как приходилось в тот момент ста пятидесяти миллионам их жлобским и безмозглым собратьям на материке.
Получив столь убедительное доказательство всенародной любви уже не авансом, а по заслугам, Севрюгин с ещё пущей ответственностью подошёл к собственной исторической миссии. Для начала попросил Зою Никонову превратить посёлок из пригорода Сафари в столицу острова.
– Нет ничего проще, – ответила главная архитекторша сельсовета, и за две ночи нарисовала перспективный план развития посёлка.
Согласно плану, расхристанная деревня должна была через 2-3 года превратиться в компактный двухэтажный городок с примыкающими к нему коттеджными улочками. Основной магистралью должен стать Набережный проспект, куда помимо мини-гостиниц выходили бы все симеонские доминанты: мэрия, театр, музеи, магазины, спортзалы и ночной клуб. Внутренние улочки предназначались для более тихой и комфортной жизни поселковых аборигенов с продуктовыми лавочками, крошечными пабами и скверами для вечерних посиделок. Самое замечательное состояло в том, что на первом этапе ничего сносить не надо было, широкая полоса побережья была свободна от каких-либо зданий, усеянная лишь ржавыми остовами малых судов и грузовиков. Удивляло наличие пяти командорских музеев на Набережном проспекте.
– И что мы будем в них помещать? – спрашивал Вадим.
– Я знаю, что именно можно в них поместить, но лучше, если каждое командорство само решит насчёт своей визитной карточки, – отвечала Зоя, не желая подставляться.
– А это что за штучки? – указывал мэр на непонятные значки, расположенные на уличных перекрестках.
– Это наша монументальная пропаганда. Скульптуры, бюсты и барельефы, – поясняла Зоя.
– Кого?
– А это уж вам решать, не мне. Но то, что они должны быть, это даже не должно обсуждаться.
Как ни странно, с деньгами на все эти капитальные расходы проблем почти не возникало. Два ведущих предприятия острова, рыбзавод и зверосовхоз, от государственной бескормицы быстро разваливались и, кое-как потрепыхавшись с полгода, окончательно остановились. Вадим выждал ещё какой-то срок и выкупил в пользу своего командорства (а вернее, в свою частную собственность) за смехотворную сумму оба предприятия. По договору их нельзя было перепрофилировать, а он и не стал этого делать, лишь уменьшил все прежние объёмы производства в десять раз, в пустующие помещения пустил фирмачей с материка, а освободившихся работников перевёл в строителей города-сада. Дальше действовал столь же решительно: открыл на Симеоне и в Лазурном сеть обменных валютных киосков и принялся грести деньги прямо из воздуха. Но на капитальное строительство никак средств все равно не хватало.
Самое забавное, что сельсоветовская власть и Бригадирский совет к этому времени уже словно поменялись местами. Вадим по-прежнему давал грозные указания представителям командорств, потом раз в две недели сидел на Бригадирском совете и получал или не получал ратификацию своих собственных решений, а заодно и средства на сельсоветовскую хозяйскую деятельность.
Сафари могло бы помогать поселку еще больше, но увы львиная часть нашей помощи уходила Мадам Матуковой, своими доходами она могла обеспечить свое командорство лишь высокими зарплатами, а на капитальное строительство нужны были иные деньги. Но ретивая молодежь и стажеры-новички матуковцев этого предпочитали не замечать, уверенно утверждая окрест, что они самые лучшие и умелые, что стало сильно раздражать рядовых членов других командорств. Произошло даже несколько мелких стычек между мотовзводниками и моими легионерами, в результате чего я вынужден был прибегнуть к маленькой варфоломеевской ночи: десять рокеров были вытащены из теплых постелей и заключены на гауптвахту за то, что проехали на причал не по отведённой им набережной, а по центру посёлка в десять вечера, побеспокоив покой симеонцев. Буква закона была на моей стороне, зато на стороне Катерины-Корделии – праведное против меня негодование.
Подобный раздор между командорами возник впервые в сафарийской истории и разрешить его мог лишь третейский судья в лице Отца Павла. Несмотря на свой мужской характер, Катерина всё же оставалась девятнадцатилетней пацанкой, и любое прямое разрешение спора выглядело неудобно: признанная правой, она меня начнёт презирать, признанная неправой – возненавидит. Наш Хомейни вывернулся из этой тупиковой ситуации с удивившей всех соломоновой ловкостью:
– Раз впервые командорский спор, то пусть будет впервые командорский экзамен, и прав окажется тот, кто его лучше выдержит.
Корделия услышала и запротестовала:
– Тогда пусть и остальные командоры участвуют.
Требование справедливое, да и нелишне было напомнить симеонцам о себе грешных, чтобы они вволю могли позубоскалить над своими пожизненными начальниками.
На экзамен пяти командорам предстояло собраться в телестудии и публично перед камерами перечислить всех своих подданных, с указанием их анкетных данных, увлечений и ближайших родственников – только и всего. При кажущейся простоте и элементарности испытание вышло архинапряженным и сложным – в последний момент Воронцов выдвинул условие, что называть членов командорства необходимо в обратном алфавитном порядке, поэтому все заранее вызубренное оказалось наполовину бесполезным. Весь Симеон сидел у телевизоров три часа не отрываясь, хотя, казалось бы, чего тут может быть интересного: пять человек просто перечисляют хорошо всем знакомые фамилии и данные. Слишком сильно запала в массы идея сафарийских фундаменталистов: что тебе не нужно то, про что ты не можешь вспомнить. И каждый с замиранием сердца ждал, назовут ли его самого и имена его детей или запамятают.
Первым по жребию был Аполлоныч – и двоих забыл, вторым шёл Севрюгин и назвал всех. Дрюня считался явным аутсайдером, потому что целый год пропадал в Москве, но сорвал общие аплодисменты, когда тоже не оплошал. Мне мои специфические полицейские функции также не дали никого упустить. А вот Катерина действительно подкачала: не назвала аж троих, хотя её командорство в тот момент было самым малочисленным.
Ведущий тут же пошутил насчёт творческого витания в облаках барчука и девичьей памяти нашей Екатерины III, что немного разрядило обстановку, но нокаут так и остался нокаутом. И если Аполлонычу, как всеобщему баловню, всё сошло с рук, то с матуковской предводительницы был совсем иной спрос.
В принципе, её забывчивость объяснялась просто. Дрюня вырос среди Воронцовского командорства, глядя на взрослых чуть-чуть снизу вверх и впитывая, как песок, все разговоры старших друг о друге. Иное дело – Катерина. Записавшихся к себе людей она воспринимала достаточно внимательно, но по сафарийской привычке сдерживала к ним свою симпатию, мол, пусть сначала проявят себя, тогда и буду считать каждого из них за своего. Эта настороженность и сыграла с ней злую шутку. Все матуковцы тоже были поставлены на место: ну не выдающиеся вы, а самые заурядные, раз даже ваша командирша не всех вас помнит.
Зато после этого соревнования стремительно вверх пошла звезда Дрюни. Если предыдущий год прошёл в Сафари под знаком Катерины, то теперь настало время её младшего брата. До семнадцати лет его отличала лишь повышенная застенчивость и склонность к индивидуальным занятиям. Крупный, атлетичный он избегал контактных видов спорта, зато лидировал там, где можно было продемонстрировать собственную силу, ловкость и меткость в чистом виде. Больше всех мог подтянуться, преодолеть полосу препятствий, попасть в яблочко из лука и арбалета. Рано пристрастившись к выпиливанию лобзиком, а потом к резьбе по дереву, он тайно гордился тем, что его полочки и шкафчики шли нарасхват в симеонских магазинах. Как и сестра, Воронцов-младший два семестра проучился в Москве на истфаке МГУ, затем перевёлся на заочное отделение и вернулся домой, чтобы всецело заняться своим командорским служением. Приехал тоже не один, а в сопровождении очаровательной однокурсницы Маринки. Пикантность ситуации заключалась в том, что дома Дрюню поджидала симеонская невеста, о чём он, как истинный шевальерец, великодушно предупредил свою московскую пассию заранее. Та со своей столичной фанаберией не придала этому известию должного значения, принимая его россказни о Сафари за полный бред.
– Какая Катерина-Корделия, какое командорство, какие верховые лошади и кабриолетные выезды? Ты что такое лепишь?
– А вот за «лепишь» будешь не первой, а второй женой, так и знай.
Понятно, что и эта угроза прошла у неё по разряду тупого юношеского юмора. А Воронцов-младший, как и Воронцов-старший никогда никого особо не стремился убеждать в правдивости своих слов. Не веришь – ну и не верь, дело твоё. Я помогать чужому прозрению не собираюсь.
Первые сюрпризы начались для Марины уже в дороге, когда Дрюню в самолёте узнали не только стюардессы, а и некоторые пассажиры. Потом был встречающий «Ниссан-патруль» в аэропорту, персональный командорский катер у пирса Лазурного и причаливание на катерной стоянке у подножия «Скалы» в самый разгар послеобеденной сиесты, когда кроме вышколенного персонала гостиницы никого не встретилось. Поэтому особенно резкого потрясения первыми впечатлениями, способными вызвать у новичков защитную негативную реакцию, не было, получилось лишь плавное нарастание этих самых впечатлений, когда изумляют не столько открытия, сколько чисто бытовые нюансы: небрежно брошены где-то сзади чемоданы, выхвачен без видимой оплаты букет из цветочного киоска, крытая оранжерейная галерея от «Скалы» до Галеры с двумя рядами красочных аквариумов и декоративных поделок, взят со стеллажа ключ от собственной квартиры, мимоходом поставлена подпись на заявлении первого подсуетившегося просителя, полный холодильник и ваза со свежими фруктами в пустующем четырёхкомнатном супердизайнерском пентхаусе.
Три часа на акклиматизационный сон – и снова ворох доставленных деловых бумаг, приглашение в шесть разных мест на ужин, вторжение интервьюерки и телеоператора с камерой, первый проход по галерному Променаду под градом приветствий, подъём по канатной дороге на вершину Заячьей сопки и сумасшедший спуск с неё по трассе летнего бобслея, прогулка по Сафари-парку и проезд в конном кабриолете по посёлку и первая большая неожиданность – на вечер у каждого своя программа: Дрюне – закрытый просмотр спорного телематериала, Марине – дискотека в сопровождении семейной пары Дрюниных дублёров. А вот и обещанная его местная невеста, о которой Марина тотчас догадывается по особенно пристальным взглядам, бросаемым на неё незнакомой девушкой.
– Как зовут вон ту белокурую Жози? – спросила она дублершу.
– Ксения.
– Она мне в волосы не вцепится?
– Не вцепится.
– А она настоящая невеста или так себе?
– Свадьба через две недели.
– А Дрюня мне ничего не сказал.
– Во-первых, называй его здесь не Дрюней, а Андреем, во-вторых, он отчёт никому ни в чем не дает.
– Кто отчёт не дает? Дрюня?
– А ты этого не знала?
Она многого ещё не знала, эта Марина, в том числе и о самой себе.
