погубителями народа российского.
Лауниц дошёл до того, что выдал денежную награду в размере двух тысяч рублей, – доход средней крестьянской семьи за двадцать лет, – убийцам Герценштейна, депутата Государственной Думы, еврея и либерала, выступавшего за широкие аграрные реформы в стране. Лауниц же был категорически против реформ и беспощадно подавлял любые крестьянские выступления. Уже после моего ареста товарищи, оставшиеся на свободе, приговорили Лауница к смерти; на него было совершено пятнадцать покушений, пока он не был убит в клинике для лечения венерических болезней, на открытие которой приехал.
Луженовский являлся не только личным другом и единомышленником Лауница, но и его ближайшим помощником, непосредственным исполнителем изуверских приказов губернатора. Особенно отличился Луженовский при подавлении крестьянских волнений в нашей губернии. В сущности, крестьяне требовали совсем немного: их требования имели не политический и не социальный, а чисто экономический характер, но власть посчитала преступлением уже само то, что крестьяне посмели выступить. Луженовский получил приказ Лауница прекратить аграрные беспорядки. С двумя ротами солдат он прошёл около пятисот вёрст по Борисоглебскому уезду, творя страшные бесчинства в деревнях, истязая крестьян, расстреливая, отдавая их жен и дочерей на поругании казакам.
Мы приговорили Луженовского к смертной казни; приговор должен был привести в исполнении Володя, но не успел, его арестовали. Я решила сама довести дело до конца, как в своё время Соня Перовская после ареста своего гражданского мужа Желябова, ответственного за подготовку покушения на Александра Второго, исполнила, всё-таки, приговор над царём. Но было бы ошибкой считать, что лишь отчаяние и горе вели тогда Перовскую, как и меня позже: главным было убеждение в своей правоте, в справедливости вынесенного приговора.
Я взялась за выполнение приговора, потому что сердце рвалось от боли: стыдно и тяжко было жить, слыша, что происходит в деревнях по воле Луженовского, который был воплощением зла, произвола, насилия. А когда мне пришлось встретиться с мужиками, сошедшими с ума от истязаний, когда я увидела безумную старуху-мать, у которой пятнадцатилетняя красавица-дочь бросилась в прорубь после казацких «ласк», то никакая перспектива страшнейших мучений не могла бы остановить меня от выполнения задуманного.
Илья
В пятом году уже ни у кого не было сомнений, что русское правительство сделалось только политической партией, которая охраняет интересы своры жадных псов, готовых на всё ради сохранения своей власти и ставящая свои корыстные интересы выше интересов страны. Так говорил Максим Горький, и он же описывал гнуснейшую комедию народного представительства – выборы в Государственную Думу, которые русские власти устроили под давлением необходимости.
Свободы, «дарованные» царём в октябре того же года, – слова, собраний, печати, – тут же начали ограничивать. Всё мало-мальски прогрессивное, хоть в небольшой степени несогласное с правительством, находилось под надзором полиции или Охранного отделения. То и дело закрывались газеты, в которых появлялись статьи, неугодные властям; не прекращались аресты оппозиционных деятелей.
Мало того, при высочайшем одобрении были созданы организации, вершившие самосуд над «врагами России»: «Союз русского народа», «Союз русских людей», «Союз Михаила Архангела» – всех их называли «черносотенцами» – бесчинствовали на улицах, зверея от безнаказанности.
В то время в Москве был убит Николай Бауман, ему размозжил голову обрезком железной трубы один из черносотенцев. Мы ничего не знали о Баумане до его трагической гибели, но после неё он стал новым мучеником России, борющейся за свободу. Выходец из московских немцев, настоящий интеллигент в особом русском смысле этого слова, то есть человек, отличающийся душевной чуткостью, благородством, честностью, – он был удивительно светлой личностью, настоящим рыцарем революции. Этого было достаточно, чтобы черносотенцы возненавидели Николая Баумана лютой ненавистью: его убили, когда он возглавил демонстрацию москвичей, шедших к тюрьме с требованием освободить политических заключённых.
Черносотенцы злобствовали и у нас, в Казани. Само их название подразумевало что-то мрачное, тяжёлое: в допетровской Руси так называли городских лавочников и мелких торговцев, теперь они же составляли основной костяк «русских патриотов» – впрочем, к ним примкнули и люди других профессий, одержимые идей уничтожения противников самодержавия и «русской государственности».
Среди наших гимназистов был, например, Осип Коровякин, который хватался тем, как ловко умеет обманывать покупателей в отцовской лавке, обсчитывая и обвешивая их. Но основной его темой были рассказы о «жидах, которые хотят погубить Россию»; в «Союзе русского народа», куда он вступил, ему давали соответствующую литературу. Его губы дрожали, а во взгляде появлялось что-то нечеловеческое, хищное, когда он рассказывал, как жиды ненавидят православных, как вредят им, как похищают русских младенцев, чтобы пить их кровь на еврейскую Пасху. Мы с отвращением пресекали эти разговоры, но Осип не унимался; позже я видел его в рядах марширующих по улице черносотенцев – он нёс в руках портрет царя.
Я убеждён, что антисемитизм – это болезнь: антисемитизм разъедает мозг, подобно сифилису. Мне доводилось встречать людей, которые производили нормальное впечатление, пока не начинали говорить о евреях. Тут их лица искажали судороги, на губах появлялась слюна, глаза мутнели, – и они начинали нести о евреях какую-то гадкую чепуху.
Между тем, евреи – один из древнейших, умнейших и благороднейших народов на земле. Максим Горький писал, что крупные мыслители Европы считают еврея, как психический тип, культурно выше, красивее русского. Горького изумляла духовная стойкость еврейского народа, мужественный идеализм, необратимая вера в победу добра над злом, в возможность счастья на земле. «Старые крепкие дрожжи человечества, евреи всегда возвышали дух его, внося в мир беспокойные, благородные мысли, возбуждая в людях стремление к лучшему», – говорил наш великий писатель…
Помимо прочего, черносотенцы обвиняли евреев в разжигании революции. Да, среди революционеров было немало евреев, но нельзя забывать, что евреи были угнетаемы и обижаемы в России – чего стоит «черта осёдлости»! А погромы? – когда при попустительстве, а то и подстрекательстве властей тёмная одичавшая толпа громила еврейские дома, убивая с садистской жестокостью женщин, детей и стариков! Можно ли было любить такое государство, можно ли было не бороться с ним? Помнится, Бердяев говорил, что активное участие евреев в революции очень характерно для России и для русского народа. Русский мессианизм родственен еврейскому мессианизму.
Но у черносотенцев евреи вообще, а революционеры-евреи, в особенности, вызывали бешенство. «Союз русского народа» утверждал, что революция в России – это еврейская революция: он призывал беспощадно уничтожать еврейских революционеров, не останавливаясь, однако, и перед самым зверским насилием по отношению к русским крестьянам, участвовавших – по «науськиванию евреев», разумеется, – в выступлениях против правительства.
Мария
…Я долго выслеживала Луженовского. Это был упитанный, богато, хотя и безвкусно одетый, самоуверенный и самодовольный человек, который изрекал фразы так, будто это были истины в последней инстанции. Он ходил всегда с охраной из полицейских и казаков, так что подобраться к нему было не просто.
Мои товарищи помогали мне: мы выяснили, что Луженовский часто приезжает в Борисоглебск – в здешнем уезде ему никак не удавалось, невзирая на все его старания, усмирить до конца крестьянские волнения. Было ясно, что он не остановится ни перед чем; надо было торопиться с исполнением приговора, но Луженовский знал о нём и был очень осторожен: едва приехав в Борисоглебск, он тут же покинул город в экстренном поезде. Мы ждали по маршруту следования: я пробыла на одной станции сутки, на другой тоже и на третьей двое суток. Луженовский не появлялся; тогда, вернувшись в Борисоглебск, я стала ждать там.
Утром, при встрече очередного поезда, по присутствию казаков я решила, что едет Луженовский. Я взяла билет второго класса и прошла на платформу. Одетая гимназисткой, розовая, весёлая и спокойная, я не вызывала никакого подозрения, однако жандармы и казаки сгоняли с платформы всё живое, – попросили уйти и меня. Я вошла в пустой вагон; через несколько минут я увидела Луженовского, проходившего в густой цепи казаков.
Я выхватила револьвер и с площадки вагона сделала выстрел в Луженовского с расстояния двенадцати-тринадцати шагов, Так как я была очень спокойна, то не боялась промахнуться, хотя пришлось метиться через плечо казака. После моего выстрела Луженовский присел на корточки и в таком положении с удивительной скоростью побежал по платформе по направлению от меня. Если бы не трагизм этой минуты, я бы, наверное, рассмеялась.
Я сбежала с площадки вагона и быстро, раз за разом, выпустила ещё три пули. Луженовский упал.
Опешившая охрана опомнилась; вся платформа наполнилась казаками, раздались крики:
– Бей! Руби! Стреляй!
Я решила не даваться живой: я поднесла револьвер к виску, но удар по голове свалил меня наземь.
– Где револьвер? – слышу голос наскоро обыскивавшего меня казачьего офицера, и удары прикладом по телу и голове отозвались сильной болью во всём теле…
Удары продолжали сыпаться. Руками я закрывала лицо, но мои руки снимали прикладами с него и били по лицу. Потом меня за ноги потащили вниз по лестнице, так что голова билась о ступеньки, – дотащив до извозчика, резко подняли за волосы и бросили в пролётку.
Дальше всё, как в тумане. В каком-то доме меня допрашивал казачий офицер, – кто я и как моя фамилия. Идя на акт, решила ни одной минуты не скрывать своего имени и сущности поступка, но тут забыла фамилию и только бредила. Снова били по лицу и в грудь, потом отвезли в полицейское управление, там обыскали и отвели в холодную камеру, с каменным, мокрым и грязным полом.
В двенадцать или час дня пришёл помощник пристава Жданов и казачий офицер Аврамов; я пробыла в их компании, с небольшими перерывами, до одиннадцати часов вечера. Они были так виртуозны в своих пытках, что Иван Грозный мог бы им позавидовать. Ударом ноги Жданов перебрасывал меня в угол камеры, где ждал меня казачий офицер, – он наступал мне на спину и опять перебрасывал Жданову, который становился на шею. Они велели раздеть меня донага и, страшно ругаясь, били нагайками, издевательски приговаривая:
– Ну, барышня, скажи зажигательную речь!
Один глаз ничего не видел, правая часть лица была страшно разбита. Они нажимали на неё и спрашивали с той же издёвкой:
– Больно, дорогая? Ну, скажи, кто твои товарищи?
Я назвала себя, сказала, что я социалистка-революционерка. Это вызвало бурю бешенства: они выдёргивали по волоску у меня из головы и спрашивали, где другие революционеры. Потом тушили горящие папиросы о моё тело и говорили:
– Кричи же,
