Невыдуманная история. Лирическая повесть

в будущем, как представляется, чтобы их в стойло опять загнать и призвать к порядку. Нового Сталина придётся опять ждать, чтобы он им указал место. Ельцину-то всё до фени… Там ведь у них в горах только грубую силу и понимают, Наташ, только страхом одним и живут, страхом, дикостью и варварством. А добрых и мягких там рвут на куски - не задумываясь и без-пощадно. Подлые люди, хищники, звери! - чего ещё про них скажешь. Я это ещё по Афгану хорошо усвоил, когда душманы днём приезжали к нам в гости в часть, кланялись и унижались, помощи нашей просили, продуктов с лекарствами, обмундирование. А ночью, усыпив бдительность и втёршись в доверие, глотки нашим солдатикам резали от уха до уха, головы как кочаны отсекали. А потом те головы на кол нанизывали и потешались, футболили их как мячи.
-…Андрюш, - жалобно обратилась к нему Наташа, видя и чувствуя, главное, как он болезненно воспринял её последний про общагу рассказ. - Ты помоги Оле с квартирою, если что, подскажи, у кого лучше снять, выгоднее и надёжнее. Ты же - коренной москвич, у тебя тут много знакомых. А то та бабка, где они сейчас проживают, старая очень. И вдруг возьмёт и помрёт. И девчонок родственники на улицу сразу же выкинут. Где им потом жить? что делать?
- Не волнуйся, Наташ, и не переживай, - твёрдо Мальцев на это ответил - так, чтобы не осталось у болезной подружки его никаких на сей счёт сомнений. - Считай, что с квартирою у Оли вопрос решённый, окончательно и без-поворотно. Я ей свою квартиру отдам, старую, родительскую, что на Соколе. Завтра же встречусь с ней и отвезу туда, отдам ключи, расскажу что и как, где магазины, метро и всё остальное. А потом оформлю на неё документы и пропишу, сниму с себя лишнюю головную боль и проблему.
- А сам-то где жить станешь, Андрюш, не поняла? - вспыхнула и засветилась счастьем и гордостью Яковлева, поражённая его словами.
- За меня не переживай, Наташ, не надо, - я не пропаду. У меня и загородный дом огромный имеется, и другая квартира в центре, где тоже жить некому - одинокий же я, повторяю, как перст один, ежели не считать престарелых родителей, которые со мной живут на Рублёвке… А эта квартира, что рядом с метро “Сокол”, - бабушкина, родовая, которую бабуля моя в 50-е годы ещё получала от государства, и где проживала долгие годы вся наша семья, где и я родился и вырос. В начале же 90-х годов я перевёз семью в Подмосковье, к природе поближе, но и в эту квартиру регулярно наведывался поначалу - молодость возвращал: с друзьями детства встречался, пьянствовал с ними, былое за пивом и водкою вспоминал… А потом, знаешь, друзья как-то поразъехались все оттуда, или поумерали. Дом обновился сильно, чужих стало много людей, которых я не знаю совсем, которые мне не нужны и не интересны; которым и сам я не нужен сто лет. В подъезд заходишь - всё новые лица: молодёжь в основном, по внешнему виду - иногородние. Чудно и непривычно как-то, и неприятно, признаюсь, это со стороны наблюдать - такое бурное обновление дома! Новые жильцы смотрят все на меня как на пугало огородное или на приведение, смотрят и думают, вероятно: «Зачем он тут? Чего и к кому ходит? - жить нам только мешает, хрен старый, блатной, неудобства лишние создаёт!» Дела-а-а!... Даже и на лестничной клетке соседи в прошлом году сменились, представь, новые въехали, молодые тоже, которые со мной не общаются, стороной обходят, боятся меня… Короче, Наташ, я последнее время перестал туда ездить. К кому? И зачем? Так квартира закрытою и стоит на сигнализации, пылится, бедная, без хозяев, ветшает. Мёртвой какой-то становится, безжизненной и неприветливой для меня, чужой. А ведь хорошая добротная сталинская квартира в элитном районе, которая и сейчас больших денег стоит, куда многие солидные москвичи за честь бы почли переехать на постоянное жительство. Но… повисло в воздухе наше родовое гнездышко: и жить там некому, и продавать жалко - отдавать родную бабушкину квартиру на поругание чужим людям. Дать и нет в этом острой необходимости: продавать. Я пока, слава Богу, не нуждаюсь в деньгах, все расходы свои бытовые легко обеспечиваю, с запасом… Ну а теперь вот всё как нельзя лучше складывается, как по заказу прямо-таки. Наша Оля пусть теперь там и живёт на здоровье, хозяйничает пусть, порядок и чистоту наводит, корни пускает поглубже, как говорится. Она - законная наследница, как-никак, моя родная кровь, а значит - и наша, мальцевская. Уверен, что квартира ей очень понравится, молодой одинокой девушке. Если захочет сделать ремонт - помогу. Денег дам, пришлю мастеров. Пусть она обживается, москвичкой становится настоящей, коренной… И вообще, Наташ, не волнуйся больше за Олю, за будущую работу её, жильё и всё остальное. Это я полностью беру на себя: должен же я хоть теперь вернуть своей дочери то, чего не давал по незнанию и по глупости все прошлые годы…

Когда Мальцев произносил последние свои слова, он заметил, как закрылись глаза Яковлевой сами собой, и из них третий раз за вечер потекли обильные слёзы, делая мокрыми щёки её, поседевшие на висках волосы, шею.
- Чего ты, Наташ, чего плачешь-то, дурочка? Радоваться надо, а не слёзы лить, - изумился побледневший Андрей, прерывая рассказ и нагибаясь над кроватью любимой, нежно целуя в лобик её, в щёчки мокренькие. - Всё у нас с тобой хорошо будет, родная. Так и знай. Спокойно лечись давай и побыстрей восстанавливайся, сил набирайся. У тебя теперь появился муж. А у Оленьки - родной отец, для которого вы обе - самые дорогие и близкие на свете люди. Знай и помни об этом.
Андрей попытался и ещё что-то сказать, такое же доброе и окрыляющее, - но в палату в этот момент зашла сестра-сиделка с капельницей и шприцами в руках.
- Так, Андрей Павлович, всё, - произнесла она строго, - хватит сидеть и больную мучить беседою душещипательной, от которой она, вон, заплакала даже, бедная. Зачем Вы её расстраиваете-то?! Вы что?! Поднимайтесь и езжайте домой, немедленно! Ваше время закончилось. Вы задерживаете меня, мне процедуры делать надо.
Уставший от разговора Мальцев спорить не стал. Всё понял, быстро поднялся и извинился, попрощался с Наташей и медсестрой, развернулся и покинул палату. Минут через пять он уже сидел в машине, которая помчала его домой…
 
18

На улице было уже совсем темно, когда он по Кутузовскому проспекту ехал мимо Бородинской панорамы и Триумфальной арки; потом - мимо Давыдкова, уютного и тихого района Москвы, района спального. И до Рублёвки, до дома загородного было уже рукой подать - минут двадцать езды на машине, если без пробок. Но он, погрузившийся в нирвану будто бы, в Божественный сладкий сон, целительный и предельно красочный, райский, - он не замечал темноты. Потому что в душе его было празднично и светло на удивление! - будто бы над ним небеса вдруг разверзлись, и солнце всеми своими лучами и всполохами, всеми протуберанцами набросилось на него с высоты. После чего туманом золотым, ослепительно-ярким и тёплым оно с головой его поглотило, лаская и поглаживая со всех сторон, как ребёночка маленького убаюкивая и целуя.
Настроение у него было такое вечером 7 октября, если поточнее попробовать его описать, пообразнее и подоходчивее для читателя, - будто бы он, словно по волшебству, из афганского плена в Москву возвратился целым и невредимым, в котором находился более десяти лет: сидел там в сырости, темноте и грязи в жутком кабульском зиндане, голодный, холодный, отчаявшийся и немытый, потерявший человеческий облик давно и всякую надежду на волю выбраться, чтобы вернуться обратно на Родину, к родителям, дочке, жене.
И вдруг надоедливый люк вчера утром будто бы открылся внезапно, в проёме над головой появилась волосатая рожа афганца-охранника, который сонно прохрипел по-русски: «Эй, шурави, вылезай давай поживей и домой собирайся, ты нам больше не нужен - кончились твои мучения. Езжай к семье в Москву и Всевышнего Аллаха благодари, славь его ежедневно и ежечасно за своё спасение».
И он, заслышав неправдоподобный приказ и очумев от радости и от счастья, до конца не веря ещё охраннику-моджахеду, собрался с силами, с духом и, поднатужившись, выбрался на свет Божий из вонючей и гнусной ямы, царапая грудь о камни, сбивая коленки и руки в кровь. Выбрался, поднял голову кверху - и сразу же от нестерпимого кабульского солнца ослеп, почти потерял сознание от яркого дневного света, которого он, бедолага, долго-долго не видел, не знал в плену. Но по которому так тосковал душою; с которым в последние годы, можно сказать, распрощался…

«Какой же чудесный подарок мне сделал Господь на 40-летие! какой подарок! - ехал и думал он, блаженно в окошко авто посматривая, машинально дома разглядывая по сторонам, рекламные баннеры, огромные цветные постеры и искрящиеся на столбах фонари. - Жену и дочь подарил одним махом, семью, которой я был лишен все прежние годы. Счастье-то какое неописуемое на душе! И какое блаженство от этого!… Вот и будет теперь для чего и кого жить, деньги зарабатывать, с партнёрами и конкурентами на смерть биться. Теперь-то они меня хрен-два возьмут, в бараний рог не скрутят - задница от натуги слипнется. Теперь у меня появился крепкий тыл, ребята, - родная дочь! которая любой, даже самой надёжной охраны стоит… Завтра же встречусь с Олей и отвезу её на Песчанку, покажу квартиру свою, порадую девочку. Пускай сразу же и переезжает туда, не раздумывает, не тратит время: чего ей по чужим углам-то мотаться, имея такого отца. Не надо, Оленька, дорогая, хватит. Кончились твои мучения… Да, я бросил тебя когда-то, родная. Прости. Сознаюсь, что поступил тогда подло и гадко, не по-мужски. И первые 20-ть лет ты про меня ничего не знала, не слышала - не было у тебя отца. Только маму одну и знала, бабушку с дедушкой - всё. А от папы помощи не было никакой, как и не было слуха и духа. И это очень плохо - согласен, дурно папа твой поступил. Гадина он последний!… Но только я поступлю во сто крат хуже и гаже, Оль, если даже и теперь, узнав о тебе и о твоём существовании, я отвернусь от тебя, не сделаю всего того, что могу, что просто обязан сделать… Тебе, моя дорогая дочь, поддержка и помощь будут нужны и теперь. И даже гораздо больше того, в чём ты нуждалась в детстве. Москва - предельно-суровый и жёсткий город: ты, наверное, уже и сама поняла, четыре года тут у нас прожив и отучившись. Она перемалывает людей без-пощадно, как жернова зерно. Ни следа, ни памяти не оставляет, как тот же омут… И если ты, как мама рассказывала, захочешь остаться здесь на будущий год, получив диплом, - тогда-то тебе, дорогая моя дочурка, помощь моя и понадобиться… И я помогу тебе, Оленька, не волнуйся, - деньгами, советами, звонками и связями - всем чем смогу! Я к себе устрою тебя: будешь моим помощником и заместителем. В курс дела тебя введу, замуж за хорошего парня выдам, перепишу на тебя все счета и имущество. А потом и Дело своё тебе передам со временем. А сам уйду на покой со спокойным сердцем… Буду вон с Колькой Беляевым в домино играть каждый день и внуков своих и его воспитывать и караулить, от проблем и опасностей их, бесенят, оберегать - чтобы с детским садом не связываться…»
«И тебя, Наташ, я обязательно на ноги подниму, всенепременно. Слабое сердце - это не самая страшная болезнь, поверь, какие бывают в природе. Это не рак и не инсульт, слава Богу,