молитвы, уже изрядно позабытые. Он ловил себя на том, что перевирает их строфы, но и это было простительно... Он благовел... и давно его сердце так не ликовало, давно такие простые и ясные мысли не освежали ему голову. Он ничего не просил у Божьей Матери и младенца Христа, ему ничего не было нужно. Он просто славословил Господа и его Мать, и это было великой отрадой для его изболевшейся души и истосковавшегося сердца.
Выговорившись святыне вдосталь, он, подобно ангельскому младенцу, впрыгнул в постель. Сладко потянулся и безмятежно уснул, будто и не было за его плечами сорока с лишним лет. Будто не числилось за ним несть числа разграбленных обозов с хлебом, пожженных изб, десятков загубленных жизней. Облов спал, словно невинный мальчик с девственно чистыми помыслами, нетронутой соблазнами мира душой. Сон его был сладок.
Темной ночью старик Бородин таинственно вызвал своего сына Филата на задний двор. Филат, иссушенный то ли лихоманкой, то ли беспробудным пьянством парень, весь вечер сурком просидел в своем углу, так и не получив разрешения отца выйти к гостю. Он по-своему рассудил, что оно так и лучше будет: «Зря не лезть в глаза Облову, не то еще пошлет куда гонцом или того хлеще — прикажет себя сопровождать...»
Кузьма Михеич что-то слишком обстоятельно взялся втолковывать малому, тот согласно кивал чубатой головой. Но когда дело дошло до прямого ответа на вопрос отца, Филат никак не мог решиться сказать утвердительно. Парень испуганно жался, трусливо переступал с ноги на ногу. Кузьма Михеевич психовал, однако сдерживал гнев, орать на олуха-сына было не с руки. Старик опять мягким вкрадчивым голосом взялся втолковывать парню явно недобрую мысль. Филат зябко ежился, неуверенно мялся, но все же подчинился воле отца. Довольный старик задорно похлопал сына по плечу. Озираясь по сторонам, словно заговорщики, они покинули гумно. Пока они шли по двору, прислушиваясь к каждому шороху и скрипу, приглядываясь к любому всполоху света — серая тень кошкой шмыгнула в заднюю дверь бородинского дома, беззвучно прикрыв створку за собой.
Отец и сын, очутившись в тепле, осторожно разулись и на цыпочках подошли к комнатушке, где вольготно почивал Облов. Навострив уши, чадо и родитель напряженно внимали прерывистому храпу, исходящему из спальни. Потом старик мелко-мелко закрестился, сын же оторопело почесал в затылке, пугливо озираясь на перетрусившего батьку. Так, ничего не предприняв, они разошлись по своим углам, ступая на пальчиках, растопырив по незрячему свои руки.
Вскоре дом Кузьмы Бородина погрузился в кромешную тьму. Не угомонился лишь жеребец Облова. Он часто взбрыкивал, стучал копытом о дощатую переборку, грыз доски стойла... Но пришло время, затих и он.
Спит большое торговое село Иловай-Рождественно. Неслышно струит свои воды обмелевшая речушка, ласково омывая покатые песчаные берега. Желтый месяц, еле пробиваясь сквозь мелко рваные тучи, скупо освещает водную гладь. Тишина. Лишь совсем изредка прорежет немоту природы одиночные гудок далекого паровоза — и опять все уснет, затихнет, растворится в ночи.
Главка 5
Новый день вошел, как застенчивый странник, скромно потупив взор ясных очей, осторожно переступая порог, робким скрипом возвестил о себе. Жиденький рассвет блеклыми полутонами заиграл на мелованных стенах бородинского жилища, хилые лучики, отыскав-таки лазейку, проникли в горенку Облова. Михаил Петрович очнулся ото сна, все тело поломано ныло, однако голова была чиста, как в первый день творенья, никаких задних мыслей, никаких мнительных догадок, никакой гнетущей ущербности. Приструнив ленивую плоть, Облов резво выпрыгнул из постели, пружиняще взмахнул руками, имитируя утреннюю гимнастику. Он чувствовал, как в мышцы током вливается заряд бодрости, он ощущал себя молодым, сильным.
Выйдя во двор, он полными легкими вдохнул свежий пьянящий воздух, настоянный на запахах деревенской жизни: тут и парное молоко, тут и горькое амбре навоза, дух уже увядших лугов и полей. Как хорошо в деревне, хорошо в любой период года, в каждом сезоне своя неповторимая прелесть!.. Поздняя осень, какие ассоциации рождались в душе для этой поры в старое доброе время? Прежде всего представлялся внутренний покой (урожай собран, дрова заготовлены) и прочная, размеренная жизнь запасливого хозяина, твердо стоящего на ногах, надеющегося лишь на себя самого, отсюда следовала уверенность в незыблемости домашних устоев, ну и, разумеется, ожидание грядущей зимы.
Облов оглядел надворные постройки: все из кондового леса, все надежно подогнано, вымерено, крепко сбито на века. Михаилу претила босяцкая ненависть к обстоятельным людям, но вид усадьбы Бородина родил у него нехорошее чувство, почему-то похожее на ненависть. Да и как сказать, жируют сволочи, когда наш брат бездомно, в холоде и голоде, несет бремя борьбы, проливает кровь, пытаясь отстоять извечный круг вещей, кладет молодую жизнь ради сытого бытия таких вот жлобов.
Проведав коня, убедившись в добром уходе за ним, Михаил Петрович, порядком иззябнув, направился в дом. Проходя мимо овечьей кошары, он невольно замедлил шаг, пропуская поперед себя бегущую с пустыми ведрами Пелагею. Девушка в затертом бараньем тулупчике, в большущих валенках с задками, обшитыми кожей, в пушистом пуховом платке, вся раскрасневшаяся с морозца и от хлопот по хозяйству, показалась Михаилу гораздо привлекательней, чем вчера. Он с нескрываемым интересом поглядывал на Пелагею, пробуждая в памяти какой-то неясный отклик, идущий из глубин его прошлой жизни.
Поравнявшись с ним, хозяйская дочка робко остановилась, Михаил искренне пожелал ей доброго утра. И преодолевая почему возникшую молчаливую напряженность, заговорил о какой-то незначительной ерунде, толи о погоде, толи о домашних заботах. Но чрезмерно серьезная мина на лице Пелагеи остановил его словесные излияния. Девушка, чуть запинаясь из-за неловкости в общении с мужчиной, торопливо выговорила:
— Михаил Петрович, мне нужно вам кое-что сказать... Сказать о важном для вас... Сказать по секрету. Пойдемте в кошару.
Облов несколько удивился, но последовал за девушкой. Совсем некстати колыхнулась пошленькая мыслишка: «Не в любви ли ко мне станет она изъясняться?»
Ступив под соломенные своды загона, оглядевшись в заиндевелом полумраке, он приблизился к Пелагее, выжидающе стоящей у входа. Девушка молчала. Ее широко распахнутые глаза, из васильковых ставшие иссиня черными, не мигая, стеклянным взором уставились на него. Облов почему-то смутился, преодолев неловкое замешательство, тихо, но то же время настойчиво спросил:
— Пелагеюшка, зачем ты позвала меня, что хочешь сказать мне?
По телу девушки пробежала легкая судорога, девушка вся сжалась в упругий комочек, на лице четче проступили скулы, она перевела дыхание:
— Михаил Петрович, не знаю, как и сказать-то вам?.. — Пелагея вся напряглась, губы ее подрагивали в лихорадке. — Михаил Петрович, отец хочет вас выдать властям. Он Филату велел заявить о вас на станции. Филатка не решался, но батяня его заставили. Он хочет, чтобы вас скорей поймали, а вся казна досталась ему одному. Он говорил брату, что вас не помилуют, обязательно поставят к стенке! Отец хочет, чтобы вас убили!
— Вымолвив все на одном дыхании, Пелагея испуганно скрестила руки на груди, сжав пальцами свое горло и подбородок, робко поглядывала в сторону Облова.
Михаил все понял. Он подошел к девушке, положил ей на плечи руки, пристально всмотрелся в ее нерадостные глаза, стараясь как можно подробней запомнить личико Пелагеи, ее внезапно возникшую девичью прелесть. Так они стояли, словно загипнотизированные, пока трубный гудок паровоза не вывел их из оцепенения. Они оба вздрогнули, разом ощутив непреодолимый водораздел меж собой. Михаил, обведя языком пересохшие губы, запинаясь, выговорил:
— Спасибо тебе, Пелагеюшка, спасибо, родненькая!.. Век буду помнить... — потом, склонив голову, поцеловал девушку в лобик, коснулся нежной кожицы бесстрастным отеческим поцелуем, быстро повернулся и вышел прочь.
В его сердце не было зла ни на Кузьму Бородина, а уж тем паче на дурня Филатку. Михаил Петрович прекрасно понимал, что рано или поздно его обязательно сдадут властям, свои же продадут. Такова участь всех незадачливых повстанческих вождей, тех же Разина, Пугачева, их связанных выдало на смертную муку ближайшее окружение. Ну а касательно его, Михаила Облова, неважно, кто сподобится на столь мерзкое дело — Кузьма ли Бородин, Седых ли Денис или еще какой-нибудь из бывших прихлебателей. Важно одно, в их глазах — подполковник Облов обречен. И от этого никуда не деться, развязка неминуема и печальна. И пусть сегодня подвезло, что он, благодаря наивной и чистой дочери изменника, проник в происки доморощенных заговорщиков. Пусть сейчас он решительно пресечет их подлый замысел, но когда-нибудь уже не окажется рядом по уши влюбленной в тебя девочки, и тогда его просто возьмут сонного с постели. В одном исподнем...
Неужто подступил каюк, говоря по-восточному? Неужели ничего больше не осталось в жизни, разве нет никакого выхода? А что?! Вот взять Пелагею с собой да податься куда-нибудь подальше... Зарыться в самую что ни на есть глухомань и жить... зажить простой человеческой жизнью. Народить детишек, стать таким же, как все, раствориться среди простых людей. Выход ли это для него — Облова? Да нет, конечно... От себя не уйти... Да и не сможет он опроститься, не сумет носить личину тупого обывателя. Он, столько лет высокомерно презиравший простолюдинов, считавший себя аристократом духа, теперь вдруг возьмет да и содеется ничтожеством, уподобится праху земному...
Разумеется, нет! Ему уготована иная дорога, ему суждена иная, пусть даже ужасная участь, но он уже не свернет с раз выбранного пути, останется прежним Обловым. В том его тяжкий крест, его судьба, которую не выбирают, как дамское белье. А уж коли так, то и совершенно не к чему переменять прочно сросшуюся с его образом роль грозного атамана, безжалостного судии холуйской покорности новым властителям, ему давно привычно олицетворять собой жестокую кару, неотвратимую и потому по-божески справедливую. «Не мир я принес вам, но меч!» — вспомнив эту суровую сентенцию, Михаил твердо ступил на высокий порог.
Кузьма Михеич уже поджидал Облова, двинулся навстречу ему, с лицемерной улыбкой справился о самочувствии, попутно посетовав на дрянную погоду. Михаил не стал подыгрывать лицемерному хозяину, но и карт своих не открыл. Сотворив весьма глубокомысленный и озабоченный вид, он велел Бородину принести всю имеющуюся у того наличностью. Объявив закономерную цель — необходимость выверки имеющихся денежных средств ради грядущих расходов на общее дело. Старый лис Кузьма по началу каверзно заартачился, мол, чего считать червонцы и так все как в аптеке, зачем попусту утруждать себя, тратить лишнее время. Но Облов не потерпел возражений. Бородин своим посконным крестьянским умом что-то заподозрил, нерешительно затоптался на месте. Облов настойчиво прикрикнул на него,
