Слово о Сафари Глава 8

Небрежное пожатие плеч – не очень-то и надо – быстро сменяется удивлением: а почему меня никто не приглашает танцевать?
    – Он что здесь у вас, сын главного мафиози?
    – Нет, он сам главный мафиози. И мой тебе совет: не вздумай ему устраивать разборку.
    – А что будет?
    – Ему есть где переночевать.
    – У него что здесь, целый гарем?
    – У сафарийских мужиков самолюбие такое, что кавказцам и не снилось.
    – И вы все это терпите?
    – Неделю поживешь – сама все поймешь.
    Недели не понадобилось. Самые мрачные предположения стали сбываться уже на следующий день. Обаятельный, покладистый, чуть медлительный юноша разом превратился в сгусток энергии и деловитости, ни дать ни взять сорокалетний матерый бизнесмен, упивающийся своей возможностью влиять на окружающую жизнь.
    – Свадьба? Какая свадьба? Да, действительно, через две недели. Я же тебя предупреждал, – безмятежно произнес он.
    – А мне как себя вести?
    – А как хочешь? Только публично старайся до меня поменьше дотрагиваться. У нас это плохо котируется.
    – Да, но мы с тобой в одной квартире... Твоя невеста...
    – В этой квартире четыре комнаты и столько же диванов. Тебя никто ни о чем не спросит.
    – А что потом?
    – Ты хорошо проведёшь здесь каникулы, а потом уедешь или не уедешь.
    – Ты что, действительно подумал, что я захочу стать твоей второй женой?
    – Мы тут привыкли к нестандартным поступкам, а ты хочешь сделать из нас с тобой бразильский сериал. Извини, но у меня здесь куча дел.
    Дрюня скромничал – дел была не куча, а целая гора. Накопленный на московских развлечениях управленческий потенциал рвался к своей реализации. Если Катерина унаследовала у отца предприимчивость, быстроту реакции, вдохновение, то старший сын заполучил холодную осмотрительность, тщательность подготовки и умение временно отступить. Что бы он ни делал, к чему бы ни стремился, у него в наличии всегда имелся запасной вариант, из-за чего как руководитель он был просто непотопляем. Как можно обыграть начальника, который очень долго отстаивает свою позицию, а потом, когда все уже до предела вымотаны, вдруг говорит: «Стоп, делаем все по-другому», и вытаскивает из кармана подробное письменное обоснование этого «другого». Такая уж была у него манера. Уступая сестре в находчивости, он брал «домашним заданием», когда все возможные плюсы и минусы своего проекта прорабатывал на бумаге и перед заседанием Бригадирского совета просто раздавал бригадирам его копии.
Его спокойная уверенность в своих командорских правах действовала настолько подавляюще, что даже вице-командор Заремба не пытался их оспаривать. На второй день спросил, правда, не без язвительности:
– Когда, скажешь, сдавать тебе все дела?
– Дайте мне хотя бы оклематься от семи часовых поясов. Со вторника, я думаю, будет в самый раз, – намеренно не замечая иронии, невозмутимо отвечал Дрюня.
А бригадиры командорства тем более не спрашивали, кому им теперь подчиняться. Раз уже восемнадцать лет, раз перевёлся на заочное отделение и пожелал остаться на Симеоне, то какие могут быть сомнения, кто будет руководить персональным воронцовским командорством.
    Встав к управленческому рулю, он нашел свое призвание в том, что планомерно подбирал с земли то, что отбрасывала за ненадобностью старшая сестра. Если она делала ставку на Симеон как на остров будущих миллионеров, то Воронцов-младший обратил свой взор в сторону неимущих, ибо был совершенно не согласен с тем, что каждый человек непременно должен быть кузнецом своего счастья.
    – А не хочется ему! И что ты с ним тогда сделаешь?
    – Не пускать таких вообще на Симеон, – категорично утверждала Корделия.
    – Не пускать грязных бичей, алкашей, невменяемых, это да! – возражал ей младший брат. – Ну а тех, кого сократили с работы, и кто не умеет себя заставить торговать бананами или податься в челноки? Ощущает это как грязь, в которой он не должен замараться?
    Слова Дрюни оставили безучастными меня и Севрюгина, зато непонятным образом пролились бальзамом на душу барчука Аполлоныча, который тоже вдруг захотел помогать сорокалетним неудачникам. Объединив силы двух командорств, они принялись создавать программу «Помощи аутсайдерам». Суть её сводилась к тому, что любое человекообразное млекопитающее имеет право на бесплатную еду, ночлег и развлечения. И для этого его вовсе не обязательно заставлять работать из-под палки. Потому что, пока человек жив, любая его деятельность есть работа, даже когда он лежит на боку двадцать часов в сутки. Может быть, в этот момент в его голове рождаются величайшие мировые открытия, а вы хотите его заставить бетоном заниматься.
    Со своим прожектом они пошли к Отцу Павлу, желая услышать его мнение.
– Желаете разглядеть в каждой вонючке высокую человеческую душу? – без всякой политкорректности спросил тот.
– Почему бы и нет? – спокойно произнёс Аполлоныч.
– Так ведь душа это вторичный человеческий признак, не первичный. Сначала идут внешние действия, а потом уж их начинка. Пора бы знать об этом.
– Нам нет никакого дела до высоких человеческих душ, – твёрдо вступил в разговор Дрюня-Андрей. – Помнишь, как ты сам говорил нам с Катей в детстве, что не хорошо выходить во двор с пирожным и есть его на глазах других детей. Мы не хотим есть своё сафарийское пирожное на глазах тех, кто этого не может, только и всего. Пускай они тоже его поедят.
– А технически это как будет выглядеть? Отдельные ночлежки и столовые?
– Нет, мы хотим раздавать особые талоны, чтобы они могли есть и спать как все, – уточнил Дрюня.
– И в кино и театр тоже, – добавил Чухнов.
– Начать-то всё это можете, а как будете прекращать, если потребуется?
– Перестанем печатать талоны и всё! – лёгко нашёлся барчук.
– Ну-ну, – таким было согласие Отца Павла.
При этом он, может быть, впервые в жизни взглянул на старшего сына с некоторым удивлением.
    – Представляешь, – признался Воронцов мне на следующий день, – утром читаю у Розанова: «Вчера сыт, сегодня сыт, всегда был сыт: нужно и поголодать, хочется  поголодать». Через час приходит Дрюня и почти теми же словами: «Вчера работали, сегодня работали, всегда были счастливы работой и заботой о работниках, но нужно вспомнить о неработниках, хочется о них вспомнить».
Итак, первая партия розовых талонов была отпечатана и роздана. Бесплатная ночёвка не в многолюдной ночлежке, а в строго одноместном номере, бесплатная кормежка не в затрапезной столовке, а в любом пабе, принадлежащем Сафари с пропечаткой на кассовом чеке номера талона. Дополнительная же наполненность киносеансов, концертов и спектаклей вообще была больше на пользу нам, чем контромарочникам-зрителям. Не случилось и особых волнений симеонцев, что кто-то посторонний вовсю пользуется их привилегиями, многие из них сами ощущали себя халявщиками, чтобы заострять дополнительное внимание на неожиданных конкурентах.
    Опасения Севрюгина, что к нам тут же хлынет огромный поток материковой нищеты, не желающей работать, не  оправдались. Во-первых, страховой сбор за въезд на остров никто не отменял, во-вторых, одиозных грязнуль мои легионеры не пускали в Симеон и за деньги, в-третьих, прокайфовав у нас два-три первых дня, любой бич начинал быстро тяготиться своим изгойным положением, неимением каких-либо карманных денег, невозможностью пользоваться другими более интересными, но платными развлечениями, наконец, строгим воздержанием от привычного пьяного шумного поведения, и поняв, что такая постельно-желудочная жизнь может длиться для него бесконечно долго, спешил восвояси на материк, рассказывая всем об «ужасах» симеонской «исправительной колонии».
Другим объектом Дрюниной деятельности стали симеонские старики. Пятнадцать одиноких поселковых пенсионеров были тотчас взяты его командорством на учёт, ко всем им приставлены бесплатные домработницы и выделены деньги на улучшенное питание и одёжные обновки. Поначалу всё это вызвало испуганное сопротивление старичья, все боялись, что так мы хотим отобрать их дома и квартиры, а, насмотревшись московского телевидения, вообще опасались быть отравленными или убитыми. Однако Воронцов-младший, проявляя недюжинное терпение, упорно гнул свою линию, и года через полтора ему удалось не только поменять поведение своих бурчливых подопечных, но даже изменить их внешний вид – навсегда ушли в прошлое их страшные болоньевые куртки и валенки с заплатами.
Для простых туристов Дрюня тоже ввёл существенные послабления. Всем посетителям разрешено было приносить в наши пабы любую еду и напитки.
– Теряется всякий смысл обслуживания, – тут же завопили все рестораторы. – Что, нам бесплатно за ними ещё и убирать?!
– Зато никто не будет мусорить в скверах и парках, – убеждал их восемнадцатилетний реформатор.
– Это удар и по магазинам. Наши продукты втрое дороже материковых, поэтому все повезут к нам свои харчи.
– Ну и повезут, меньше будем сами тратиться на их завоз, – упорствовал юноша. – Каждый волен решать, как именно и где ему расставаться со своими деньгами.
– Ну, а почему каждый волен заставлять нас бесплатно его обслуживать? – гнули свое общепитовцы.
– Потому что антижлобство самый главный камень в фундаменте Сафари.
Такой аргумент выбивал почву даже из-под нас зграйщиков, не говоря уже про более позднюю волну патронов. Кстати, рестораторы слишком преувеличивали возможный ущерб. Любые халявщики всё же считали своим долгом хоть что-то у них лёгкое заказать: горячий кофе, холодное пиво или квас. А хоть какая-то наполненность пабов, по сравнению с пустыми Владивостокскими ресторанами благотворно действовала на самих симеонцев – значит ещё не совсем обнищали, если позволяем себе посещать общественные забегаловки.
Отец Павел ничего лично сыну не говорил, но за глаза порой всё же шутил:
– Это он в восемнадцать лет такой, а каким будет в тридцать!
Самое удивительное, что все спорили по сути новшеств Воронцова-младшего, не подвергая сомнению его права на эти новшества. Не находилось никого кто бы рискнул сказать:
– А какого рожна мы вообще слушаем этого сопливого хлыща без образования и трудового стажа?
Катерина-Корделия и Севрюгин проложили ему хорошо наезженную управленческую тропу, по которой он мог двигаться, не растрачивая энергию на дополнительные объяснения и убеждения.
Почти на равных Дрюня-Андрей разговаривал теперь и с отцом. Когда однажды Отец Павел в очередной раз обронил, как это забавно, что три славянских правителя взяли и с лёгкостью развалили великую державу, и никто их не остановил, старший сын неожиданно тоже вставил свои пять копеек:
– Просто потому, что тебе, пап, вся знаменитая русская интеллигенция представляется одним единым массивом, а в ней всегда было, по крайней мере, две самостоятельных ветви: служивое дворянство и не служивое. Служивое – служило, а не служивое – только болтало. Всё в точном соответствии с твоим Гумилевым. Утрата пассионарности превращается в расцвет культуры, а потом исчезает и она. Восемнадцатый век – русский расцвет с его чудо-богатырями, девятнадцатый – постепенное вырождение, но при этом рывок в культурном отношении. Все,