воскресшего к жизни человека, вольный полет не сгинувшей, не пропавшей души.
Но вот его глаза явственно различили контуры лошади, телеги, стоящего в ней во весь рост человека.
— Эге-гей! — закричал Облов, возбужденно потрясая руками.
Расстояние между ним и возницей скачкообразно сокращалось. Наконец человек в телеге, видно, расслышав вопли страдальца, медленно повернулся к нему. Но отнюдь не бросился к Михаилу с братскими объятьями, а, наоборот, перезарядив ружье, направил его ствол на Облова, скомандовал по-военному:
— Стой, стрелять буду!
Михаил недоуменно опешил, по инерции сделал еще несколько шагов и опустил руки. Возница был неумолим, подтверждая серьезность своих намерений, он одним щелчком взвел курки, Михаил замер. Он не мог говорить, он тяжело и судорожно дышал, враз вся усталость и перенесенное напряжение навалились на него, подкосили ноги. Облов опустился на закорки, а потом попросту плюхнулся задом оземь. Мужик пристально вгляделся в незнакомца городской наружности, поведя стволом ружья, повелительно спросил Облова:
— Ты кто таков? Почто ночью по степу шастаешь? Чего орешь, как оглашенный, ажник лошадь мою напугал? Отвечай, не медли... Если лихой человек — иди своей дорогой, не то, — возница убедительно встряхнул увесистой «тулкой» и продолжил уверенно. — Ты не думай там себе — не на дурака напал... Чего уселся то? Ты знаешь, ты там дюже не хитри. Чего молчишь? Али, беглый какой, тогда нам с тобой не по пути... Ну, молчи, коли так... А я поехал, — мужик перехватил свободной рукой вожжи, заученно щелкнул ими для виду, будто огрел коняку. — Но-но! Пошла, дура, пошла!..
Облов очнулся, превознемогая налетевшую слабость, тяжело оторвался от земли, покорно махнул мужику обеими руками, торопливо заговорил против ветра, глотая его хлесткие порывы:
— Погоди, постой, хозяин, не тать я ночной. Меня, братец, понимаешь, чуть волки не стрескали, — иронично усмехнулся своим словам. — Заплутал я малость, не туда зашел... А тебе огромное спасибо. Спугнул ты волков своей стрельбой, а то бы мне пришла хана!
Возчик придержал коняку и уже приветливей обратился к Облову:
— Так бы и говорил сразу, а то бежит, махает руками, поди разбери, что у каждого на уме. А потом — вообще сел... Я уж грешным делом подумал, не полоумный ли какой сбежал из дурдома? — и, переменив тон на ласковый, спросил дальше. — Как же это тебя, мил человек, угораздило-то? А волков у нас, правда, развелось видимо-не видимо. Ажник приходят стаями, стоят на околице, им, видать, голодно... Ну, уж коли такое дело, не дадим пропасть христианской душе. Садись, милок, в телегу, иди суды.
— Спасибо, хозяин, — и Облов отвесил низкий поклон, — выручил ты меня!
И они поехали прочь от того места, где еще совсем недавно волки выискивали свою жертву. И где еще совсем недавно Облов собирался дорого продать свою жизнь, вознамерясь стать подлинным зверем, найти кончину в зверином обличье. Пожалуй, нет смерти абсурдней?.. Посудите сами: человеку с высоты, предопределенной ему природой, человеку, наделенному самым совершенным разумом, — низвергнуться вниз, сравнятся с животным, уподобиться положению грызущегося за свою шкуру зверя, по сути, приняв первобытное состояние, утратив в себе человеческое, и так отойти в вечность.
Не вдруг, но к Облову стало возвращаться ровное психическое состояние. Пережитый ужас угасал в закромах души. Вместо него накатило, а потом тоже испарилось тщеславное самодовольство: «Нате, мол, вам — не всякому такое по плечу!..» Затем стала окутывать теплом светлая радость, но не долго держалась и она — надвинулись стоящие перед ним проблемы, порождаемые ими заботы. Забота все покрывает, все растворяется в ней одной, как и все рождается и пестуется ею. Забота неумолима — человек всегда в ее оковах. Но иногда и она отступает на второй план.
Они о чем-то говорили с возницей, назвавшимся Иваном, Михаил особо не вникал в услышанное и выговоренные им самим же слова. Да дело и не в том. Сегодня перед ним приподнялся краешек завесы, именуемой судьбой или роком, а еще говорят, да и учат в церкви — Божьим предопределением. А может быть, всем вертит Господин Случай? Не окажись в поле мужика, не начни он палить из ружья, страшно представить, что могло быть?.. Право, не хочется думать о том, буквально ветхозаветном конце, чудом не наступившем, — слава Богу, что сия чаша миновала его...
