные программки и принялся создавать собственную модель сафарийского среднего образования, чтобы не галопом по европам, а спирально снова и снова фиксировать в детской памяти и понимании все основополагающие знания. Вспомнил своё некогда оконченное суворовское училище и стал вводить в школе такую же дисциплину. Не закрыл низкие оценки высокими – получи наряд вне очереди по мытью класса или уборке пригалерной территории. Кому не нравится – вон в километре симеонская школа, пожалуйста туда.
А как быть с детской непосредственностью и раскованностью? Оставьте, пожалуйста, эти ля-ля немецким и американским макаренкам. Для русских школяров чем жёстче, тем лучше. По крайней мере, привычного лошадиного рогота на дворовой скамейке от пятнадцатилетних обалдуев вы в Сафари никогда не услышите. А это уже полвоспитания.
Отличительной чертой сего странного симбеоза из военной муштры и изучения изящных искусств стало то, что всё здесь работало только на практический конечный результат. Если силён в математике, изучай компьютер и иди помогай разбираться в нём бестолковым дядям и тётям, преуспел в физике – ступай к Шестижену разрабатывать новые железяки, хорошо с рисованием – быть тебе декоратором и дизайнером, любишь литературу – набирай на компьютере любимые тексты и относи их в типографию, ни к чему нет склонности – облагораживай сафарийскую территорию: сажай деревья и кусты, намечай места для малых архитектурных форм.
– А не мельчим ли мы? – задавал глубокомысленный вопрос Заремба. – Заранее приучаем их звёзд с неба не хватать, а заниматься мелкой прагматикой?
– Конечно, мельчим, – нетерпеливо отвечал ему Воронец. – Хватать звёзды с неба – это действительно не к нам. Вон в Москве сейчас сколько звёздохватателей – прямо с души воротит. Наша сверхзадача – правильные, дружные обыватели, и только.
Заремба смотрел на него во все глаза, предполагая, что его разыгрывают.
– Ты шутишь?
– С какой стати? Я просто довожу до логического конца то, что каждый день звучит из Белокаменной: «Долой привилегии! Даёшь сытую комфортную жизнь! Прочь глупую коммунистическую идеологию!» В остатке и остаётся сытый немецкий бюргер, органично включённый в эту сытую комфортную жизнь.
– А как же тогда наше собственное местничество? По-моему, худших привилегий просто не придумать, – находил последнее возражение главный воронцовский оппонент.
– Смотри на это как на обучение великовозрастных недорослей их новым обывательским возможностям, и тебе сразу станет легче.
Заремба не знал, что и возразить. Если мы, командоры-учредители, уже давно не без влияния Воронцова утратили веру в чьи-либо правильные и мудрые речи, то он ещё продолжал думать, как большинство