Илья и Мария

Мария

Завтра меня убьют. В первый раз меня хотели убить, когда приговорили к повешению в шестом году. Мне было двадцать два года; я готовилась к смерти, решившись выстрелить в Луженовского, но быть повешенной палачом  – сама мысль об этом была страшной, невыносимой.  Я представляла себе, как это случится: как меня взведут на эшафот, заставят подняться на скамью, свяжут руки за спиной, накинут мешок на голову и захлестнут петлю на шее. Как затем скамью выбьют из-под ног, и я повисну на верёвке, которая туго сдавит мне горло, не давая вздохнуть. По телу пойдут судороги, язык вывалится из гортани, мозг взорвётся от боли, и последней мыслью будет: «Воздуха… Воздуха...».
Эти слова прохрипел Павел Первый, когда его душили в ночь переворота в восемьсот первом году – вначале били, а потом, не добив, задушили. Я вспоминала и других задушенных: «тушинского ворёнка», декабристов, Соню Перовскую и её товарищей, иных повешенных народовольцев и наших социалистов-революционеров. Ужаснее всего была казнь «ворёнка» – сына Марины Мнишек и второго самозванца Дмитрия в Смутное время.  Ребёнку было всего три года, – когда его вели на виселицу, он плакал и просил прощения, сам не зная за что. Но его всё-таки повесили; петля была слишком толстой для маленькой шеи и не затянулась, так что несчастный ребёнок бился и хрипел в ней несколько часов, пока не умер. Всё это время никто не сделал попытки прийти ему на помощь, наоборот, толпа насмехалась над его муками, а ведь она состояла из православных верующих, которые, должно быть, исправно ходили в церковь, поклонялись Христу и, уж конечно,  носили крестики на шее.
Так началось царствование Романовых, и так оно продолжалось. Елизавета отменила смертную казнь, но Николай Первый снова ввёл её, приказав повесть пятерых декабристов.  Верёвки оборвались на трёх из них: Рылеев, Каховский, Муравьев-Апостол сорвались и по обычаи должны были быть помилованы, но их повесили во второй раз – каково это, дважды быть повешенным! А верёвка, на которой повесили Пестеля, оказалась слишком длинной, и он, доставая ногами до помоста эшафота, долго задыхался в петле. За этим наблюдали присутствовавшие при казни генералы – Бенкендорф, Левашов и прочие, – тоже все христиане, тоже исправно ходившие в церковь. Когда одного из них, – вроде бы Левашова, или Кутузова-младшего, – спросили, не прекратить ли казнь, он ответил: «Вешайте! Вешайте!».
Хороши были и исполнители: им доставляло какое-то особое зверское удовольствие не только казнить людей, но ещё издеваться над ними. Усаживая Соню Перовскую на телегу, которая должна была доставить её к виселице, тюремный охранник так сильно стянул Соне руки, что она вскрикнула. Желябов, также приговорённый к смерти, сказал охраннику: «Зачем стягивать так сильно? Ей же больно». На это охранник ответил со злобной усмешкой: «Ничего, скоро будет ещё больнее»...
Я ждала повешения шестнадцать дней в камере смертников. Да, я боялась казни, но,  кроме того, боялась, что не смогу достойно встретить смерть. Я слепила человечка из хлебного мякиша и, подвесив его на волоске, раскачивала этого человечка, снова и снова думая, как буду умирать. Легче не становилось, но от этой жуткой репетиции выработался некий порядок поведения, который должен был помочь мне умереть, не опозорив свои последние минуты трусливой слабостью. На семнадцатый день мне сообщили, что смертная казнь заменена на бессрочную каторгу – это было воскрешение к жизни.
Завтра чуда не произойдёт, завтра меня убьют, – что же, я уверена в себе: я умру достойно. После всех страданий смерть уже не так страшит, как прежде, но не надо лукавить: умирать всё же тоскливо.
Илью они, наверно, тоже убьют, – увидеться бы с ним в последний раз…

Илья 

Расстрел назначен на завтра; это большая тайна, но о ней знает вся тюрьма. Уже прибыли непосредственные организаторы, и об этом тоже известно. Для чего-то им нужно сохранять таинственность, и для этого придуман своеобразный ритуал, который соблюдался при предыдущих расстрелах и, видимо, будет соблюдён и завтра. Осуждённых выводят из камер по одному, будто бы для оглашения какого-то решения по их делу. Но едва осуждённый заходит в комнату, где подобное оглашение должно произойти, на него набрасываются сотрудники НКВД, моментально связывают ему руки и затыкают кляпом рот. После этого оглашается смертный приговор, не подлежащий обжалованию; затем осуждённого ведут к специальной машине, закрытый кузов которой вплотную придвинут к дверям, выходящим во двор тюрьмы, и заталкивают вовнутрь. Набив машину приговорёнными, их вывозят куда-то за город, там расстреливают и там же закапывают в общей яме, сравняв её после с землёй. О, это огромный секрет, однако, повторяю, о нём знает вся тюрьма! – только место расстрела не известно.
Завтра с нами поступят так же, и наши тела зароют в каком-нибудь глухом лесу: «прах к праху…». Впрочем, мне всё равно, что будет с моим трупом – пусть делают с ним, что хотят, – моя задача очень простая: с достоинством прожить последние часы жизни. Мария рассказывала мне, как она готовилась к смерти после покушения на  Лужиновского: её должны были повесить, а это страшнее расстрела. В конце концов, что такое расстрел: грохот залпа, или одиночного выстрела, – как у них в НКВД принято? завтра узнаем точно… – сильный удар пули, короткая боль, потеря сознания, и всё! Что ни говори, человечество стало гуманнее, раньше казнили долго и мучительно, изобретениям здесь не было конца, а нынче казнят быстро – браво человечеству!
А прежде даже обижались, если казнимый умирал слишком быстро: что же это за казнь без долгих мучений? Помнится, на уроке истории нам говорили, что палач, который казнил Гая Фокса, был отрешён от должности и чуть не посажен в темницу. Гай Фокс, фанатичный католик, пытался взорвать английский парламент вместе с королём-протестантом Яковом: это было в начале семнадцатого века, когда борьба между протестантами и католиками в Англии ещё не затихла. 
Гая Фокса должны были казнить тройной казнью: вначале повесить, потом, не дав окончательно задохнуться в петле, выпотрошить, то есть заживо вырезать у него внутренности, а затем четвертовать, разорвав лошадьми на части. Однако Фокс перехитрил палача: когда тот вешал его, Фокс с такой силой спрыгнул со скамейки, что сломал себе верёвкой шейные позвонки, и умер, к большому разочарованию публики, практически мгновенно. Палач был наказан за это. 
По сравнению с Фоксом мы просто счастливчики, – он мог только мечтать о столь лёгкой казни, – но, с другой стороны, он пытался осуществить страшное преступление, а нас за что убивают? Мы ничего не замышляли против Сталина и нынешней власти; мы отошли от политической деятельности чуть ли ни двадцать лет назад. Все последние годы мы тихо жили в своём узком семейном мирке и были по-своему счастливы. Вдруг арест, приговор, тюрьма, и вот теперь – расстрел.
Сталин не перестаёт меня удивлять: в тридцать седьмом году, когда нас приговорили к двадцати пяти годам тюрьмы, в обвинительном заключении было сказано, что мы по-прежнему занимаемся террором, что мы организовали террористические и вредительские группы в ряде российских городов. В тридцать седьмом году расстреляли сотни тысяч людей с куда меньшими обвинениями, а нас оставили в живых. Почему? А бог его знает!
Никому неизвестно, что творится в душе Сталина, – зачем он тогда сохранил нам жизнь, а сейчас отнимает её? Война? Но какое мы можем оказать воздействие на её ход? Если бы даже немцы захватили тюрьму до нашего расстрела, то это вряд ли спасло бы нас от смерти: немцам известно, конечно, что мы всегда были сторонниками тех идей, которые ненавистны фашизму – нас бы и расстреляли как противников фашизма. Правда, кое-кто в нашей камере говорил, что несчастливое трагическое начало этой войны может покончить со сталинской диктатурой: народ, де, восстанет против Сталина и сбросит его власть, а уж после прогонит и немцев. Чистой воды фантазии! – так расценили эти разговоры мои товарищи, да и говоривший это был не из наших и вскоре внезапно исчёз – не провокатор ли?..
Зачем же Сталин держал нас все эти годы? У меня есть свой ответ на этот вопрос. Как-то на пересыльном этапе я встретил одного очень известного в прошлом монархиста, активного участника Белого движения. Я был поражён тем, что его не расстреляли: он был и остался яростным врагом советского строя. Зачем Сталин сохранил ему жизнь?..
Тут мне пришла в голову простая ясная мысль: Сталина недаром сравнивают с типичным восточным деспотом, у него есть характерные черты такого деспота. Одна из них – чувство торжества над поверженными противниками, которое требует, чтобы кто-то их них не был уничтожен, но содержался в паноптикуме, нечто вроде зверинца для редких диковинных животных. Ходили слухи, что в этом сталинском зверинце всё ещё живут многие знаменитые противники кремлевского деспота, – я думаю, Сталин чувствует необыкновенное удовлетворение от того, что их существование всецело зависит от его воли.
История с побеждённым Троцким разве не свидетельствует о том же? Сталин мог бы не выпускать Троцкого из СССР, упрятать в тюрьму, расстрелять, но он целых десять лет игрался с ним, как кошка с мышкой, и лишь потом уничтожил его. Так-то, видимо, и мы были экспонатами сталинского зверинца: мы бог весть ещё сколько времени находились бы в нём, но пришла война и возникла опасность, что в суматохе звери разбегутся, поэтому их решили истребить. «Не доставайся же ты никому»…
Честно признаться, умирать не хочется, однако более всего обидно, очень обидно получить пулю от государства, за которое сам же боролся и которое сам же строил! Бедная Мария, а ей каково? Она сыграла выдающуюся роль в победе революции, само её имя в семнадцатом-восемнадцатом годах было символом революции и советской власти, – и вот какую награду она получила!..

Мария 

…Детство вспоминается. Мы жили в Тамбове; мой папа получил хорошее наследство, а ещё приданное за мамой. Помимо нашего дома, у папы был другой дом в Тамбове, а также небольшая паркетная фабрика. Нас можно было бы отнести к зажиточным людям, но  это было не так: подобно многим дворянам, папа не обладал коммерческой жилкой.  Дела у него шли кое-как, и чтобы свести концы с концами, ему приходилось служить в банке.  Все заботы о доме и о нас, детях, полностью легли на мамины плечи. Дом и семья стали смыслом её жизни: она всегда старалась, чтобы дома было уютно и спокойно.
Во всей обстановке дома было что-то волшебное, – такие домики обычно рисуют в книжках с добрыми сказками, – но на Рождество и Пасху он становился действительно сказочным. Накануне Рождества дворник Еремей приносил заснеженную ёлку, купленную с воза у мужиков, и ставил её в большую кадушку с песком. В тепле ёлка оживала, расправляла ветви, с них капал таивший снег, – и по всему дому разносился запах хвои.
Папа в эти дни был с нами, что уже было праздником.
– Завтра пойдём покупать игрушки, – говорил папа.
Мы прыгали, хлопали в ладоши и визжали от восторга.
– Разве так ведут себя воспитанные дети? – укоризненно говорила мама, но папа заговорщицки подмигивал нам, и мы не могли