Илья и Мария

сволочь!
Давили ступни моих ног сапогами, как в тисках, выходя из себя от злости:
– У нас целые села коровами ревут, а эта девчонка ни разу не крикнула! Нет, ты закричишь, мы насладимся твоими мучениями, мы на ночь отдадим тебя казакам.
– Нет, – поправился Аврамов, – сначала мы, а потом казакам...
Меня повезли в Тамбов. Поезд шёл тихо, было холодно и темно; чувствовалось дыхание смерти, но мне предстояло пережить ещё нечто отвратительное. Аврамов  увёл меня в отдельное купе. Он был пьян, его потные руки обнимали меня, губы шептали гадко:
–  Какая атласная грудь, какое изящное тело…
У меня не было сил бороться, да и бесполезно. Разбила бы себе голову, да не обо что...
Аврамов, склонившись ко мне, продолжал шептать: 
– Почему вы так скрежещете зубами – вы сломаете ваши маленькие зубки...
Я заснула на час только перед Тамбовом. Там меня отвезли в тюрьму, где я сильно болела.  Несмотря на то, что я была очень слаба и часто теряла сознание, следствие было проведено по всей форме. Затем состоялся суд, и меня приговорили к повешению. 

Илья
 
…Власть расправлялась с протестным движением, опираясь на полицию, жандармов, казаков, «Черную сотню», и попирая даже собственные куцые законы. О правосудии в ту пору не могло быть и речи – мерзавцы от власти исполняли высочайшую волю. Остановить их можно было только пулей.
Партия социалистов-революционеров становилась всё более популярной, я и мои товарищи по гимназии с восторгом читали листовки эсеров, расклеенные по городу. Там говорилось следующее: «Сильнее, чем кто бы то ни был, мы во всеуслышание порицаем террор в свободных странах. Но в России, где деспотизм исключает всякую открытую политическую борьбу, где нет спасения от безответственной власти, самодержавной на всех ступенях бюрократической лестницы, – мы вынуждены противопоставить насилию тирании силу революционного права».
Выстрелы в зверствовавших с благословения самодержца негодяев звучали по всей России, однако казнь Луженовского стала особенно известна. Юная девушка, не пожалевшая жизни во имя справедливого возмездия, и затем подвергшаяся неслыханным издевательствам и пыткам, – Мария Спиридонова сделалась национальной героиней. Поэт Максимилиан Волошин написал стихи о ней, которые мы громко читали в гимназии:
 
На чистом теле след нагайки,
И кровь на мраморном челе…
И крылья вольной белой чайки
Едва влачатся по земле…

Она парила гордо, смело,
И крыльям нужен был простор…
Но – вот, в грязи трепещет тело,
И вольной птицы меркнет взор…

Учителя укоризненно призывали нас к порядку, но в их взглядах мы видели сочувствие. 
Жадно мы ловили новости о суде над Марией, по рукам ходила листовка с её письмом из тюрьмы: «Осталось прожить несколько дней. Настроение у меня бодрое, спокойное и даже весёлое: чувствую себя счастливой умереть за святое дело народного освобождения. Прощайте, дорогие друзья, желаю вам жить в счастливой, освобождённой вами России».
Смертный приговор – казнь через повешение – вызвал всеобщее возмущение; повсюду шли митинги в поддержку Марии и люди шли на них, не боясь полицейских облав и казацких нагаек. Власть дрогнула: повешение было заменено бессрочной каторгой. Фактически это означало замену одного вида смерти на другой, на каторге никто не мог выжить долго, но, всё-таки, это была наша победа.
С большим удовлетворением мы встретили также известие о заслуженной каре, постигшей помощника пристава Жданова и казачьего офицера Аврамова – подонков, пытавших Марию. Эсеры приговорили их к смерти, причём, объявили об этом публично, так что Жданов и Аврамов последние месяцы жизни провели в страхе, пока не были убиты. Кстати, зловещая личность Жданова вызвала легенду о его призраке, который будто бы появлялся по ночам в квартирах мирно почивающих жителей Тамбова, позволял всякие грубости, ругательства и наводил ужас на тамбовцев.
Да, Жданов и Аврамов получили по заслугам, но сколько ещё таких ждановых и аврамовых продолжают бесчинствовать на огромных просторах нашей многострадальной России, думал я тогда. По долгу бесчеловечной службы и велению своих чёрных душ эти нелюди измываются над теми, кто попал в их лапы. Что движет ими? – ведь они и составляют силу, поддерживающую власть: что могла бы сделать без них кучка верховных негодяев?
Я вспоминал Достоевского – страшный эпизод из реальной российской жизни, показанный им в «Братьях Карамазовых». Отставной генерал разводил собак у себя в поместье, и однажды дворовый мальчик случайно поранил ногу любимой генеральской собаки. Генерал приказал раздеть мальчика донага и затравить его псами. На глазах у матери собаки вгрызлись в ребёнка, разрывали его до тех пор, пока тело не превратилось в кровавое месиво. «Что надо было сделать с этим генералом?» – спрашивает Иван Карамазов своего брата Алексея, глубоко верующего во Христа. «Убить», – отвечает побледневший Алексей, и так должен был ответить на его месте каждый человек.
Но что делать с псарями, затравившими ребёнка по приказу генерала? – спрошу я. Им нет оправдания: если бы за неповиновение генерал наказал и их, то разве это не было бы лучше, чем выполнить его изуверский приказ?
Что заставляет всевозможных псарей выполнять чудовищные приказы своих генералов? Граф Толстой говорил, что цена этим людишкам – медный грош, а им платят большое жалование, вот они и готовы за это на любые преступления. Я не согласен с ним: никаким жалованием нельзя объяснить запредельную жестокость, которую они проявляют. Что это – злобное упоение ничтожеств, получивших власть над людьми, которые выше их во всех отношениях? Или извращённое удовольствие от людских мучений, похожее на то, что описал маркиз де Сад? Впрочем, я не знаю и не хочу знать, что движет ими; мне известно лишь одно – они ублюдки человеческого рода.
Но я задавал себе и другой вопрос: почему люди, которые действительно являются людьми, терпят издевательства над собой этих подонков? Разве нет в этом тоже чего-то болезненного, извращённого? Позже я прочёл статью Бердяева «О «вечно бабьем» в русской душе» и со многими его выводами согласился. Великая беда русской души в женственной пассивности, переходящей в «бабье», и это «бабье» – не вечно-женственное, а вечно-бабье, – чувствуется и в самой России. Как баба терпит пусть и чуждого ей, но мужа, так и Россия терпит пусть и чуждую ей, но государственную власть.
Русские привыкли терпеть и полюбили терпеть. В этом терпении в самом деле есть что-то болезненное, эдакий садизм наоборот, то есть наслаждение от собственных мучений – извращение, описанное, кажется, каким-то австрийцем. Достоевский писал о том же, его романы – это смакование страдания; в одном из них он написал, что когда кнут палача ложится на вашу спину и рвёт кожу, в этом можно почувствовать некое особое удовольствие.   
Когда я думал обо всём этом, мне, подобно Бердяеву, жутко становилось за судьбу России. Терпение – судьба раба, который с покорностью носит свое ярмо, а рабом быть проще, чем свободным человеком. За раба решает его хозяин; не зря отношения между богом и верующим человеком это отношения господина и раба. Церковь учит, что в таком рабстве и есть высшая ценность жизни, но свободный человек не хочет быть рабом у кого бы то ни было, будь то сам господь-бог. Высший судья для свободного человека – его совесть, а она куда более строга, чем законы божьи. Свобода это бремя ещё более тяжёлое, чем рабство, но только она открывает перед человеком такие высоты, каких никогда не достичь рабу.
Свободная страна свободных людей – вот чем должна была стать Россия, чтобы не сгинуть в пучине мрачного прошлого. Так я определил цель своей жизни и следовал ей до конца. 

Мария

В тюрьме у меня открылось кровохаркание, – тюремный врач сказал, что начинается чахотка, – но местом каторги для меня избрали Восточную Сибирь, пользующийся  дурной славой Акатуй при Нерчинских свинцовых рудниках. Это о нём поётся:

Долго я тяжкие цепи носил,
Долго бродил я в горах Акатуя.
Старый товарищ бежать подсобил,
Ожил я, волю почуя…

В своё время в Нерчинск отправили на каторгу декабристов, и Пушкин написал им знаменитое послание:

Во глубине сибирских руд
Храните гордое терпенье,
Не пропадет ваш скорбный труд
И дум высокое стремленье.

Одного из декабристов – не примирившегося, несломленного Михаила Лунина тайно удавили в Акатуе. Всё это наводило на мрачные мысли: я думала, что меня везут на верную смерть.
Вопреки ожиданиям, условия в Акатуе оказались вполне сносными. Нам позволялось носить собственную одежду, получать книги в местной библиотеке, гулять по территории тюрьмы и даже за её пределами.
Стража была снисходительна к нам, ограничиваясь лишь поверками. Начальник тюрьмы Зубовский, благодушный ленивый человек, относящийся к своей службе спустя рукава, просил только, что мы не совершили чего-нибудь «эдакого», предоставляя нам полную автономию внутри тюремных стен. У нас был свой неписанный устав, который  не позволял подавать прощения о помиловании, давать бить себя и товарищей без протеста, петь «Боже, царя храни» и «Спаси, господи», не позволял фамильярничать с властями или пользоваться привилегиями при отсутствии таковых у других товарищей.
Наше сносное житьё в Акатуе продолжалось около года, затем порядки изменились к худшему. Революция в России пошла на спад, власть остервенело уничтожала последние её проявления. Губернаторы стремились жестокостью доказать свою преданность престолу, милосердие было всё равно что предательством.
Это распространялось и на нас: военный губернатор Забайкальского края Эбелов приказал ужесточить режим содержания политических заключённых. Начальник Нерчинского каторжного района Метус рьяно принялся исполнять приказ губернатора; прежде всего, Метус проехался по всем тюрьмам и, увидев, какой режим был в Акатуе, пришёл в ярость. Зубовский был отправлен в отставку, а для «наведения порядка» к нам прибыл Бородулин, начальник Алгачинской тюрьмы, известный своим бесчеловечным  обращением с заключёнными.
Явившись в Акатуй, Бородулин уничтожил все наши вольности и заполнил тюрьму солдатами, которым приказал стрелять в нас в случае протеста. Мы объявили голодовку, тогда Бородулин велел перевести зачинщиков в другие тюрьмы «для исправления»: мужчин – в Алгачи, а женщин – в Мальцево. В Мальцеве находилась тюрьма для уголовных преступниц, и помещать в неё нас, политических, было противозаконно, но кому какое дело до законов в России, если есть распоряжение начальства! «Закон что дышло – куда повернёшь, туда и вышло», – эта пословица порождена горьким опытом нашего народа... 
Был январь, стояли пятидесятиградусные морозы. Кровохарканье несколько уменьшилось у меня за год более-менее приличного содержания, но ехать по такому холоду в открытых санях было нельзя. У других товарищей тоже были нелады со здоровьем; мы сообщили об этом Бородулину.
– Вы, что, на курорт сюда приехали? – с мерзкой ухмылкой ответил он. – Вам надо вечно благодарить государя за милость, оказанную вам. Будь моя воля… – он не договорил, его лицо передёрнулось.
В Мальцеве нас переодели в