месяца московской жизни набравшийся порядочной фанаберии, – чтобы разница в тугриках стала в сто раз.
– Может и так, – пожал плечами Воронцов. – Просто надо добиться, чтобы слова «равенство» и «равные права» стали в Сафари самыми нетерпимыми.
– Чем же тебе они так не угодили? – полюбопытствовал наш казначей.
– Всегда являются прикрытием элементарной зависти.
– Ну и пусть себе завидуют, – великодушно разрешил Аполлоныч.
– Посторонние пусть, свои – нет.
– Как же свои нет, когда уже и гербы, и батраки? – Чухнова было не остановить.
– А ты знаешь, что настоящее крепостное право до искажений Петра Первого и Екатерины Второй касалось в первую очередь закабалений дворян, а не крестьян, – ответствовал ему Павел, успевший начитаться ещё рукописных к этому моменту текстов Ивана Солоневича.
– Ну да? – недоверчиво удивился барчук.
– До Петра Первого крестьяне были государственными и давались дворянам как заработная плата за их пожизненную государственную службу, а наш великий Петр сделал их частной дворянской собственностью, – просвещал московского бурсака Воронцов. – А Екатерина ещё похлеще учудила: освободила дворян от этой пожизненной государственной службы. Вот тогда крепостное право из гармонии и превратилось в полный абсурд: вкалывать на барина, который даже кровь не проливает за отечество это и есть школьный вариант проклятого крепостничества. Кстати, Сафари это тоже касается. Как только командорские дети начнут пахать меньше, чем мы, тогда вся наша дедовщина и местничество тут же рухнут и рассыпятся. Очень может быть, что придёт время, когда мы ещё сто раз проклянём тот день, когда стали командорами и поделили между собой всю сафарийскую собственность и всех крепостных.
– Это мы ещё не делили, – напомнил Вадим.
– Ещё поделим.
– А когда?
– Когда вы к этому будете готовы.
Мы молчали, ни минуты не сомневаясь, что именно так всё и будет, но испытывая не смущение, а лёгкое удивление: так вот что нас ещё ждёт! Ну и пускай ждёт.
Надо сказать, что Аполлоныч привёз с собой из Москвы немало кассет с редкими фильмами, придавшими новогодним праздникам особый киношный шарм. Такие фильмы, как «Виридиана», «Зелиг», «На крыльях славы» могли удовлетворить самый придирчивый вкус. Даже Воронец, недолюбливающий кино в целом, как что-то фальшивое и пустое, и тот одобрительно кивал головой. А один из последних просмотров вообще привёл его в сильнейшее волнение. Это был польский документальный фильм о потомках Радзивиллов, Потоцких, Вишневецких, живущих в социалистической Польше. Кто-то из потомков вскользь обронил фразу, что в его роду шестьсот лет не было предателей родины.
– Похоже, в нашей стране нет ни одного человека, который мог бы сказать о себе то же самое! – с некоторой оторопью заключил главный командор.
– А среди эмигрантов? – напомнил Заремба.
– Это после-то смутного времени, Петра, царского отречения? Тем более.
Словом, польская гордость надолго испортила настроение нашему лидеру.
Аполлоныч, между тем, окрылённый и своей учёбой, и успехом своего ликбеза для Галеры изумил нас всех идеей создания на Симеоне собственной киностудии. А что? Часть подсобных цехов уже и так в наличии. Любые костюмы, реквизит, автотранспорт, декорации – только закажи. Свой театр и видеоаппаратура тоже на месте. Нужны лишь съёмочный павильон, кинокамеры, машины для обработки пленки, пара монтажных столов и павильон озвучки. Какие проблемы?
Особенно убеждал довод Чухнова, что киностудия, как полёты в космос для промышленности, должна вывести всю сафарийскую жизнь на более высокую ступень развития. Так и слышалось: ау, туристический аттракцион, мы идём превращать тебя в маленький Голливуд под названием Нью-Васюки. Возражать помогало лишь то, что наша касса после выдачи казиношникам их процентов была как обычно пуста, вернее, рачительный Севрюгин резервных полмиллиона где-то припрятал, но разумеется, не на такую авантюру. Однако Аполлоныч на сафарийскую заначку и не претендовал: сам нашёл людей, готовых вложить в его прожект пару миллионов ещё тех, недевальвированных рублей. В стране как раз разворачивался бум чернушного перестроечного кино, когда находились дурные деньги, снимались сотни дилетантских фильмов и ничто не казалось слишком фантастическим.
– Смотрите, не опоздайте, — предупреждал барчук.
– Не опоздаем, — брали под козырек мы.
И вот уже в Галере собираются сведения о новой для нас деятельности, прикидываются ближайшие действия, перечисляются первые суммы на покупку аппаратуры и специального оборудования.
Но в самый разгар восторженных приготовлений по телевизору сообщили о сумгаитской резне и произошло то, чего мы всегда боялись больше всего – великий сафарийский дух разом покинул Пашку Воронцова. В каких-нибудь полчаса он из термоядерной личности превратился в человека-растение. Кажется, постоянно сам приучал нас меньше обращать внимания на все эти перестроечные игрища, а поди ж ты – исподволь чувствительней всех воспринимал то, что происходило на всей советской бескрайности и безмерности. И добродушное снисхождение к горбачевщине в одно мгновение сменилось в нём самым брезгливым отвращением. Его мало трогали газетно-журнальные разоблачения «эпохи застоя», даже ещё контрабандный в тот момент «Архипелаг ГУЛАГ» он лишь принял к сведенью и всё. Но правитель, не способный реально справиться со своей страной, был для него ничтожеством из ничтожеств, худшим из всех зол.
Внешне, казалось, ничего особенного в Воронцове не изменилось. Ну, потухший усталый взгляд, вялые апатичные движения, угрюмая молчаливость. Нет, он ни от чего не отмахивался, не говорил гневных пафосных фраз, даже не просил оставить его в покое. Просто смотрел на окружающих из какой-то своей, внутренней очень далёкой-далёкой точки, как бы спрашивая: а зачем всё это, если в конце всё равно придёт какой-нибудь комбайнёрский недоумок и в одночасье разрушит всё созданное тобой? Живо вспоминались его прежние разговоры на эту тему.
– Ну не могут кухаркины дети управлять государством, – частенько рассуждал он. – Хотя бы потому, что боятся быть людьми с предрассудками. Кто-то вбил им в голову, что наивысшее счастье – быть человеком прогрессивным, и они, не разжевывая, поверили в это. А ведь именно предрассудки это наиболее важное, что создала человеческая цивилизация за всю свою историю. Как предохранительные клапаны, чтобы удерживать людей от безумных вспышек в их простодушных мозгах. Предрассудок говорит человеку: ты должен к сорока годам так устроить свою жизнь, чтобы в ней всё было гармонично и не было никаких проблем: хорошая работа, семья, дом, уважение соседей. А прогрессивный вирус нашептывает: всё это скучно и неинтересно, тебе полезней постоянно устремляться к чему-то новому, искать высших мыслей и чувств и быть всегда недовольным своим сегодняшним состоянием. Самое же забавное, что нас так к этому приучили, что когда мы в кино видим какого-нибудь сорокалетнего подростка, то обязательно должны сочувствовать ему, вместо того, чтобы презирать, как полный человеческий мусор.
Именно к такому сорокалетнему жизненному итогу он незаметно тянул и себя и нас, своих сокамерников по Сафари, и получалось у него это достаточно логично и убедительно.
И вот от одного телевизионного сообщение вся его стройная мировоззренческая доктрина словно рассыпалась. Мы с Вадимом не знали, что делать, и совещались по три раза в день: как вывести его из этой душевной комы? Хуже всего, что не могли привлечь к этому делу ни жён, ни вице-командоров – этого бы главный командор совсем бы не потерпел. Позвонили в Москву Аполлонычу, и он тотчас прилетел, с полуслова поняв всю чрезвычайность нашего положения. Собственная Пашкина установка на пожизненность командорских функций обернулась против него же – сафарийский венценосец не мог уходить в отставку, как какой-нибудь банальный гендиректор или президент. И нагрянувший Чухнов не преминул тут же ухватиться за это:
– Во-первых, не имеешь права бросать свой архитектурный проект Галеры на полпути, поэтому будь добр – дорисуй, а мы без тебя, так и быть, достроим, во-вторых, назначай себе преемника из собственных детей, не перекладывай на нас. Монархия так монархия.
Павел изумлённо глянул на него, а потом на нас с доктором и долго молчал.
– Хорошо, я подумаю, – пообещал в конце концов.
Через два дня он ответил согласием на оба наши условия. Только вместо тихони Дрюни назвал своей наследницей престола пятнадцатилетнюю Катерину, смутив нас отходом от своей же чисто патриархальной модели.
– Но ты же сам не раз говорил, что у женщин с восемнадцати до тридцати лет совершенно мертвый обезьяний возраст, – напомнил ему Севрюгин.
– Правильно, с восемнадцати, – подтвердил Павел. – Но до восемнадцати она вас всех ещё в бараний рог согнёт.
Мы не очень поверили, однако пророчество оказалось на удивление верным. Угловатая девчонка четыре года верховодила всеми сафарийскими детьми и, нимало не смущаясь, заняв отцовский кабинет, столь же естественно стала верховодить мной и Вадимом, слегка конфузясь лишь в присутствии вечно саркастического барчука. Но тот уже снова был в Москве, а мы рядом, и с нами она расправлялась как хотела, ловко сталкивая честность Вадима с моей нечестностью.
Спрашивала, например:
– Почему нельзя обменять, если предлагают, партию кирпича на партию стеклянных блоков?
– Потому что летом кирпич раскупят симеонцы, – отвечал Вадим.
– Потому что не очень равноценный обмен, – отвечал я.
– Но по проекту стеклянные блоки нам нужны в любых количествах, – напоминала она, и бартерный обмен совершался, оказываясь впоследствии самым оптимальным решением.
Подобно отцу, она совсем не кичилась доставшейся ей ролью и, выбегая из командорского кабинета, вновь становилась обыкновенной школьницей, которая могла носиться с одноклассниками и виновато выслушивать замечания учителей.
Сам же Воронцов превратился в добровольного архитектурного заложника, неделями не выходя из специально оборудованной студии, куда Жанна приносила ему еду, а Львовна – почту.
Галера смену командорского караула восприняла со смешанным чувством удивления-осуждения. Мало кто сомневался, что всем в Сафари по-прежнему заправляет сам Воронец, только вот зря он портит таким обучением жизнь дочери. Куда она потом денется со своими гиперкомандирскими замашками? А куда сафарийской командорше деться? Царствовать в Сафари – и точка.
И царствовала, накрепко утвердив за собой полунасмешливый-полусерьёзный титул Екатерины III, или Корделии, как ещё окрестил её Заремба. Будучи Воронцовским вице-командором, он полагал, что теперь и всё Пашкино командорство достанется ему. Не тут-то было! Мир ещё не видал девочки-подростка, которая умела бы столь убийственно-невозмутимо произносить:
– Почему будет так? Потому что я приняла такое решение.
И следом неизменная командорская пауза на голубом глазу. Причем без гнева и без оскорбленного самолюбия, а как бы рутинное разъяснение боевому товарищу подзабытого им воинского устава.
И
