послабления. Их, правда, смущало всевластие фининспекторов и расширенные полномочия милиции, но в большинстве своем они склонялись к единой мысли — дело стоящее, нужно смелее пробовать...
Кузьма Михеич, не встретив со стороны Облова возражение по столь животрепещущей для него проблеме, пустился даже в политэкономические рассуждения. С его слов выходило, что коммунисты уж не такие безмозглые дураки. Они прекрасно осознают, у кого находятся в руках рычаги подъема огромной страны из разрухи. У кого — да у тех, кто привык ворочать капиталом, у кого опыт торговли и хозяйствования, кто способен на коммерческие риски, ну и, естественно, жаждет прибыли. Большевики, по мнению Михеича, уже осмыслили свои былые ошибки, обираловка больше не повторится, их политическая цель, по сути, совпадает с задачей деловых людей — не пустить Россию и самих себя по миру.
— Вот они бросили клич нам!.. То есть трудовому, значит, народу... Самому что ни на есть народу!.. В ком сила-то, России, а? Сила-то в нас — в купцах, в торговых людях, во мне — сельском хозяине! Мы ведь не только на себя одних работаем, вокруг нас многие люди питаются. Мы, если здраво головой подумать, мы так все общество кормим. Да тут и нечего понимать... Мы и есть народ — раз всему корень! Так-то вот, Михайла Петрович... Они там, в Москве, да Питере, правду-то наконец увидали. Нет, мол, Рассеюшке хода, без крепкого хозяина не сдвинуть возок-то... На одних крикунах в кожанках да на продразверстке далеко не уедешь... Нет товару — и все, амба! А откель он, товар-то? Кто его выдает?! Ясное дело — мы, на нас вся надежа, от нас всякая польза идет, всем... для всех польза... Все, видать, кончилось времечко крикунов голопузых. Им только брюхо свое набить да позевать во все горло на сборищах-митигах своих. На горле ты, брат ты мой, — далеко не уедешь. Тут еще кое-что требуется...
И Кузьма Михеевич заковыристо, с намеком постучал указательным пальцем по своему круто выступающему лбу. Сытно икнул и деловито продолжил:
— Они нам, а мы им! Дай нам волю, не грабь, не обирай нас, как негодный элемент, и мы пойдем навстречу. Ежели нас особливо не прижимать, да мы так развернемся... — и заржал по-лошадиному, — и-хо-хо... Да коли меня не будут обижать, дык я, ей Богу, всю нашу волость один подыму, через пяток лет и не узнать будет. Я вон с Козловскими войду в такую компанию, да мы не то что волость, уезд подвинем, будет как Гамбург — вольный город. Нам только палки в колеса не ставь, ну а уж коли решатся помочь — ну там кредиту или еще как пособить, словом... Да мы тогда всей душой!.. Эх, ма!.. Да мне только волю дай!
Облов не стерпел:
— Дурак ты, скажу тебе, Кузьма Михеич, и не лечишься! Обдерут вас комиссары, как липку, выпустят последнюю кровцу вашему брату — кулаку. Разделают под орех, под ясень, да и выбросят, как у них говорят: «На свалку истории». Вот вы, казалось, бывалые мужики, а рассуждаете, словно малые дети. Неужели коммуняки для того захватили власть, для того положили столько народу по всей России, чтобы все вернулось на старые круги, как было при царе-батюшке. Да не в жисть такого не будет! Отступать большевики не собираются, вот и насадили на все и про все свои поганые советы, комбеды, исполкомы всякие. Нет уж, эти ребята своего не упустят!..
А что такое НЭП? Так это краснопузые хотят поэксплуатировать вас за здорово живешь, короче, попользоваться вашей простотой. Ну а цель какая?.. Говоря простым языком — хотят раны свои зализать. А вы, дурни безмозглые, и рады... Посулили вам сладкий пряник, а про припасенный кнут-то вы и позабыли? Вот вложите, к примеру, капитал в большое дело, развернетесь там во всю прыть, закрутится, одним словом, махина. Но в одно прекрасное время вас всех в одночасье и подгребут, подвергнут опять экспроприации. А коли артачится станете, соберут в одну кучу да и отправят — куда Макар телят не гонял. Или того лучше — перебьют к чертям собачьим, чтобы и духа вашего сквалыжного не осталось. Простофили пустоголовые! Эх, пороть вас некому было при царском режиме, а не банки-склянки всякие создавать... Радетели херовы не могли за Россию постоять, все выгоду свою соблюдали... Ну а теперь да что сказать — сами себе яму вырыли, недоумки. Вас, дурачье, пока жареный петух в жопу не клюнет, с места не сдвинешь... — Облов брезгливо махнул рукой.
— Да уж, ты больно-то не пужай, Михаил Петрович. Сам я вижу, не слепой, не маленький, как люди теперь в городе стали жить, не скажи — раздолье настает. А ты опять за свое: «Куда Макар телят не гонял...»
— Ладно, Кузьма Михеич, нечего переливать из пустого в порожнее. Делай, как знаешь, только потом не плачься, что не знал. Попомни мои слова, настанет день, и все ваше куркулиное племя, как один, побредет по этапу — кто на Печору, кто в Сибирь, ну а кто аж на Сахалин. Ты, пожалуйста, не подумай, что я треплюсь забавы ради. Пойми, кому, как не мне, знать норов большевиков, кому, как мне, знать их методы и уловки. Давненько я с ними воюю. Между прочим, читал я кое-что из сочинений их лидера Ульянова-Ленина, — заметив недоверчивый вид старика, уточнил. — Ты думаешь, вру? Вот те крест читал, и довольно внимательно, — и перекрестился... — Так вот что хочу сказать, очень уж рассчитано их коммунистическое евангелие на лодырей и неучей, да и не учение оно вовсе, а мракобесие от Сатаны. — Увидав тупую мину на лице Михеича, Облов скомкал мысль. — А впрочем, что с тобой говорить. Знай, не быть тому никогда, что лелеешь ты в своих розовых мечтах.
— Ну и что ты предлагаешь делать, Михаил Петрович? Значит, пусть другие пока наживаются, а я, по-твоему, должен сидеть и ждать у моря погоды? Ну уж дудки! Мне чужого не надо, но и своего я не упущу, чай, не лыком шиты...
— Эх, сермяжная ты душонка, Михеич, «не лыком шиты»... — и горько усмехнулся. — Зря Александр Второй отменил крепостное право, уж лучше бы «влекли ярем от барщины старинной», а то дали, понимаешь, рабам свободу... Вот и пошло одно недоразумение. Нет чтобы — по всей стране подняться да и раздавить совдепы... Нет, видишь ли, им жалко пузо растрясти, все норовят поболее его набить, хамы! Пороть всех! Поголовно пороть! — Облов в неистовстве сжал кулаки и заматерился.
— Обижаешь, Михаил Петрович, или мы тебе не пособляли? Подумай лучше, кем был бы ты и твои архары без нас, без крепких хлеборобов? Так — перекати поле...
— Вот она — темнота наша сиволапая... Давай-ка еще поучи меня?! Сразу видно, что по мурцовке соскучился...
Они еще долго препирались, не желая вникнуть в доводы противной стороны. Оба раскраснелись, с обоих градом лил пот, обоих до безобразия разобрало от мутного самогона и тяжелой наваристой пищи. Напуганные громким спором бородинские женщины еле успевали обносить едоков новыми яствами да подтирать украдкой пролитый на столешницу самогон.
Михаилу стало невмоготу спорить с упертым стариком. Тот же, возомнив себя докой в экономике, стал навязчиво втолковывать гостю азы рыночного хозяйства. Облов резко оборвал ставший беспредметным разговор.
— Ладно, Михеич, надоело пустоту молоть, оставайся при своем мнении. Торгуй, воруй, только теперь нишкни и помолчи... — Облов задумчиво посмотрел на сникшего мужика, скосил глаз на дверь кухни, опасаясь ненужных свидетелей. Продолжил совсем тихо:
— Значится так, Кузьма Михеевич... Видать, придется мне исчезнуть на некоторое время. Сам знаешь, загнали нас краснопузые в угол. Итак, из моих денег дай тысяч пять, остальные схорони получше... Скажу одно — те деньги, они как бы святые, для великого дела предназначены — для войны с Совдепией. Если что не так... с тебя строго спросится. Ты меня знаешь, дед, уж я не спущу! — Облов пьяно пошатнулся. — Переведу все твое семя, под корень вырежу! Понятно говорю? Коня оставляю тебе, корми, холи, я обязательно вернусь — когда будет надо. Понял, старик? — Облов грохнул кулаком по столу, посуда задребезжала, самогон из стаканов выплеснулся на липкую клеенку.
— Да уж, как не понять, Михаил Петрович, — подхалимисто заюлил Бородин. Он понимал, что игра в свободу мнений исчерпалась, но в тоже время его наполнила внезапная радость — наконец-то лиходей покидает родные места. Уходит, да еще оставляет его (Кузьму Бородина) при огромных деньжищах. А уж там как еще сложится, бабушка надвое сказывала?.. Глядишь, казна навеки останется у него одного. — Все понятненько, а денежки я сейчас мигом принесу, — и Михеич на цыпочках вышел из горницы.
Облов откинулся на спинку стула, закурил. Явилась Пелагея со своим ангельски чистым васильковым взором. Украдкой поглядывая на Облова, она стала убирать со стола. Михаил задумчиво смотрел на ее большие рабочие руки, проворно управляющиеся с посудой, смотрел на ее большой нос и прикушенные губы. Девка ему совсем не нравилась, однако как можно теплее он заговорил с девушкой.
— Пелагеюшка, покидаю я вас, уезжаю далеко, далеко... Свидимся ли когда? Ты в Бога сильно веруешь? — и на ее утвердительный кивок он неловко схватил девушку за руку и страстно выговорил. — Пелагеюшка, я прошу тебя — молись за меня! Признаюсь тебе одной — некому за меня Господа молить, совсем некому. А так хотелось бы, чтобы чистая душа радела Христу за меня, грешного. Ты выполнишь мою просьбу, Пелагея?!.
— Да... — еле вымолвила девушка, вся зарделась, потупив взор.
— Спасибо, родная. Ты знай, я не нехристь какой-нибудь, и верю я крепко, всегда верил. Ты слышишь — и я в Бога верую! Очень хорошо, коли станешь молиться за меня, тогда мне ничего не страшно, когда есть кто просит за тебя...
— Я стану! Я обязательно стану! — девушка взволнованно оживилась, даже похорошела. — Михаил Петрович, я каждый вечер буду за вас Христа молить, Богородицу, Николу, всех святых буду умолять! Ох, Михаил Петрович... — она вся задрожала, как-то поджалась, видимо, хотела сказать еще что-то важное, но тут загремел у входа отец, девушка шустро сграбастала посуду в фартук и опрометью выбежала из комнаты.
— «Почему она так расчувствовалась?» — успел лишь вскользь подумать Облов.
Он взял протянутые Бородиным деньги без счета, тут уж он был уверен в Михеиче. Спрятав толстую пачку кредиток в специально пришитый внутри френча карман, Михаил велел принести конопляного масла, оружие следовало привести в порядок.
Наконец, уединившись в отведенной ему чистой спаленке, скинув верхнюю одежду, оставшись в одном белье, он вдруг поддался точившему его изнутри соблазну. Да и не соблазну вовсе, а настоятельной душевной потребности, влекущей давно и постоянно. Облов все отмахивался от нее, считая сентиментальной слабостью, но вот она пересилила его.
Мужчина опустился на колени, обратил голову к небольшой иконке Богородицы, еле освещенной едва теплившейся лампадкой, и начал неистово креститься. Он вершил моление не из-за страха за собственную жизнь или дело, которому служил, он благоговел, не из-за воспылавшего религиозного чувства. Нет! Но он испытывал острую потребность в светлом начале. Его душа давно жаждало вылиться в исповедальном сладкозвучии, она хотела наполниться горнего трепета и благой чистоты. Михаил прочел «Отче наш», «Верую», затем стал шептать по памяти другие приходившие в голову
