удержаться от смеха.
На следующий день мы шли в самый центр города, на Гимназическую улицу, где были лучшие магазины. Вначале мы заходили в магазин Толмачёва, где продавались всяческие сласти. Перед праздниками там было много народу с детьми, и приказчики сбивались с ног, чтобы всех обслужить. Папа покупал для нас засахаренные цукаты, сладкие финики, изюм, а маме брал миндаль в шоколаде, который ей очень нравился.
Потом мы шли в магазин игрушек и красивых вещиц Пьера Лаберже. Сильно сомневаюсь, что хозяин магазина был французом; он говорил со смешным акцентом, но иногда переходил на чистый русский язык. Выглядел месье Лаберже комично – напомаженный, завитый, с усиками, смазанными бриолином, в жесткой накрахмаленной манишке. Его изящные ручки с тщательно обработанными ногтями были в непрерывном движении: то бегали по высокому бюро с кассой, за которым он стоял, то оправляли сюртук и жилетку на груди, то перебирали золотую цепочку от карманных часов. мне этот господин казался настоящим волшебником, потому что в мгновение ока доставал откуда-то из своих закромов восхитительные вещицы.
– Специально для вас, мадмуазель, – с улыбкой не говорил, а почти пел он, протягивая мне какую-нибудь безделушку. – О, нет, нет, никаких денег! Это подарок для такой миленькой девочки… А это для её сёстрёнок и братиков, – доставал он ещё безделушки. – Какие милые дети, charmant!
Папа покупал у него пару-тройку елочных игрушек, хотя и без того их у нас было немало, и тайком пытался спрятать в саквояж какой-то свёрток Мы замечали эту хитрость и спрашивали, что в свёртке?
– Пустяки, – отвечал папа, – всякие мелочи для хозяйства.
– О, да, да, мелочи для хозяйства, – очень серьёзно подтверждал месье Лаберже.
Со временем мы догадалась, что в свёртке были рождественские подарки – те, которые мы находила назавтра под ёлкой, – но чтобы не огорчать папу, делали вид, что верим в версию о «мелочах для хозяйства».
Вернувшись домой, мы все вместе наряжали ёлку. На верхушку папа водружал посеребрённую рождественскую звезду, а ниже мама развешивала фарфоровые фигурки ангелочков. При этом она рассказывала о рождении Иисуса, о Вифлеемской звезде, светившей тогда в небе, о добрых деяниях, которые божьему сыну предстояло совершить в земной жизни. Всё это было для меня как сказка, а Иисус был моим любимым сказочным героем: в своих играх и мечтах я представляла, как он спасает меня от разбойника или трубочиста – отчего-то я очень боялась трубочистов, – а затем я спасаю Иисуса от злых людей, хотевших его убить. Иногда в этих мечтах появлялся и Бог-отец: он также был очень добрым, но совсем стареньким, чем-то похожим на дворника Еремея.
Нарядив ёлку, мы зажигали свечи на ней. В их мерцании светились фигурки на ветвях: ангелочки, забавные изображения взрослых, детей и разных зверушек, которые мы навешивали на нижние ветви. Это был лучший момент праздника: моё сердце сладко замирало; я верила, что этот милый волшебный мир будет существовать вечно.
Илья
…Отчего-то вспомнилось детство. Вон куда меня забросила память!..
В детстве я знал мало праздников: мы жили не то чтобы вовсе бедно, но скудно. На престольные праздники мать пекла пироги с чем придётся – вот и вся наша радость. Для отца радостью была водка, как и для прочих мужиков в деревне, но эта радость была преходящей – она сменялась мрачным похмельем. Не помню, чтобы он когда-нибудь дарил подарки матери или нам, детям: он покупал лишь самое нужное и вообще не баловал нас вниманием. Через много лет, когда отец, совсем старый и больной, жил у меня, он признался как-то: «Мало ласки вы от меня видели – ну да жизнь была такая…»
Мать, постоянно занятая домашними заботами, встававшая раньше всех и ложившаяся позже всех, тоже не много внимания обращала на нас, не считая необходимого ухода.
Единственной отрадой была школа. У нас в селе была начальная школа, в которой учились дети от семи лет до одиннадцати-двенадцати, все в одном классе у одной учительницы Анны Николаевны. На уроках мы сидели группами по возрастам и выполняли задания, которые она нам давала; Анна Николаевна была человеком добрейшей души, никогда не кричала на нас и, уж тем более, не била, что, между прочим, случалось в других школах.
На Рождество она устраивала праздник для нас, и мы с нетерпением ждали этого дня. Часов ни у кого, естественно, не было, да и в редкой избе они были тогда, поэтому мы целый день смотрели на небо, дожидаясь, пока оно начнёт темнеть. Тут терпение наше заканчивалось, и мы стремглав неслись к школе, издали высматривая в её окошках огоньки.
Анна Николаевна, приветливо улыбаясь, встречала нас в дверях. Она терпеливо пережидала гомон и толкотню, когда мы скидывали свои шапки и полушубки, и приглашала нас в помещение класса, где столы и скамьи, служившие нам партами, были расставлены теперь в одну линию: посередине столы, а по краям – скамьи. На столах стояло нехитрое угощение: пряники, орехи, пастила, дешёвые конфеты, а над всем этим возвышался пышущий паром трёхведёрный самовар. Но главное, от чего мы замирали от восторга, – высоченная, под самый потолок ёлка, верхушка которой была украшена звездой из золочёной бумаги, а ветви – искусно вырезанными из той же бумаги фигурами людей и животных. Ёлку привозил из леса дед Пахом, который был истопником, сторожем и уборщиком при школе, а украшения изготавливала Анна Николаевна, она же зажигала к нашему приходу свечи на ёлке и на столах.
Это было удивительно, сказочно красиво, ничего подобного у нас в домах не было, однако волшебство лишь начиналось.
– Ну-ка, дети, – говорила Анна Николаевна, – что там лежит под ёлкой, как вы думаете?
– Подарки! – выдыхали мы дружно, глядя на перевязанные пёстрыми ленточками маленькие бумажные пакетики.
– Правильно, – расплывалась в улыбке Анна Николаевна. – С Рождеством вас, мои дорогие! Берите же подарки, только не толкайтесь.
Последнее увещевание было лишним: конечно же, мы бросались к подаркам все разом, сшибая и отталкивая друг друга.
– Дети, подарков на всех хватит! Осторожнее, вы елку свалите! – с напускной строгостью восклицала Анна Николаевна, но не могла удержаться от смеха.
Схватив заветные пакетики, мы быстро разворачивали их, и никто не был разочарован: внутри мы находили чудесные игрушки – глиняные и деревянные, а также сделанные из соломы и разноцветных лоскутков. Все они были очень хороши, так что каждый из нас, посматривая на подарки других детей, не чувствовал ни малейшей зависти; до сих пор не знаю, покупала ли Анна Николаевна эти игрушки на ярмарке или сама мастерила их. Одну из этих игрушек, глиняную свистульку в виде медведя, я хранил много лет; потом её разбили полицейские при обыске, когда пришли меня арестовывать…
А наш школьный праздник продолжался длинным чаепитием, в ходе которого Анна Николаевна читала нам прекрасные стихи, и все вместе мы пели песни. Свечи догорали на ёлке и столах, Анна Николаевна зажигала керосиновую лампу. В полумраке, окутавшем класс, мы видели лицо нашей доброй феи, и нам было так славно с ней, что уходить домой совсем не хотелось – так бы, кажется, и просидели здесь всю жизнь.
Милая, хорошая Анна Николаевна, если бы не вы, каким тусклым и безотрадным было бы наше детство! А я вам благодарен вдвойне: это именно вы открыли во мне способности к учению и после школы с великим трудом добились того, чтобы меня приняли на казённый счёт в гимназию в Казани.
Мария
Ещё одно яркое детское впечатление – Пасха. Празднование её привело позже к большим последствиям в моей жизни.
…В нашем доме вкусно пахло куличом и сдобными пирогами; то и дело кто-то приходил «христоваться» – они обнимались и целовались с папой и мамой: «Христос воскрес! Воистину воскрес!». А над городом разносился колокольный звон, гудящий густым басом и рассыпающийся мелким бисером, – и все колокола повторяли одно и то же: «Смерти нет! Смерти нет! Смерти нет! Вечная жизнь! Вечная жизнь! Вечная жизнь!».
«Христование» всегда проходило у нас по определенному ритуалу. Первым являлся дворник Еремей; папа встречал его в передней, трижды целовался с ним, повторяя про воскрешение Христа, затем давал монетку.
– Премного благодарен, – кланялся Еремей и удалялся.
Вторым приходил наш бессменный городовой Игнат Лазарьевич; папа также христовался с ним, поднося после этого рюмку водки и монетку побольше. Игнат Лазарьевич выпивал водку, крякал, расправляя усы, и говорил:
– Дай бог здоровья всем вашим домашним!
Третьим христовавшимся был Прохор Тимофеевич, хозяин продуктовой лавки, где мы закупали съестное. Папа также принимал его в передней; после христования Прохор Тимофеевич дарил папе большой кусок буженины или ветчины в толстой, перетянутой тесёмкой бумаге, а папа отдаривался пасхальным яйцом из магазина Лаберже.
Затем одни за другими приходили наши родственники, – обычно всей семьёй, с детьми, – и засиживались кто на полчаса, а кто и на час. Пока взрослые вели скучные разговоры, мы игрались в детской.
Проводив родственников, мы сами отправлялись христоваться; из всех детей брали лишь меня – я была папиной любимицей. Вначале заезжали к богатой папиной тётушке Зинаиде Александровне, в её большущий дом с колонами по фасаду. Она ждала нас в комнате, называемой «будуаром», – во всяком случае, важный лакей в ливрее, который открывал нам дверь, на вопрос принимает ли Зинаида Александровна, отвечал:
– Так точно-с, принимают. Извольте пройти в будуар.
Тётушка сидела в старинных креслах, папа целовал ей руку и только потом христовался; мама символически прислонялась своей щекой к тётушкиной щеке. Зинаида Александровна тоже получала от нас яйцо Лаберже, но красивое и дорогое. Растрогавшись, она прикладывала платок к глазам и сквозь слёзы произносила:
– Благодарю, мой друг, что не забываешь меня…
В свою очередь, она дарила нам вышитый кошелёк с буквами «ХВ», то есть «Христос воскрес» или шкатулку из папье-маше с такой же надписью. Её подарки были дешевле нашего – тётушка отличалась скупостью.
После тётушки мы ехали к господину Захарьину, нашему дальнему родственнику, важному чиновнику. Это был неприятный визит. Захарьин, одетый в мундир, встречал нас в кабинете. Выпрямившись во весь рост, картинно опершись рукой о письменный стол, он с важностью отвечал на папино приветствие:
– Воистину воскрес, – не позволяя, однако, себя целовать.
– Это для вашей супруги, – мама вручала ему коробку с разными дамскими штучками.
– Она будет очень рада, – сухо кланялся Захарьин. – Жаль, что жена не может вас принять, у неё мигрень.
Но мы слышали, как в глубине дома раздавались звуки рояля и мужской и женский смех.
– А это вашей прелестной дочери, – он доставал из ларца на столе шоколадную конфету в блестящей обёртке и давал мне. Я неловко приседала в книксене:
– Merci.
Когда мы выходили из его дома, папа виновато разводил руками:
– Что поделаешь, надо поддерживать отношения…
По мере того, как я взрослела, этот пасхальный ритуал вызывал у меня всё большое недоумение, а затем и отторжение. Не только поведение важного чиновника Захарьна, но всё, что происходило в этот день, не соответствовало моему представлению об Иисусе. Мой
